http://www.liveinternet.ru/users/renaissance373/post39696124/

Я вышел из «Букиниста» с охапкой новых книг: с томиками Вольтера, Руссо, Монтескье и Гельвеция в одной руке, Рылеева, Некрасова и Герцена - в другой, и миллионом прочитанных до этого книг в набитой до отказа голове. Душа моя, охваченная восторгом революционных идей, пылала и буквально выпрыгивала наружу, казалось, что новые, недавно возникшие проекты принесут, наконец, всеобщее счастье, ставшее уже почти реальностью для многих умов, и что оно, это счастье, уже здесь, уже близко, что оно уже очень-очень близко, еще немного - и этот ободранный мальчонка с протянутой ручкой и убитым детством в глазах будет бегать и веселиться ничуть не меньше, чем другие дети его возраста, его мать, если она у него есть, будет дарить ему леденцы и фрукты, а отец - покупать красивые книжки с картинками, какие когда-то покупали и мне. Эти идеи всеобщего благоденствия казались в то время хоть и не вполне еще достижимыми, но уже более или менее реальными. Я все время был под впечатлением этого нового, неотвратимо наступающего времени, способного снести все старое, ненужное и отжившее, когда казалось, что прогресс стучался в сердца людей неотвратимо.
Но внезапно я почувствовал толчок в спину, мои недавно приобретенные сокровища полетели на землю, я поднял, было, голову, чтобы разглядеть того, кто осмелился совершить подобное святотатство, и увидел прямо перед собой огромные влажные глаза и широкие пылающие ноздри. А еще через минуту на земле оказался и я сам. Где-то за спиной, наверху, услышал я сквозь боль чей-то женский возглас и сердитую, ворчливую матерную речь, некоторые обороты которой настолько поразили меня, что я даже позабыл о столь неожиданном кульбите и резкой боли в локте. А еще через минуту я услышал, как тот же сердитый голос закричал громкое: «Тпру-ру-ру», раздался стук копыт, и я ощутил, как некто, спрыгнувший на землю, все так же беспрестанно матерясь, схватил меня под мышки и одним движением поставил на ноги. Разбросанные книги были также ловко подхвачены и всунуты мне в руки. «Смотреть, чай надо, куда бигете-то. Так ведь недолго-то и не успеть вовсе», - эта скороговорка была выпалена скоропалительно, вперемежку с матерной бранью. «Да не ругайся, ты так, Матюха, - услышав, как приятный женский голос назвал этого коренастого мужичка, я невольно улыбнулся, настолько это имя подходило ему. Интересно, имя это у него такое или прозвище ему кто дал столь удачное? - Не видишь, что ли, и так человек напугался». Я встретился взглядом с улыбающимися прекрасными глазами, которые, как мне показалось, вонзились в душу и были невыразимо родными и необходимыми, хоть и видел я их в первый раз. Я улыбнулся в ответ и извинился. «Да это нам ведь извиняться перед Вами надобно, ушиблись, поди? Далеко ли Вам добираться-то?» «С Вами - хоть на край света», - серьезно пошутил я. И она мне ответила, тоже полушутя -полусерьезно: «Ну, так едемте на край». Матюха помог мне взобраться, а уже минут через пятнадцать я подарил ей прекрасный букет нежно-белых роз и коробку швейцарского шоколаду. Мы проехали до ее дома, дверь нам открыл такой же жизнерадостный, со смеющимися глазами, мужчина, Ее дядя: «Да ты, я вижу, Оленька, с кавалером? Ну, заходите в дом», - сказал он, бросив взгляд на мои книги.
Если первого взгляда на Нее мне было достаточно, чтобы мир окрасился в какие-то совершенно новые, яркие, веселые цвета, я бы сказал «цвета счастья», то в дядю ее я тоже влюбился как-то сразу. Открытость и жизнерадостность, искренность и гостеприимство были, по-видимому, их семейными чертами. А еще, как оказалось впоследствии, нас объединяла общая любовь к литературе и музыке. Уже при входе, посмотрев на два огромных книжных шкафа, я понял, что приду в этот дом еще не раз. Дядя был увлечен греческой, римской, французской и русской литературой, а перечень авторов на полках говорил о его консерватизме. Я же, судя по всему, был для них носителем новых веяний.

Я навсегда запомнил этот первый вечер в их кругу и сейчас еще очень часто возвращаюсь в памяти к тому времени, времени самому прекрасному и счастливому для меня, времени моего с Ней знакомства. Несмотря на дядюшкин консерватизм и некое сопротивление в первое время в отношении моих «запретных» на то время идей, уже в первую встречу меня поразила невероятная, можно даже сказать невиданная для того времени демократичность этого семейства - к столу был приглашен Матюха, который возил Оленьку весь день на морозе, теперь его пытались отогреть. Я был сражен наповал этим фактом и влюбился в них окончательно. Смотрелся этот здоровенный неуклюжий мужик за хозяйским столом несколько комично - но, как ни странно, вел себя вполне прилично, как подобает (из его манеры держаться я понял, что приглашался он регулярно), и даже пытался воздержаться от своей извечной манеры ругаться. Впрочем, откушав, он сразу же поблагодарил хозяев и удалился. И все мы весело захохотали, когда, уже на улице, опять услышали его перебранку.

- Забавный малый, - засмеялся я, а дядя пригласил нас в гостиную. Гостиная была обставлена со вкусом, и видно было, что это семейство хоть и не из самых богатых, однако достатка значительно выше среднего. В гостиной я увидел две - три скульптуры и множество картин, белоснежное белое пианино и еще один шкаф с книгами.
- Знакомься, Сережа, этот молодой человек, мне кажется, невероятно начитан и образован. Думаю, Вам будет вместе интересно.
Дядюшка распорядился накрыть стол, а Оленька удалилась, оставив меня с ним наедине.
- Ну, будем знакомы, - Сергей Тимофеевич, - дядюшка, широко улыбаясь, подал мне руку, а я улыбнулся ему в ответ. - Оленька называет Вас просто по имени? - даже этот факт свидетельствовал мне о неординарности этих людей. - Да, так уж у нас повелось. Я для нее молод душой, несмотря на мои преклонные годы, - пошутил он, поскольку возраст у него был вовсе не преклонный, дядюшка был средних лет, - Оленька сказала, Вы интересуетесь литературой?
- Да, но не столько, может быть, литературой, сколько… - замялся я.
- Некими социальными идеями, - прищурился дядюшка.
- Вы совершенно правы.

За столом дядюшка проявил невероятную эрудицию, разговор с ним у меня вызвал живой интерес. Оленька тоже не осталась в стороне. Сказать, что я был счастлив в то время,- значит, ничего не сказать. Я попал в среду близких мне людей - близких ментально и морально, а на то время мне очень этого недоставало. Мои родные находились далеко отсюда, а с друзьями своими и товарищами я хоть и был близок, но, конечно, Оленькиному дядюшке они во многом уступали. Кроме того, что касается моих университетских товарищей… Но об этом немного позже.
Я хорошо помню наш первый «спор». Говорю так теперь с иронией, поскольку это был, скорее, мой монолог. Я говорил много. О том, что идеалом моим является свобода, не только личная, но и общественная, которая без первой существовать не может. О том, что человек должен цениться по своим способностям, которые каждому от рождения даются свои, необходимо вовремя раскрыть их в себе, развить и найти свое призвание в жизни, – отсюда необходимость равенства. О том, что жить в стае волков, пожирающих себе подобных и более слабых, как-то не очень уютно… Оленькин дядя выслушал меня внимательно, а потом и выдал:
- Да ты, Николка, анархист!
Не знаю, почему ее образованный дядя назвал меня анархистом. Я был очень законопослушным гражданином, да, грезившим о всеобщем счастье, и возможно ради этого и был согласен на некие безумные поступки и действия, но всегда в пределах разумного. Анархист для меня - это человек абсолютно не приемлющий правил и законов общества. Да, мне было где-то абсолютно плевать на общественное мнение, я презирал нравы, отвергал привычки…, а еще с изрядной долей юмора относился к постным серьезным и недружественным лицам трусливых ханжей, а также к людям, которым кроме оскорбления и обмана других, видимо, очень трудно найти иной способ в жизни самоутвердиться…
А дядя все смеялся и, дружески похлопывая меня по плечу, называл анархистом. От отчаяния, я его спросил, почему. Он засмеялся и сказал мне просто: ты стремишься быть не таким, как все.



«Кто ж тебя выучил эту песню?»
- «Никто не выучил; вздумается – запою;
кому услыхать, тот услышит;
а кому не должно слышать – не поймет».

«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов




Я чувствовал, что Оленька и ее дядя были лучше меня - чище, в чем-то может быть, добрее, откровеннее, образованнее. Именно поэтому я так и полюбил их, а с детства меня всегда тянуло к успешным и сильным людям, что, кстати говоря, очень помогало мне в жизни. Это не означало, что сам я был слаб и беспомощен, глуп и невежественен, зол или груб, вовсе нет, просто они были словно сошедшими со страниц романа, неестественно милы и красивы, причем красота эта проявлялась буквально во всем - в манере поведения, манере держать себя, в разговоре. Я подумал, что они во многом были лучше меня, и меня это обрадовало. Они, казалось, также проявили ко мне неподдельный интерес. Дядюшке явно не хватало еще одного достойного собеседника (первым, и весьма достойным, была Оленька), но они уже столько раз обговорили все темы, что я был для них просто находкой - свежим ветром новых мыслей и идей, которые, конечно же, немедленно вступили в бой с дядюшкиными. Мой Монтескье подрался с его Платоном, мой Руссо поспорил с его Гоббсом, а Аристотель и Грибоедов устроили такую перепалку, что только Оленькин Бетховен сумел их как-то утихомирить.
Я смотрел на Оленьку, на ее изящную манеру исполнения, ее улыбку, глядел в ее добрые и веселые глаза и не видел больше ничего вокруг, были только она и я, только музыка и Гений, ее сочинивший, а также маленький изящный Ангел, ее исполнявший. Не знаю, что чувствовала Элиза в тот момент, когда услышала эту музыку, а вот я был на седьмом небе от счастья. Оленька очень старалась, Сережа сделал ей комплимент, что так она еще никогда не играла, а мне было приятно, стало быть, старалась она для меня, и я ощущал себя сильным и красивым и тоже очень хотел ей нравиться.
Оленькина музыка отвлекла нас от нашего спора, и после нее нам уже не очень хотелось к нему возвращаться. Разговор наш пошел о живописи, я осмотрел картины в гостиной, а Оленька подробно мне рассказала, кто, когда и где ее написал. Первая картина рисовала пейзаж: реку, восход и склон, покрытый высокой травой и усеянный полевыми цветами. Эта картина понравилась мне больше всех остальных, оказалось что, автором ее была она сама и написала ее, когда была у родственников в деревне. Пейзаж передавал всю нежность и легкость, на какие только способна была акварель, а сочетание красок и подобранных тонов отражало Оленькину жизнерадостность, все те чувства, которые испытывала она в тот момент. Вторую картину написал Оленькин брат, будучи гимназистом, это был общий портрет - ее, дядюшки и бабушки, на руках у Оленьки сидел огромный пушистый кот с хитрыми глазами, и, несмотря на то, что Оленька тогда была ребенком лет двенадцати, а дядя ее был значительно моложе, я их сразу же узнал по свойственной только им прямоте взгляда и любви к жизни, которую они олицетворяли.
Оленька вернулась за пианино. Я склонился над ней, и, наверное, с глуповато-счастливой улыбкой слушал ее игру.

Она прекрасна была! Акварель, музыка, необыкновенная, тонкая красота, изящество и благородство - буквально все в ней приводило меня в восхищение!

Чем же я мог ответить ей? Ни Вольтер, ни, тем более, Монтескье тут никак не подходили. Ну и тогда ко мне вдруг вернулись весьма скромные поэтические способности, оставшиеся со времен моего детства и с тех пор не особенно меня беспокоившие:

“Ваш чудный взор, несравненно ясный,
Взволнует сердце в который раз,
Он околдует - и в этом счастье!
Ах, сколько власти у этих глаз!
О, сколько власти у Ваших глаз!”

- Да ты прям Пушкин, Николка, - громко засмеялся дядя. Оленька тоже захохотала, как мне показалось тогда, надо мной. Я обиделся и скорее от отчаяния бросился к ней и поцеловал.
- Анархист, да и только, - смутился, было, от моей неожиданной выходки дядюшка, но тут же снова рассмеялся. Оленька сидела покрасневшая, но, как мне показалось, ничуть не обиделась, а напротив, такой неожиданно смелый поступок с моей стороны ей понравился.

Я попрощался с ними, и, направляясь к выходу, признаюсь, очень боялся, что Оленька смолчит и не будет у меня уже предлога вернуться к ним. Ее опередил дядюшка:
- Непременно заходи к нам, Николка. Мы еще с тобою по поводу Чацкого не договорили.
Я улыбнулся в ответ, и нашел по Оленькиным глазам, что ей тоже было бы приятно меня увидеть.
- Конечно, зайду, непременно.
- И будь осторожен …
Дядюшка был настолько мил, что попросил Матюху довезти меня до дома. Странно, думал я по дороге. Был у них всего один только вечер, а такое чувство - будто знакомы всю жизнь.
И вот уже тогда, наверное, и стал я отчасти терять интерес к своему увлечению идеями. Ложась спать, я поймал себя на мысли, что думаю только об Оленьке, и даже упрекать себя в неком предательстве своим идеалам не стал.




- Господа! – сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу!
- И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, - да, трус!
- Я думаю то же, - сказал Грушницкий. – Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону.