Тата и Кирр Шуйские



Осень.



(Невнятная сказка для детей преклонного возраста.)

О, синь!

О, сень!

Осень!



И вот, когда птицы поняли, что петь им, собственно, больше не для кого и с тоской поглядели в сторону юга — завеса горячего марева приподнялась и в городскую — красную с синим черту вступила Осень. Но, боги, как она изменилась! Если б кто-то из осенних гурманов-каннибалов, набивавшихся в свое время ей в приятели попался навстречу — ее бы просто не узнали.

Гордая леди одета была в серую больничную рубаху и пострижена «под ноль». С трудом переставляла она босые, израненные ноги. Но даже такая — нищая, больная и усталая оставалась она Владычицей, и листья зашелестели, приветствуя ее. Одинокая лужа осветилась лунной улыбкой, а к царственно убогим стопам Осени подкатился бледный мячик эха. Окинув взглядом пустые глазницы многоэтажек, Осень мячик подобрала и кинула в стену. Он отскочил обратно, прямо в ладони ей, но не принес с собой ни звука.

— Оно и понятно, все спят. — охрипшим от ветра голосом произнесла Осень. И, как бы в подтверждение, часы на городской ратуше пробили полночь.

— Правильно, полночь. Значит, Он должен быть где-то здесь. Он вечно шляется по ночам.

И странница пошла по единственной в городе булыжной мостовой. Казалось ей, что вот-вот мелькнет между молчаливыми тополями знакомый силуэт, и выйдет навстречу Он, и обнимет, смеясь, за плечи...

Пустота, темнота, тишина. Что это? Темная фигура на перекрестке, горячий ветер треплет полы плаща. Он!

Это была всего лишь афишная тумба. Заручавшись поддержкой ближайшего фонаря, Осень прочла:





ВНИМАНИЕ!

ПОСЛЕ 300-ЛЕТНЕГО ПЕРЕРЫВА

В ПАРКЕ ОТДЫХА ИГРАЕТ

ОРКЕСТР ЛАМП ДНЕВНОГО ОСВЕЩЕНИЯ

С ПРОГРАММОЙ ЗАБЫТЫХ МЕЛОДИЙ.

ДИРИЖЕР — ЮЛИЙ РИБЕЛ.

Свободный вход и беспрепятственный выход гарантируются.



Афиша была давняя, потрепанная и линялая. Ветер порой фамильярно хватал ее за уголок и трепал, пытаясь стащить с тумбы. Осень присела на корточки и осторожно пригладила ладошкой отклеившийся край. Все должно быть на своем месте.

Путь ее лежал теперь в центр города, на улицу Лондонскую. Там должно быть местечко, где не спят ночь напролет. Там примут, дадут кофе с коньяком... Там чисто и светло.

Вот и Лондонская, угол Речной. Мутная витрина (почему ее не мыли так давно?), а за ней — крошечный розовый огонек. Открыто.

Осень направлялась в лавку разноцветных фонарей. Маленький подвальный магазинчик, где безраздельно царил пожилой хозяин, неуклюжий, полноватый человечек, еще в лучшие времена считался местом, где все на свете могли объяснить, а сам хозяин слыл человеком мудрым, чудаковатым и не особенно счастливым. Поговаривали, что когда-то давно он то ли потерял любимую, то ли просто никогда ее не встретил... Ну, да неважно. Осень лично с ним знакома не была, а может и была, да запамятовала — много чего повидала за последнюю жизнь. Если и незнакома, так что же? Не выгонит же.

Ощупью найдя дверную ручку, Осень открыла дверь и попала в узенький коридорчик. Раскаленные от дневного зноя ступени вели вниз, вниз...

Фонарщик сидел за столом и протирал стекла самых маленьких новогодних фонариков. При появлении нежданной гости он вскочил, нацепил на нос очки с треугольными стеклами, мучительно сощурился и наконец кинулся навстречу, бормоча: «Пардон, не признал.»

Прежде, чем подать руку, Осень долго рассматривала нелепую его фигуру в широчайших клетчатых штанах, мундире наполеоновского гвардейца и красном ночном колпаке. Наконец Фонарщик удостоился королевской милости, свел Осень по холодным ступенькам и усадил в старое и драное, но удивительно удобное кресло, а сам засуетился вокруг примуса.

Осень огляделась. Все те же фонарики горели на стенах, мягко светились разноцветные витражи. Но на потолке были подтеки сырости, полы не мылись очень давно, да и сам выглядел потрепанным и усталым. Очевидно, он придерживался того же мнения о своей посетительнице, потому что поднеся ей со всевозможными церемониями кружку щедро сдобренного коньяком кофе, уселся на табурет напротив и начал разглядывать ее уже без церемоний, но со страхом и жалостью.

— Не нравлюсь? — осведомилась Осень, не выдержав его взгляда.

— Пейте кофе. Кофе хороший, из старых запасов. Отужинать желаете?

Осень покачала головой.

— Нет, не желаю. Что ж ты, друг мой, бездельничаешь? Почему улицы темные.

Фонарщик заметно обиделся.

— А для кого мне их светить? Нет же никого. — и закурил.

— Дай и мне сигарету. Пожалуйста, я хочу сказать. Как нет никого? Где все?

— Угощайтесь. А все разбежались. — Хозяин неприятно пошевелил пальцами, неожиданно тонкими для человека его сложения. — Как тараканы. Уж год тому будет. А что делать? Круглое лето. Сначала, конечно, радовались, идиоты. А я, —тут он грозно приподнялся — я всех предупреждал! Плохо это кончится. Вот и...

— А ты что здесь делаешь? Почему не ушел со всеми?

— У меня всегда прохладно. Да и стар я уже, куда мне. Кофе, коньяк, хорошие сигареты — много ли мне надо?

— Ясно.

Помолчали. Осень тихонько всхлипнула.

— Вы что, леди? Плачете, что ли? Ну-ну, оставьте. О ком жалеть? Кто у вас тут был? Скопище идиотов, а не город. Ну его совсем.

Осень наморщила лоб, пытаясь вспомнить что-то, нагусто замазанное известкой.

— Как же его, о боги... Забыла, все забыла. Губная гармошка у него еще была. Или флейта? Да нет, гармошка.

У Фонарщика отчего-то заметались глаза.

— Не помню. Нет. Много их тут было, музыкантов. Не обязан всех помнить. А вы, государыня матушка, где пропадали?

— К морю ездила. Давно собиралась.

— И... как?

— Заболела на обратном пути. Очнулась на перроне. Жар, бред. Я ведь тоже хвораю иногда. Умирала и умерла уже, наверное. Как определишь? Потом уехать долго не могла...

— Отчего?

— Не на что было.

Фонарщик хитро улыбнулся.

— А как же осенняя казна? Вы всегда были просты на золото.

— Это здесь. А там, там другое. Да и сам знаешь, с золотом шутить нельзя. Знаешь ли ты, отчего желтеют листья?

Фонарщик вздрогнул и вскочил, уронив табурет. Впился взглядом в осунувшееся лицо странницы.

— Однажды мне уже задали этот вопрос. — тихо сказал он. — Мне тогда было... В общем, немного лет.

Осень закрыла глаза.

— Ты тогда не ответил.

— И сейчас не отвечу. Так это ты была? Ты? Надеюсь, на правах старого знакомого могу столь фамильярно к вам обратиться, госпожа?

— Можешь.

Снова повисло молчание.

— Столько лет прошло. — с упреком в голосе заговорил Фонарщик. — А ты все так же молода и прекрасна.

— Так же...

— А я тогда так...

Осень приложила к губам палец. Но Фонарщик все равно сказал — тихо, одним шелестом сухих старческих губ.

— Благодарю тебя. — ответила Осень.

— Хорошо все-таки, что ты вернулась. Могла бы совсем... того... заблудиться.

— Запросто. — мрачно согласилась Осень и начала пристально наблюдать за маленьким синим фонаренком, который выбрался из коробки и вознамерился, пригасив огонек, проскользнуть к двери.

— Куда?! А ну, давай на место! — завопил Фонарщик и попытался схватить беглеца. Но тот явно оказался шустрее, кинулся к дверям и начал протискиваться в щель. На физиономии хозяина отразилось такое забавное замешательство, что Осень не выдержала и расхохоталась звонко и правдиво, как не смеялась уже очень давно. Звук этого смеха заставил замереть и беглеца, и преследователя.

— Ты смеешься. — прошептал последний. — Ты можешь смеяться. Значит, еще не все потеряно.

— Ты о чем? — спросила Осень, утирая веселые слезы.

Фонарщик водворил беглеца на место и закрыл ящик.

— Соскучились без работы, сорванцы. Ну ничего, завтра мы с ними устроим иллюминацию в честь твоего возвращения. А вторую мы сделаем, когда ты исполнишь свой долг.

— Какой еще долг?

Вместо ответа хозяин пересек комнату и распахнул окошко. В комнату ворвалась горячая, стонущая пустота, которая не умещалась на улице. Запахло отчаянием и одинокой старостью.

— Нравится? — с каким-то мазохистским удовольствием спросил Фонарщик.

— Предположим, нет. Ну и что?

— Это — город. А в городе должны жить люди. Город, в котором никто не живет, таковым считаться не может.

— Не пойму, что ты предлагаешь?

— Ты мудра, моя прекрасная леди, но жили на свете люди мудрей тебя. В великой книге пророчеств Красных Котовых Медведей говорится, что... — и, закрыв глаза, процитировал по памяти — « Осень покинет град, и воцарится в нем вечное Лето, жаром и тоской и жаждой измучит живущих. Будет стоять покинутый город, пока не придет дева Осень и вместе не соберет тех, кто осталось. И возродится город, и краше прежнего станет.»

Осень долго молчала, потом выдавила из себя:

— Ясно.

— Ну, вот и ладненько. — обрадовался Фонарщик. Завтра с утра и приступим. А пока отдыхай. Ложись на топчан.

— А ты?

— Я никогда не сплю. Забыла, что ли? Или не знала никогда? Возьми там шинель, укройся.

Но Осень уже спала. Фонарщик подошел к ней, долго вглядывался в прозрачное лицо. Укрыл шинелью и зашаркал к себе в каморку. До рассвета листал он хрупкие страницы древних книг и прислушивался, как за стеной стонет во сне его пресветлая гостья.

... Осени снились кошмары. Грязные перроны, сердитые голые небеса и автоматчики в черным касках, кричащие что-то на незнакомом, гортанном языке. Но первый лучик света, проскользнувший в давно не мытое оконце погладил ее по лбу и кошмар отступил. Осень спала до полудня, и спала бы, вероятно, еще, кабы не хозяин. Он растормошил, весьма, нужно заметить, непочтительно и стал бегать вокруг с несвойственной его возрасту прытью.

— Что с тобой произошло? Это что за рубище? А прическа? Где твои косы? И почему ты босиком?

— Только заметил, что ли? — обиженно спросила Осень, спрыгивая на пол.

— Я в темноте хуже вижу. Ты посмотри на себя! Где зеркало?

Кинулся, отыскал на заваленном столе осколок мутного зеркала и сунул его гостье. Она посмотрела, вздохнула.

— Убери. Я в нем не отражаюсь.

Фонарщик обомлел и заглянул ей через плечо. Осколок послушно отображал стену, покрашенную желтой масляной краской, угол печурки, изумленное лицо хозяина... А там, где должна была быть Осень клубился золотистый туман, принявший очертания прекрасного женского лица, очень мало чем схожего с лицом бродяжки-королевы.

— Ни фига себе. — пробормотал Фонарщик, но с изумлением быстро справился и заворчал снова.

— Ладно. Но это не отговорка. Сейчас кофею попьем и пойдем с тобой в одно место. Там тебе помогут. Лохмотья тебе по чину не положены.

— Положены-не положены. — Мрачно передразнила его Осень. — Пошли уж. Мучитель.

На улице она вспомнила про вчерашнюю встречную — афишную тумбу.

— А что, концерт забытых мелодий состоялся? —поинтересовалась она у своего спутника. — Или музыканты тоже разбежались?

— К чести их сказать, одними из последних. Отыграли про полупустом зале. При почти пустом. Я там был... И еще кое-кто.

— Лето?

Фонарщик кивнул.

— Это в ее стиле. Как она, вообще?

— Как и все. Сначала радовалась. Потом уставать стала адски. Всех прими, да обогрей, да создай условия. Дела подзабросила. Пыльные бури начались, жара была жуткая. Ждала тебя. Но ты ведь вчера ее не встретила?

— Нет. Встретила бы, поговорила.

— Значит, так устала, что ни со мной не могла попрощаться, ни тебя поприветствовать. Ее понять можно. А вот Зима... Просили ее, как путевую: ну зайди на денек, смени Лето на боевом посту! Ни в какую. Я, говорит, приду только после первого снега. А первый снег — дело Осени. И вообще столько гадостей наговорила. Все, мы пришли.

Спутники остановились возле хрустального фонаря. От него вверх шел сноп лучей, по нему-то они и вскарабкались, влезли на ближайшую крышу, крытую слюдяной черепицей и скатились по ней прямо к крыльцу беломраморного особняка. Над дверью — вывеска.



САЛОН КРАСОТЫ

ДУШЕВНОЙ И ТЕЛЕСНОЙ



— Ишь, не промахнулись. — буркнул Фонарщик и забарабанил в дверь.

— Мамзель Труди, сладкая моя! Открой, я тебе клиентку привел!

В двери открылось маленькое оконце, оттуда стрельнул острый глазок и дверь распахнулась.

— Добро пожаловать, леди Осень. — произнесла хозяйка давно подготовленную фразу.

— Здравствуй, дитя мое. — отвечала Осень и поднялась по ступенькам. Хозяйка пропустила ее вперед и захлопнула дверь перед носом у Фонарщика.

— Эт-то что такое? — рассердился было он, и из-за двери ему ответили.

— Позвольте напомнить, ваш день — суббота. Клиентов обслуживаю без свидетелей. Всех благ!

Шествуя по галерее, Осень искоса осматривала хозяйку салона. Стройная фигурка, умное и лукавое личико, вишневые губы, готовые в любую минуту сложиться для поцелуя... Мамзель Труди тоже зря времени не теряла.

— С вами придется повозится. — заявила она бесцеремонным тоном, который вообще свойственен модисткам и парикмахерам.

Распахнулись двери и дамы вошли в комнату, стены которой были вымощены ониксовыми плитками. В небольшом бассейне вода была странного оттенка — перламутрово-голубая. Осень блаженно вздохнула и потянула рубашку через голову.

— Минуточку... — попросила Труди и сняла с шейки паутинную цепочку с подвешенным на ней крохотным флакончиком. Извлекла кончиками холеных ногтей уж совсем миниатюрную пробочку и каплю, одну только каплю уронила в воду — но вода ожила, задышала и загустела и запахло волнующе, сладко, чем-то неузнанным или забытым, потерянным навеки...

— Что это? — спросила Осень.

— Снег. — загадочно ответила Труди. — Снег с крыльев ангелов.

Осень потянулась и бросилась в бассейн. Холодной ли, горячей оказалась вода — не разобрать было, но обожгла и взбодрила она усталое тело, а на душу навеяла долгожданный покой. Волшебницей была простенькая мамзель Труди, и знала многие тайны. Пришлось ей чуть не силой извлекать Осень из бассейна.

Пока вытиралась клиентка мягким полотенцем, украдкой рассмотрела ее Труди и побледнела внезапно, увидев над левой грудью жуткое клеймо —отпечаток раскаленных железных губ. Осень проследила направление ее взгляда и ужас вновь поднялся из глубин души ее — легли на лицо багровые отблески бесчисленных костров, проклятьями наполнился воздух вокруг...

Труди шагнула к ней и вложила в руку заветный флакончик, да еще и сжала покрепче. Страх отступил.

— Возьмите. Это вам на самый крайний случай. А теперь пойдемте, нужно подобрать костюм.

«Подобрать...» Покривила душой маленькая хозяйка большого салона. Давно было приготовлено платье для Осени — бархат цвета бронзы, и шелковый шарф, золотом шитый. Над шляпкой долгими душными ночами корпела модисточка — прилаживала перья и тянула серебряные нити. А туфельки с меховой оторочкой? А невесомые перчатки? Про драгоценности мы вам уж и рассказывать не станем — все равно ничего не поймете.

Осень тоже не поняла. Оглядела, потрогала. Туфельки даже примерила. А потом заявила:

— Не то.

У Труди глаза сразу на мокром месте оказались. Так старалась для любимой госпожи... А та засмеялась, обняла ее.

— Балов у меня не предвидится. А вот работы и беготни будет много. Не огорчайся, мастерица. Платье побереги —как оживет город, закатим праздник, туда-то оно и пригодится. А пока подыщи мне что-нибудь попроще.

Весь гардероб перерыла Труди, пока из груды каких-то восточных материй не извлекла зеленый суконный мундирчик. Примерили — почти впору пришелся. Труди села подшивать, а сама все не могла утешиться — так и будет владычица по городу ходить, как оборвашка! Осень посмотрела на нее, усмехнулась. Открыла окно и тут же ветер — прохладный ветер, осенний! — кинул на подоконник горсть желтых кленовых листьев. Зазвенели они при падении и Труди подняла от шитья голову.

— Золото... Золото из осенней казны!

Осень выбрала два одинаковых листочка.

— Пришей их как эполеты. А остальные возьми в уплату. И давай наконец поговорим о деле.

Рассказала Осень о пророчестве. О том, что должны оставшиеся горожане прожить вместе всю осень, а на исходе ее вернутся люди. Но мамзель Труди молчала.

— Извините, я не могу. — сказала она наконец. — Мне нельзя оставлять салон. И я не могу бросить работу. Время от времени сюда заезжают шоферы дальнего следования, забредают туристы. Всем нужны костюмы принцев и золушек. Да и люди могут вернуться в любой день. В странствиях они пообносятся и будет много заказов. Нет, это немыслимо! Все, костюм готов.

Помрачневшая Осень оделась наконец и Труди не смогла скрыть довольной улыбки при виде результата своих стараний.

— А теперь сюрприз! — объявила она и отомкнула сундук, стоящий в углу комнаты. Оттуда она извлекла нечто, бережно завернутое в материю. В свертке оказалась серая шляпка и бронзовые туфельки — точно такие, как те, что сносила Осень в странствии.

— Моя еще, — усмехнулась Осень и погладила шляпку, как котенка.

— А сейчас ступайте. Вас ждут. И не сердитесь очень на меня. Каждый должен заниматься своим делом.

Осень поцеловала ее в лоб и вышла прямо в окно, на ветви кленов, вспугнув стаю ворон и курившего в теньке Фонарщика. Даже не оглянулась — быстро пошла, разгневанная. Фонарщик еле поспевал за ней, пытаясь заглянуть в лицо. Но Осень лицо прятала за воротником мундира и на вопросы отвечала нехотя и сухо, так что Фонарщик решил наконец обидеться.

— Ты бы повежливей со мной, дорогая. Ты хоть и владычица, да я тоже не последний человек. Гений, как-никак.

— Гений? Ты? — Осень даже остановилась.

— Да, я. Я зажигаю разноцветные фонари. И ни у кого на свете не хватит дыхания, чтоб потушить даже самый маленький из них.

На это Осень не нашла что возразить.

— Ну что ж, гений. Кто еще жив остался в сужденном мне городе?

— Солдатик на мосту. Тут недалеко.

... Мост, похожий на замшелое доисторическое чудище изгибался над шоссе. На его спине виднелась стройная фигурка с винтовкой.

— Это он и есть? — спросила Осень, обернувшись к спутнику, но он давно отстал — столкнулся с одичавшим газетным киоском и теперь выяснял с ним отношения.

«Это надолго» — решила Осень и на одном дыхании взбежала по изглоданным ветрами ступеням.

— Стой, кто идет! — встретил ее крик.

— Осень.

Солдатик в смешном картонном кивере снял с плеча винтовку.

— Поворачивай, — сказал он вполне дружелюбно. — Сюда нельзя.

— Мне нельзя? Мне? — удивилась Осень и сделав несколько шагов, уперлась грудью в дуло винтовки.

— Я стрелять буду!

— А и стреляй! — празднично согласилась Осень.

Солдатик выстрелил. Когда дым рассеялся, Осень лежала на асфальтовом покрытии моста, остекленело глядя в небо.

— Вставай, простудишься, — смущенно сказал бравый вояка.

Осень не шелохнулась.

— Оно же не заряжено! — завопил служивый.

Осень засмеялась, вскочила и стала отряхиваться.

— Это тебе наука. Вперед не стреляй в первого встречного. Теперь докладывай: кто таков? Почему стоишь?

Солдатик вытянулся в струнку и отрапортовал:

— Рядовой второго оловянного батальона. Поставлен здесь прикрывать отступление.

— Ясно. Ты знаешь, кто я?

Служивый расплылся в улыбке.

— Так точно, госпожа Осень.

— Я не только Осень! Я еще и комендант этого города. Временный. Слушай мою команду — оставить пост!

Солдатик затоптался на месте.

— Ты чего это? — подозрительно спросила Осень.

— Сомневаюсь я. Нет у вас, госпожа, полномочий. И поста покидать не стану. Кто его знает, как повернется. А если нападение? Нет уж, я постою. Мне не трудно, я уж пообвыкся за столько лет. Нас, оловянных, ни жар ни холод не берет.

Помолчали.

— Правильно. — сказала Осень, вздохнув. — Я горжусь тобой. Прощай.

— Я сам собой горжусь. До свидания, госпожа.

Осень медленно пошла по ступеням, вниз, где уже ждал ее Фонарщик.

— Ну, что? — кинулся он.

— Отказался.

— Дурак.

Налетел ветер, уже самый настоящий осенний, прохладный ветер и сорвал с плеча Осени золотую эполету, понес над мостом и кинул прямо в ладони солдатику.

— Э! — завопил Фонарщик, но Осень остановила его:

— Не надо. Он заслужил.

И Фонарщик повел владычицу дальше, оставляя солдатика за спиной. А тот, опершись на винтовку смотрел им вслед и на выцветшем мундире горел под лучами сентябрьского солнца золотой Орден Осени...

— Ну, вот и все. — устало сказала Осень. — Ничего не выйдет. Никто не хочет со мной идти. Не исполнится пророчество.

– Погоди расстраиваться, леди. Может, мы найдем кого-то, кто сможет их убедить. И проживем все вместе осень, и...

— Мы не проживем вместе всю осень. — заметила сухо его спутница. — Потому что один день, считай, потерян. Пророчество не сбудется, как бы там не повернулось.

Фонарщик остановился, как вкопанный.

— Как же это я, старый осел, упустил из виду? Позарез нужно достать где-то еще один день. У тебя осталось что-нибудь?

Осень покачала головой.

— Страшно не хочется идти на поклон к Зиме.

— Ты знаешь ее?

— Знал. В детстве.

— В чьем детстве?

— В моем конечно, я же не Вечный Жид.

— Кто тебя знает. — пробормотала Осень, глядя искоса. —Нужно на что-то решиться. Если ты уверен, что мы сможем собрать жителей — надо идти и кланяться. Боишься? Пойду я.

— Нет уж, лучше я. Хотя боюсь, конечно.

И Фонарщик, не прощаясь, припустил в проходной двор, оставив Осень волноваться.

Дорогу он помнил отлично, и через десять минут уже остановился, запыхавшись, перед аккуратным готическим особнячком. Охраны не было — да и кому пришло бы в голову добровольно посетить резиденцию Зимушки? Фонарщику. Он распахнул тяжелую дверь и очутился в узком лазурно-голубом коридоре. На стенах висели елочные игрушки, полки с аккуратно расставленными зимними букетами и нотными тетрадями и, в морозно узорчатых рамках фотографии каких-то веселых гимназисток и бледных, серьезных молодых людей.

Коридор заканчивался лазурной лестницей, уходящей в необозримую высь. Лестница была густо населена. Фонарщик познакомился с юной яблонькой, которая угостила его фарфоровым плодом, раскланялся с репетировавшим оркестром, миновал шеренгу солидных фрачных манекенов и поглазел на аквариум, возле которого два гениальных скульптора ваяли из глыбы мрамора конную статую кистеперой рыбы — и не заметил, как лестница кончилась.

Посреди громадной белой залы, на великолепном ложе покоилась юная, но величественная Зима. Белая пантера дремала в изножье. Фонарщик окончательно струхнул и, решив было удалиться незамеченным, попятился, но наткнулся на какую-то хрустальную колонну. Легкий звон разнесся по залу. Пантера вздрогнула, распахнула янтарные глаза и приготовилась к прыжку. Хозяйка тоже пробудилась.

Фонарщик приветливой встречи не ждал, и поэтому порядком удивился, когда Зима улыбнулась, обнажив острые белые зубы и сказала:

— А, проходи, проходи.

Пантера легла и закрыла глаза. Фонарщик приблизился к ложа. Сесть ему не предложили. Надо сказать, гость прекрасно знал о том, что не в чести у Зимы — случилось ему как-то видеть Зиму не такой изящной и строгой, как сейчас и это ему не простилось. Но отступать было поздно. Повинуясь ленивому жесту хозяйки он сел все же на краешек ложа, спросил о здоровье, о досуге, рассказал пару сплетен двухлетней давности и наконец прочел в глазах хозяйки вопрос:»Зачем пришел?»

— Видите ли... Город не мешало бы з-заселить. Согласно пророчеству... А этот день, с позволения сказать... В ваших же интересах... — и, наконец, зажмурившись выпалил: — Всего один денек в пользу Осени!

— Осени? — переспросила Зима. — Вот оно что... Не дождетесь!

— Но миледи! — возопил Фонарщик, хватая изящную руку Хозяйки.

Ох, зря он это! Ледяной вихрь подхватил его и швырнул к выходу. Подождав, когда он придет в себя, Зима сделала гостю выговор за излишнюю импульсивность, сказала несколько слов об Осени, заявив, что ради этой бродяжки и нищенки она ничем поступаться не намерена. Фонарщик понемногу успокоился, понял, что терять больше нечего, потому, ощетинившись, прошипел:

— Ишь ты какая! Облосьонилась, я погляжу! Все... покеда. Сочтемся.

— И можешь оборвашке своей передать — неслось вслед. —Приду точнехонько по календарю!

— Да бога ради! — рявкнул гость и скрылся в холле.

Там, в роще фарфоровых колонн блуждал журналист местного молодежного листка. Фонарщик помнил, что он пропал без вести несколько лет назад.

— К Зиме ходил? Интервью брал? — поинтересовался он у бедолаги.

Журналист кивнул.

— Может тебя наружу вывести?

В глазах паренька мелькнул испуг.

— Это еще зачем?

— Город тобой заселим. Люди там. Девушку тебе подыщем, редактором сделаем... — соблазнял, чем мог Фонарщик.

— Там для меня климат не подходящий. Я здесь уж как-нибудь.

— Ну, как знаешь...

Вырвавшись наконец из особняка, Фонарщик сел прямо на асфальт и закурил. Не очень-то хотелось бежать и сообщать Осени безрадостные вести. Она огорчится и рассердится на Зиму. Зима, правда, хороша стерва! Но что с нее возьмешь? Молодая, правильная, очень боится в чем-то ошибиться, вот и перегибает палку.

...А та, чье имя пульсировало, озябнув на прекрасных губах Зимы, шагала по потрескавшимся плитам, приближаясь к зданию вокзала. Вдруг замедлила шаг и нагнулась — желтая роза, чуть тронутая увяданием, лежала на земле. Грустно покачав головой, Осень прошла через захватанные стеклянные двери.

Роза, желтая, в пустом городе... Осень кинулась обратно —растоптать, растереть в пыль спящее чудовище. Но ее окликнули:

— Миледи!

Из стеклянного стакана кассы кивал маленький человечек в черных очках.

— Куда едем? — поинтересовался он, дождавшись, когда Осень приблизится.

— Я недавно приехала. — ответила странница с явным неудовольствием рассматривая свое отражение в очках собеседника.

— Ну и что? Могу продать билет в любом направлении. Даже, скажу по секрету, на рейс в Город Счастья. Раньше мигом расхватывали. Н-ну, едете?

— Благодарю. У меня есть планы на этот город.

— Безнадежно. Лучше уезжайте. Пока есть возможность. Вы и так на ладан дышите. А скоро здесь будет заварушка...

— Что ж сам не уехал?

— Ждал, чтоб продать билет Осени. Поедем вместе?

Осень криво усмехнулась.

— Нет. Лучше ты иди со мной. Туда — она махнула рукой в сторону дверей и вдруг застыла, краем глаза уловив... —Боги, что это?

На полнеба цвела, омерзительно колыхаясь, желтая роза. Лепестки, больше похожие теперь на щупальца, тянулись в разные сторону и аромат, густой, удушающе-сладкий...

Человечек выскочил из своего укрытия, обнял Осень и прижал ее голову к плечу.

— Не смотри туда, не надо. Скоро кончится. Это редко бывает, просто потревожили. Не плачь. Бедное, невозможное дитя, бедная девочка.

— Нет! — закричала Осень, и добавила уже спокойно. — Нет. Я никогда не плачу. И мне нечего бояться в этом городе.

— Тогда иди.

И Осень пошла к выходу, но нашла в себе силы оглянуться.

Человечек смотрел ей вслед. Очки он снял и теперь большим клетчатым платком стирал со стекол отражение Осени.

Унося на узких плечах всю тяжесть его обнаженного взгляда, Осень наконец выбралась на воздух. Желтая роза, поднятая с асфальта в ее пальцах превратилась в быстро испаряющуюся слизь.

— А роза желтая разлуку предсказала... — всплыла в памяти чья-то ненужная строчка.

Продавец билетов видел в окно Осень, плывущую над вокзальной площадью, но решил, что это глюк.

Последней капли эликсира хватило до совершенно незнакомого глухого переулка. Осень приземлилась у калитки. Глухой бетонный забор тянулся от силы на пару метров, потом обрывался в воющую пустоту. На калитке висела табличка: «Осторожно! Злая собака!».

— Злые собаки сначала лают, потом кусаются. — сама себе пояснила Осень. Прислушалась. За забором была тишина.

— Особо злые собаки иногда кусают молча. — предупредила Осень и сбила кружевной перчаткой ржавый замок. На правах коменданта.

Из полуразвалившегося домишки навстречу гостье выбежала крупная овчарка с небывало голубыми глазами. Осень отступила, помня свой последний вывод, но собака не стала кусаться молча, а вместо этого села напротив Осени и дружелюбно улыбнулась. Осень присела на корточки и решила было замахать хвостом, но вовремя опомнилась и улыбнулась тоже.

— Здравствуйте, собака. — сказала Осень. — Вы злая?

Собака улыбнулась еще шире.

— Что ж на вас какой поклеп возвели? Может, перейдем на ты?

Собака подмигнула. Злой она не была, и быть на ты явно согласилась.

— А я Осень. Тебя я пока буду звать Добрая Собака. Хорошо? Ты знаешь, что такое осень?

Добрая Собака наклонила голову. Судя по всему, она не знала.

— Осень — это когда на душе так легко, что в любой момент может сделаться страшно. Это когда все правильно, и все на своих местах... То есть так, как нельзя.

Чувствовалось, что большая часть сказанного до Собаки не дошла. Но это ее не смутило. Почему-то сразу привязавшись к незнакомке, она кувыркалась в пыли у ее ног.

— Идем со мной, Добрая Собака, — вдруг предложила Осень.

Овчарка замерла.

— Хотя бы ты. Никто не хочет идти, куда я зову. Боятся, что ли? Но ты — ты ведь не боишься?

Собака с готовностью вскочила на ноги, давая понять, что не боится.

— Вот и отлично. Идем.

Они вышли из переулка. Осень извлекла из кармана список жителей и длинно вздохнула.

— Так, кто еще?

Едва эти слова были произнесены — собака заволновалась. Она завертелась на одном месте, словно пытаясь поймать себя за хвост и вдруг рванулась вдаль, что-то гавкнув Осени. Осень помчалась за ней, сама удивляясь своей резвости.

Извилистая и довольно грязная улица вывела их на бульвар, а тот кончался у ворот маленькой церквушки. Собака остановилась перед воротами ограды и тихонько взвыла. С недобрым предчувствием Осень толкнула створку и они вошли внутрь.

Между двумя мохнатенькими елочками, на темно-рыжей глине лежала небольшой мраморный крест с червивой трещиной. Некоторое время странница безучастно смотрела на него, а потом вдруг резко обернулась. Над золоченой луковкой купола звучала простая джазовая мелодийка, исполняемая на губной гармонике.

... Тонкие руки Осени нежно гладили холодный мрамор. Над нею кружили стая неизвестных науке птиц, но даже их пронзительные крики не достигали глубины осенней скорби. Очнулась Осень только когда во дворе повеяло табаком и послышались шаги Фонарщика.

— Знал? — спросила Осень, не оборачиваясь.

— Я не был на его похоронах.

— Отчего он умер? И не смей говорить, что не знаешь!

— Он был на вечеринке... Смеялся. Знаешь, все эти его дурацкие шуточки... Потом сказал, что болит голова и ушел домой. А утром мы узнали, что он того...

— Как он умер? — упрямо спросила Осень.

— Я не знаю! Мне только потом сказали, что он умер!

Осень молчала. Кажется, она плакала, и Фонарщик сдался.

— Ладно. Он умер во сне, как человек, любимый Богом. И он улыбался во сне. Улыбался самой честной из своих улыбок.

— Что ему снилось? — спросила Осень жалобно.

— Конечно же, ты. В красном платье, с распущенными волосами...

— С синими глазами...

— У тебя вообще-то зеленые.

— Ему снились синие. Синие! — упрямо повторила Осень. — И он был счастлив!

— Да иначе и быть не могло. Верь в это, моя хорошая.

Осень тяжело поднялась с колен и тихо пошла к воротам. Собака бросилась за ней.

— Куда теперь? — спросил Фонарщик.

Из подворотни напротив выехала поливальная машина. Машина не работала, то есть ничего не поливала, но цистерны ее, очевидно, прохудились и машина оставляла на асфальте две влажных тропинки.

— Нам укажут дорогу. — сухо и горько сказала Осень.

Они шли по городу за поливальной машиной, пока влажные дорожки не растворились в дожде.

— Что теперь? — вопросил осенний спутник.

Сквозь зыбкую призму ливня Осень взглянула на родной город.

— Все это не так уж и плохо. Тишина, безмолвие, чистота... — ответила она таким голосом, что у Фонарщика похолодело внутри.

— Ты... чего это? — запинаясь, спросил он.

Ливень усилился и рухнул вниз, образовав прозрачный, сверкающий помост, на который и взошла Осень. Она подняла руки, и вместо дождя на город обрушился сверкающий, струящийся вальс. Бешеный его вихрь смыл деревья и дома, унес трубы и антенны, укатил в неведомую даль серые ленты асфальта...

Фонарщик, оставшийся невредимым в этом вихре, обалдело смотрел на Осень. Она снова изменилась. Теперь на помосте стояла совсем юная девочка-подросток с бледным и значительным лицом. У ног ее лежала, как изваяние, Добрая Собака.

Осень опустила руки и огляделась. Неоглядная равнина легла перед ней. На поверхности остался только маленькая раззолоченная часовенка, у которой и толпились возглавляемые Фонарщиком жители пустого города... До нитки вымокшая Труди танцевала с оловянным солдатиком. Зима поодаль собирала одуванчики и, очевидно, собиралась плести венок. Блуждавший в ее замке журналист горячо беседовал о чем-то с продавцом билетов — судя по всему, они были давними приятелями. Были и другие, те, кого Осень еще не знала. Были люди с блестящими глазами, с чистыми, умытыми дождем лицами. Они пели, целовались, разговаривали, курили, смеялись и плакали...

Увидев Осень, все загомонили и она медленно спустилась по ступеням помоста к тем людям, что ждали ее. Не замедляя шага, она сняла шляпку и пробившийся сквозь тучи луч погладил ее по начавшим отрастать снежно-белым волосам...



1993