=Prologue=
Самолет тряхнуло. Я открыл глаза и, разгоняя на растояние вытянутой руки пелену какого-то кошмарного сна, огляделся по сторонам: храпящая старушка, сидевшая рядом со мной, очевидно, слегка переборщила со своим любимым ликером "для успокоения нервов во время полета" и отрубилась, счатсливо улыбаясь, пролив остатки этой "щадяще-огненной" воды на свой пыльный шерстяной свитер. Паренек с дредами, разместившийся возле иллюминатора тоже спал, разрушая мерзкий самолетный гул высокочастотными монстрами из своих огромных наушников.
В довольно пустом салоне ночного самолета, освещенном бледной полосой униженных жизнью ламп, раздался сонный голос пилота. Его невнятное бормотание, видимо, означало, что мы идем на посадку. Я посмотрел на часы: пять часов в небе - давно пора на землю.
Самолет еще раз тряхнуло, начало закладывать уши. Словно новогодняя гирлянда заморгала неимправная табличка с до боли знакомой надписью "fasten seatbelts". Я решил прислушаться к ее совету и пристегнул ремень, а так же привел спинку креса в вертикальное положение, убрал столик: в общем сделал все, чтобы щелчками и стуками разбудить храпящую старушенцию, чей храп мне правда уже осточертел. Моя пожилая соседка дергнулась, открыла глаза и , зевнув, посмотрела на меня с удивлением. Я показал жестами (если честно, очень непонятно) , что самолет садится, а затем указал пальцем на бьющееся в истерике табло. Она кивнула, сказала "Дикуи" (только потом я узнал, что по-чешски это означает "спасибо") и пристегнула ремень безопасности. Затем она обратилась к пареньку с дредами, сказала ему что-то на чешском. Симон (из речи старушки я понял, что парня зовут Симон) тоже пристегнулся, сказав несколько непонятных слов, одним из которых было "бабичка". От безделья взвесив все факты, я предположил, что "повелитель храпа" - его бабушка. Чтож... Симон и бабичка летят домой в Прагу. Мило.
Сам я лечу туда впервые. Именно в этот момент, сидя в самолете, идущем на посадку, я чувствовал какой-то необъяснимый трепет. А ведь тогда я даже не мог себе представить, что уже совсем скоро я познакомлюсь с Сильвой вв старом городе, что буду перевозить в Венну на душном поезде ритуальный клинок, созданный чуть ли не в инфернальной кузне в девятом веке, что буду учиться тауматургии в подвале крохотного отлея в Нюрнберге, что с трудом спасу свою задницу в ночном Дрездене, что толстый турок-бригадир, занимающийся реставрацией узенькой улочки в "пражском храде" будет, кланяясь уступать мне дорогу в места, завешанные гордой табличкой "Staff Only", что этот Симон, сидящий рядом, станет мне верным другом, а самое главное, что я, скорее всего, уже никогда не вернусь домой.
Нужно отдать должное пилотам: вот что-что, а самолет сажатть они умеют (хоть и не научились внятно говорить по громкой связи с салоном). Шасси мягко соприкоснулись с идеально ровным асфальтом взлетной полосы. Именно этот асфальт заставил бы "наш родной" асфальт плакать от зависти.
Полупустой салон вяло заопладировал.
Даже ночью на улице оказалось довольно душно: я успел пожалеть, что одел джинсы, а так же жилетку поверх рубашки. Следуя за медленно плетущимся народом, я добрался до автобуса, который должен был бесплатно довезти меня до Зличина - станции метро, последней станции на желтой ветке. Оттуда, как написано в примечаниях моего букинга, я должен был отправиться на станцию Панкрац - к своей гостинице.
" Пэкло же ту" - гласила надпись на потерной картонке в рука грязного бородатого бродяги у кассы билетов ( издэнок) на Зличине. Тогда я не понимал, что это означает, но догадывался, что вряд ли что-нибудь хорошее. И я был прав.