Послеобеденное время, а я сижу и набрасываю эту колонку на обороте рабочих материалов. Наверное, это и есть то, что называется «офисный планктон».
Фрейдисты сакс. Я лучше помню свое раннее детство, чем детский сад и школу. Из детского сада я вообще помню только своего тогдашнего дружка – тихого мальчика по имени Артур. Самое яркое воспоминание того времени – это то, как меня однажды забыли в саду, и то смутно. Зато я помню массу вещей из своего уренгойского и зареченского детства. Так что я для себя решила, что мое детство закончилось в 3 года.
Сегодня утром разбудили, расцеловав в морду и дали денег. Испугалась. Успокоилась, когда поняла, что сегодня за день.
Умею дружить только по-мужски. Не сплетничаю за спиной, не шушукаюсь, не лицемерю, и ненавижу наблюдать это в окружающих. Потому что в детстве дружила только с пацанами. Мы все детство провисели на соседних гвоздях на одном заборе да ползали по одним и тем же деревьям. Вместе жгли костры, шлялись по улицам в дождь, шастали друг к другу в гости без предупреждения и в любую погоду. Мои друзья детства всегда жмут мне руку.
Люблю воду. Мы с ней чем-то похожи.
Самые большие трагедии моего детства – это пьеса «Болезнь куклы» Петра Чайковского (5 лет, в детском саду на музыкальном часе) и книга «Белый Бим – черное ухо» Гавриила Троепольского (лет 9 или 10). К книге я даже писала счастливый финал. Он до сих пор вложен в конец книжки.
У меня пунктик – если человек, с которым я говорю, мне неприятен, я не смотрю ему в глаза, и вообще, избегаю встречаться с ним взглядом.
Примерно до 11 лет меня заставляли читать насильно, подсовывая книжки и отмечая закладкой дневную норму. С 12 лет чтение превратилось в условный рефлекс. Наряду со всякой чушью прочла «Евгения Онегина» и «Собор Парижской Богоматери»; годом позже – «Отверженных». Позже снова возвращалась к чтению Гюго и выявила у него фишку: обычно все идет к тому, чтобы конец был благополучным, но буквально на последних страницах случается пушной северный белоснежный зверек и ВСЕ УМЕРЛИ! Все, абсолютно! И ты остаешься, маленький, тринадцатилетний, один-одинешенек в своей комнатке и горько плачешь в свете настольной лампы.
Примерно с тех же пор искренне и нежно влюблена в братьев Стругацких и Рэя Брэдбери.
Один из любимых писателей – Иван Ефремов. Его книги я обычно дочитываю до конца только со второго раза, а понимаю лишь с третьего. После этого книга становится любимой.
Секс дружбе порою вовсе не помеха.
Виски – напиток богов. Когда мне плохо, я пью виски. Когда мне совсем плохо – я пью виски неразбавленным, без колы. Я люблю виски.
За 21 год множество раз обретала веру в людей, столько же ее теряла, равно как и любила людей и снова начинала ненавидеть. Примерно с декабря я люблю людей безостановочно. Кстати, с тех же самых пор все никак не могу допить остатки виски.
Кровные связи – полная чушь. Почти год назад я чуть не утонула в реке: дно старицы резко уходило в обрыв, а на плечах у меня висела младшая сестра. Толпа родственников на берегу стояла и смотрела, как мы захлебываемся, хотя одной из моих теток ничего не стоило подойти на полтора метра и протянуть мне руку. С тех пор я разочарована в родственных связях. Мораль: я сильнее, чем думаю, рассчитывать нужно только на себя и близкий друг лучше дальнего родственника.
Отказываюсь понимать людей, живущих без музыки.
С отвращением училась игре на фортепиано. Потому что мне доходчиво объяснили, что я никогда не умела, и не умею, и не научусь на нем играть. С тех пор я зареклась к нему прикасаться. Теперь я дудю на губной гармошке, бренчу на гитаре и вдохновенно пою, особенно когда никто не слышит и/или в подпитии. Мне же никто не говорил, что я не умею играть на гитаре и петь.
Любимая тема для спора – религия. Ничего не могу с собой поделать. Готова часами с пеной у рта доказывать, что любая религия – это лицемерная чушь, и что рай – это просветление, ад – это социум, и мы уже в аду; Бог – это совесть, Дьявол – глупость, а увидеть и того, и другого можно в зеркале.
Предпочитаю цинизм лицемерию.
Болезни все без исключения должны быть. А люди должны от них умирать. Ибо болезни – это единственное, от чего действительно должны умирать люди. И еще природные катаклизмы. Если люди не будут умирать по этим причинам, они будут умирать от наркотиков, алкоголизма, в автокатастрофах, в крушениях, в результате несчастных случаев и самоубийств, во время захвата заложников, на войнах и т.п., а это все – человеческое уебанство, его-то как раз быть и не должно.
Люблю туеву хучу совершенно противоположных, несовместимых между собой вещей: хардкор и мелодичность, американскую трэш-анимацию и мудрые ленты Тарковского, поэзию и матную брань, или, к примеру, молоко и сушеных полосатиков.
Считаю единственной достаточной уважительной причиной для самоубийства только смертельную скуку.
У меня сложный отношения с родителями – иногда мне хочется бежать от них как можно дальше, иногда хочется прожить с ними всю жизнь.
Впервые в жизни я села за руль в 11 лет. Это был отцовский желтый «Москвич-2140».
Мой отец учил меня трогаться, тормозить, выбирать дорогу по бездорожью, ездить в дождь и гололедицу, объяснял физику переднего и заднего привода и еще кучу вещей, которых не расскажут в автошколе.
Моя мама привила мне любовь к книгам, языку, искусству, интерес к учебе.
Мои дедушка с бабушкой – святые люди. Я их люблю, и мне их не хватает.
Слегка влюблена в своего начальника, но абсолютно точно знаю, в чем причина, поэтому я защищена от иллюзий и не теряю головы. Все дело в бородке. Как только его бородки (божиупоси) не станет, мой интерес к нему на порядок упадет. Вообще, я обожаю бородки. Вот ей-богу, если бы у меня росла, я бы сама носила.
Доксофобия – боязнь похвалы. Я категорически не могу слышать, как меня хвалят. Мне легче ближе и слышать конструктивную критику – я воспринимаю ее как конкретную инструкцию, как руководство к действию. А вот слова одобрения моих действий для меня слышать очень важно – не из тщеславия, а как знак того, что я все делаю правильно.
Раньше я больше ждала, теперь я ищу. Найду ли?