Название: Если
Автор: Chandani Shinigami
Бета: Okami
Пейринг: Сасори/Дейдара, Дейдара/Итачи, Итачи/Саске, много промежуточных
Жанры: AU, angst, dark
Рейтинг: R
Дисклеймер: «Наруто» придумал Кисимото-сан
Саммари: мрачный мир, страшная жизнь, постоянное напряжение, подталкивающее к совершенству. В этой реальности можно выжить, только отыскав себя. Так ли это просто?
Размер: макси
Состояние: в работе
Предупреждения: яой, OOC всех и вся. AU. Авторская пунктуация
Размещение: только с моего божественного дозволения. Смайл.

Глава 18
Сай запустил пальцы в белую мягкую шерстку, огладил осторожно треугольную мордочку со смешно встопорщенными усами. Катсуо чихнул и попытался отползти: выросшему на воле, полудикому коту не нужна была непривычная ласка. Он и тянулся-то только к Дейдаре, и спал только у него в ногах, и ел только у него из рук, а тот и не замечал, отчего-то опасаясь привязываться к бездушному созданию.
Квартира превратилась в братскую могилу кипенно-белых, без единой пометки листов, на фоне которых растерянный кот едва выделялся. Сай отрешенно заметил, что никогда не видел до этого такой светлой шерсти, отлепил от вспотевшей ступни приклеившуюся страницу. Бумага чуть взбугрилась, пропитавшись потом, прогнувшись вслед за сгибом стопы, и такой чистой больше не казалась. Окажись здесь Дейдара, он бы фыркнул и начал собирать непослушные прямоугольники, трепещущие под дуновением неощутимого человеческой кожей сквозняка, Саю же было все равно. Он подбирал листы по одному, чтобы испещрить черными чернилами и сложить в кипу других, обрекая на забвение. Больше их не прочтет никто. Выдуманная история, такая слащавая и неинтересная, понравилась бы разве что старому преподавателю истории литературы. Он бы назвал ее «великолепной новеллой» и отдал на редактирование людям, которые убрали бы из текста последнюю правду.
Он и не знал, зачем доверяет желанную ложь бумаге. Учеба не отнимала много сил и времени, родители исправно высылали непутевому сыну деньги, освобождая от необходимости работать, другого хобби кроме писательства у Сая не было. Можно было купить телевизор, но за долгие месяцы, прожитые в тишине, он успел отвыкнуть от телепередач. Скорее всего, и программы, которые ему нравились, уже давно закончились. У однокурсника ведь не спросишь об умершей вещи, которую тот уже давно забыл. И самому неприятно станет, когда в глазах сверкнет непонимание, с отвращением смешанное.
В квартире даже воздух казался старым, застывшим, с пигментными пятнами теней в забитых паутиной углах и морщинами расплывчато-махровой плесени. В маленькой комнате еще слабо пахло одеколоном, в шкафу висела оставленная Дейдарой одежда. На самом дне, под черной вельветовой сумкой, лежала заверенная у нотариуса дарственная на недвижимость. Саю казалось, что в пыльной темноте, пропахшей нафталином, этой бумажке самое место, и она безропотно лежала там, даже если протестуя, то только на языке вещей, понятном лишь надсадно скрипящему шкафу, с которого начал осыпаться растрескавшийся лак. Ветхое дерево впитывало в себя очередную порцию вязкой памяти так быстро сменяющихся хозяев. Ветхому дереву некогда было разбираться в людских проблемах, мелких и преходящих.
Сай часто теперь ходил по квартире без всякой цели, раздумывая, что станет делать, когда допишет свою книгу. Представил себе, как превратится в неясную тень человека, которой стал в свое время Дейдара, представил, как будет шататься из комнаты в комнату, трогая стены кончиками пальцев. Привиделось, что на бумагу капает кровь – привиделось ли? – а сверху слезы, концентрированный соляной раствор, глаза разъедающий нестерпимо, размывающий красное до розовых лужиц. Чья кровь? Чья жизнь – в страницы вместе со слезами, вместе с горечью, вместе со страданием? Ничья. Раньше другие зажимали раны и досадливо морщились, теперь исчезли даже их призрачные очертания, мир заполонили невидимки, капающие искусственной кровью из такой же невидимой пипетки.
Ему, человеку, сделавшему что-то в корне не так, предстояло жить самообманом, призрачными остатками памяти еще очень долго.

Дейдара вслушивался в неясные шорохи за стеной болезненно-внимательно, остро воспринимая непривычное теперь одиночество. В рассчитанном на три кровати номере их было четыре, и пустые белые покрывала, чуть светящиеся в темноте, теснили друг друга. Между ними не было и метра расстояния: протянешь руку – коснешься прохладного шелка, из-под пальцев ускользающего, потрясающе гладкого… и он жегся этим противоестественным совершенством, произведенным под копирку, и мучительно медленно заставлял течь время, чтобы дольше взгляд ласкал серые пятна посреди ночной темноты.
Три номера на четыре кровати, сутки без сна – а теперь не смыкаются веки, хочется долго, бесконечно смотреть на шелковые покрывала. Приедут их хозяева, наполнится комната звуком дыхания, жизнью, чужой, непонятной, с которой разбираться нет смысла, но близкой, руку протянешь – коснешься гладкой прохлады. Сасори остался среди старых приятелей. Дейдара остался в плену иллюзий, неприятно-страшных, таких, что не пройдут сами собой, без вмешательства. Таких, что охватят и тех, что рядом, заставят отдалиться от непонятного, заставят подозревать в нем опасность.
В ступни недовольно ткнулся прохладный пол, застонал старый паркет, будто жалуясь на беспокойство очередного постояльца. Открытая створка пластикового окна впустила в душную комнату дуновение морозного воздуха, забравшегося под тонкую футболку, пустившую по коже порцию мурашек. Дейдара полной грудью вдохнул горьковатый воздух, пахнущий выхлопами автомобилей и снегом, оперся о стену, глянул вниз, на проезжающие мимо гостиницы автомобили. Иногда поток редел: загорался зеленый свет на светофоре, ярким отблеском отражающийся в запыленном стекле, останавливалась блестящая разноцветными глянцевыми крышами автомобильная очередь, шли по переходу одинокие пешеходы, сворачивали глянцевые крыши, плавно огибая угол тротуара.
Скрипнула едва слышно дверь номера, легла тень на пол. В коридоре зажглись лампы дневного света, утопленные в потолок, едва слышно жужжащие, обрисовали контрастом тень на пороге, красным зажгли спутанные волосы. Дейдара захлопнул окно, залез под одеяло, машинально скользнув ладонью по гладкому шелку, коснулся затылком подушки с жесткими краями нашитых кружев. Рядом с привычным – спокойней, неизвестность не мучает, не страшно закрывать глаза, отводить взгляд от белых покрывал, засыпать в пустой комнате.
- Быстро же ты привык.
- А ты?

Пейн не терпел сырых помещений, освещенных лишь лампами дневного света. Влага делала воздух тяжелым, он распирал легкие, едва проходил в гортань, а гудение светящихся трубок сводило с ума. В детстве у его отца был гараж, сырой, освещенный ярким, но призрачным, не похожим совершенно на дневной, светом, в котором старая разбитая машина без номерных знаков медленно ржавела в окружении мешков с продуктами и запчастями к чужим, еще ездящим машинам. Несмышленый мальчишка тогда еще думал о том, что отцовской машине стыдно стоять среди блестящего хромом металла, показывая облупленной краской покрытые дверцы.
Здесь был почти гараж: заброшенное складское помещение, переоборудованное в помесь автомастерской и жилой квартиры, пахло пылью, бензином и потом. Бетонный пол блестел размазанными по нему лужами воды, чуть тряслись металлические стены - рядом загородное шоссе с заросшим травой съездом к складу. Пейн чувствовал, как пропитывается запахом выхлопов и бензина, злился все больше на Конан, которая отказалась селиться в гостиницу, лежал на кушетке с капельницей, наполовину заполненной лекарством, пытался различить в облаке ароматов спирт и нашатырь.
- Еще час. Десяти минут нам на подготовку хватит?
- Хватит, - Пейн посмотрел на электронные часы, висящие над ржавой дверью. – Только кушетку спрячь.
Разговаривать не хотелось даже о планах, и Конан, всегда тонко чувствовавшая перемены настроения начальника, молча вышла, позвякивая то ли ключами, то ли металлическими браслетами, тонкими узорами обвившими ее правое запястье. Пейн вытянул вперед свободную руку с безобразным синяком от иглы на все предплечье, осмотрел внимательно трясущиеся худые пальцы, с которых свисали складки старчески сморщенной кожей. Лицо еще не выдавало его состояния, только сине-фиолетовые круги под глазами да желтые глазные яблоки говорили о том, что он болен. А руки… с самого начала болезни стали меняться костяшки, уродливо выпирающие теперь, исчезла почти жировая прослойка. Пейн не любил смотреть на свои руки. Он не любил видеть даже неясную тень своего тощего тела на полу, но видел, потому что убрать ее был не в силах.
Рафу пришел первым, заспанный, с сжатыми в кулаки пальцами, с губами, от решимости превратившимися в тонкую линию. От него разило вином, сладким, дешевым, но в глазах не было привычного сумасшедшего отблеска, да и держался он прямо, без неестественно резких движений. Пейн закрыл капельницу, вынул иглу из вены, приподнялся, нервным жестом прижимая к груди гудящую руку, побелевшую, покрытую пупырышками из-за холодного лекарства. Слез с кушетки и едва добрался до кресла, подвинутого мрачным подчиненным. У Рафу были сильные пальцы, на первой фаланге покрытые едва заметным пушком, на тыльной стороне ладони не выделялись жгутами связки и вены.
- И зачем ты пришел… рано? Живете вместе, вместе бы и добирались, - Рафу дернулся, как от пощечины, отошел подальше от кушетки, будто она была заразной, провел ладонью по лицу. – Только не говори, что сбегаешь.
- Мне незачем быть тут.
- Ты похож на истеричную бабу, - Пейн накинул на ноги шерстяной плед, расслабился, положив руки на мягкие подлокотники. – Не приняли с распростертыми объятиями, не узнали, и ты разом растерял всю решимость.
- Некоторые ошибки не исправить уже никогда. Дейдара знает, кто я, не говорит, но знает. А для меня это хуже всего. Я жду, что он скажет хоть страшное, что я ему не нужен, что для него я чужой человек. Это будет правда. А он не говорит, молчит, будто его устраивает нынешняя неопределенность. Мы с ним не знакомы на самом деле. Решить, что будет дальше, может только он.
- Значит, возвращаешься к нищенству.
- Нет. Просто исчезаю. Думаешь, только так теперь жить смогу?
- Исчезай. Мне все равно.

Ворота скрипнули на заржавленных петлях, грохнули об такую же стену под краской старой, покрытой сетью трещин, пропитанной рыжей накипью. Дейдара огляделся вокруг: лампы дневного света, забитые фанерой щели-окна под потолком, пол, блестящий лужицами чистой воды. Под ногами извились тонкими змеями провода, кое-где замотанные черной изолентой, кое-где блестящие оголенной медью. Пахло бензином с отзвуком лекарственного запаха, мокрым бетоном, и страшно было ступать на влажное: техника безопасности, школа, электричество и рефлексы.
Пейн сидел в кресле, прикрыв глаза, расслабленный, из-за бледной кожи с синеватыми в свете ламп пигментными пятнами похожий на мертвеца. Конан стояла рядом, спокойная, уверенная, с ободком золотого кольца на пальце и серебряной цепочкой на шее. Итачи мельком глянул на них, расслабленно-напряженных, сел на брошенную в углу шину от грузовика, устало вытянул вперед ноги. Кисаме встал неподалеку, неосознанно защищая. На улице зашуршали по гравию колеса, крикнул что-то отрывистое мужской голос, скрипнули еще раз ворота, грохнули о железную стену. За спиной у Дейдары раздалось хриплое дыхание, хриплое, неприятное, и оборачиваться не захотелось, слишком велика была вероятность наткнуться на изучающий, неприятный взгляд.
- Все в сборе, - сказал Пейн, медленно, через силу выпрямляясь и поднимаясь на ноги. – Начинаю инструктаж.

Саске окружала темнота, иголочками коловшая запястья и лодыжки. В бок упиралось что-то острое, неудобное, пошевелиться было невозможно: тут же разрывала тело боль, отзываясь горьким привкусом во рту. Не шевелиться было просто, ничего не зная о том, что происходит вокруг, Саске предпочитал ждать. Изредка раздавался странный звук, будто металлом ударяло по камню, капала где-то вода, издалека доносились приглушенные голоса и цокот набоек по мрамору.
Наконец, разомкнулись веки, тяжелые, воспаленные, резанул глаза яркий свет, от которого закрыться было невозможно. Руки бессильно рванулись, не сдвинувшись с места, повторился громкий лязг. Саске с трудом сел, осмотрелся, привалился к близкой стене, прижался лбом к прохладному штырю, удерживавшему цепи кандалов почти натянутыми, так, чтобы едва не выходили кости из суставов.
- Очнулся, надо же, - резкий поворот отозвался жгучей болью во всем теле и красными пятнами перед глазами. В темном дверном проеме стоял мужчина, на лицо которого падала тень. – Крепкий.