Ещё при жизни Кронштадтского пастыря многие были уверены, что он – святой человек, такой же, как Николай Угодник или Иоанн Златоуст. Когда отец Иоанн совершал свои регулярные проповеднические поездки по волжским городам, рядом с идущим по реке его пароходом бежали по берегу десятки тысяч людей, несущих хоругви и распевающих молитвы.
Говоря о множестве совершённых батюшкой чудес, следует отметить, что все они были документированы – с указанием адреса, фамилии, подписи свидетелей, - врачей, описавших историю болезни и вынесших смертный приговор, после которого по молитве Кронштадтского священника их недуг исчезал, будто его и не было.
Среди многочисленных преданий, собранных архимандритом Пантелеймоном о жизни, подвигах, чудесах и пророчествах св. праведного отца Иоанна Кронштадтского чудотворца, интересна история бывшего чекиста матроса Силаева.
Вот что он сам рассказал:
«У нас, на крейсере „Алмаз", все почитай, были ярые революционеры. С головой засосала нас эта революция, как засасывает неопытного путника покрытая цветами болотная трясина. Ни Бога, ни Родины — ничего для нас не было святого кроме революции. И у всех у нас был нарисован во всю грудь сатана, татуировка такая была, которая никогда не смывалась. Сатана был для нас символом «свободы». Был и я такой. Да, видно, мать моя горячо молилась за меня Богу, и Господь спас меня через угодника Своего, праведного отца Иоанна Кронштадтского, которого я с тех пор помню день и ночь и перед всяким делом его на помощь себе призываю. А случилось все вот как.
Арестовал я раз одного мужчину лет тридцати. Почему-то он мне подозрительным показался. А вся подозрительность его была в том, как он усердно Богу молился. Думаю — значит, тут контрреволюция. Надо его забрать в ЧЕКа, да допросить «как следует». Зорко я стоял на страже революции. Просидел он у меня ночь. Ни в контрреволюции, ни в какой спекуляции, ни в саботаже никаком не сознается.
Наутро приходит ко мне в ЧЕКа старуха и, кланяясь в пояс, говорит: «Добрый человек, помоги мне ради Христа разыскать моего сына Ивана. Один он у меня кормилец. Пропадать мне без него старухе придется. Он у меня такой, что букашки не обидит, и всегда с молитвой, что бы ни делал. Так уж нас батюшка, отец Иоанн, научил. Проведала я, что ты все знаешь по городу, вот и пришла докучать тебе. Коли знаешь, сделай божескую милость! Век буду за тебя Бога молить!»
Думаю я: «Очень мне нужен твой Бог да Христос». В это самое время как раз Ивана этого ко мне в кабинет привели, как водится, со следами побоев. Старуха как увидела его, как заголосит: «Родимый ты мой, что с тобой сделали! За что это так? В чем ты провинился?» А он, тоже всхлипывая, отвечает: «Значит так уж Богу угодно, на все Его святая воля, матушка. Молись за меня, вот и все».
От него старуха бултых прямо мне в ноги: «Отпусти его, сударик, ну что он кому худого сделал, сказываю, букашки не обидит». Тут я гаркнул на нее, притопнув ногой: «Убирайся вон, старая! Если мы будем каждого опускать, вы нам такую контрреволюцию разведете!» Она же, стоя на коленях, подняла кверху руки, да как вскрикнет, что есть мочи: «Батюшка, отец Иоанн! Ты нас поставил на ноги, ты теперь спаси мне и сына мово!» Я ей отвечаю: «Ори себе, сколько хочешь, как же, услышит тебя твой отец Иоанн! Отправлю вот я твоего Ивана к Кузьке на допрос, тот пропишет ему отца Иоанна!»
Тут ее выволокли из моего кабинета, а я отправил ее сына к Кузьке Журьбе на допрос. Этот Кузька — тоже матрос с нашего корабля «Алмаз». Большой мастер по части допросов. Кровожаден, прямо страх. Был он великан-богатырь, как в старину бывали, и был главарем карательного «чрезвычайного» отряда, в котором служили только чужестранцы: латыши и всякая такая погань. Признаться, я и сам побаивался его. Очень уж он был предан делу революции и беспощаден. Матери родной не пожалеет.
Через день приходит ко мне этот самый Журьба, да и говорит, матерясь: «Что ты, словно какую-то важность, прислал ко мне этого дурака, Ивана Евстафьева, у которого кроме Бога да попа Иоанна Кронштадтского нет ничего в голове. Была охота тратить время на разговоры с ним. Я так думаю, что такие дураки нам еще сгодятся. В нашем строительстве нужно много рабочей силы. А он, таки-да, работник. Его Бог заставляет честно относиться к своему труду, а это нам теперь очень важно! В награду за его набожность выжгли мы ему маленький крестик на груди, пусть считает себя Христовым мучеником, да и выпроводили вон. Дал я ему бумагу за своей подписью, что был-де арестован по недоразумению.
Ничего я ему на это не сказал. Но подумал: что-то тут не так, неспроста все это. Какого отца Иоанна звала у меня в кабинете старуха? Не Иоанна ли нашего Кронштадтского? Мне, конечно, все равно, кого бы ни призывала — я должен помнить свое дело, однако как будто сердце перевернулось в груди. Не спроста это. Чтобы Кузька так просто человека отпустил, да еще дал такую бумажку! Ну, да живы будем — увидим.
Наутро прохожу я мимо Андреевского собора, в котором когда-то служил теперь уже, почитай, больше десяти лет, как покойник, отец Иоанн Кронштадтский, и вдруг вижу, стоит у самого входа в собор старенький священник и так пристально вглядывается в меня, что мне как-то не по себе, стало. Словно он узнает меня, или мои думы читает. Случилось это раз, случилось другой, третий... Думаю, что ему надо здесь? Чего маячит передо мной? Ареста захотел?
А он, как назло, и обращается ко мне: «Зайди, человече, в дом Божий, не бегай сего святого места. Ведайте все вы, ищущие какой-то свободы — Истинную Свободу и Правду можно только здесь обрести. Свобода есть неотъемлемая черта только образа Божия. Она не нуждается ни в насилиях, ни в арестах!» Думаю — вот куда гнет поп! Хотел я подойти к нему, да вдруг раздумал: «Не стоит связываться со стариком-фанатиком, все равно их время приходит к концу».
Несколько раз я оглядывался, чтобы приметить, куда он пойдет, но так и не доглядел. Но вот что меня больше всего бесило: после каждой встречи с ним стал я находить у себя в кармане записки с молитвами, да не рукой писаны, а печатаны, и такая хорошая печать. Мерекаю, — опять дело мне! Надо разыскать, где же они печатаются, и ликвидировать это безобразие. И вдруг у меня птицей мимолетной пронеслась в голове мысль: Там ли мы ищем правду- то? Несет ли людям благо и истину коммунизм? Но я не сдаюсь, а только усерднее принимаюсь за искоренение всякой контрреволюции. Никакой пощады никому, кто осмелится осуждать наши революционные порядки. Буржуи, попы, офицеры... — всех под метелку.
Вскоре мне пришлось отправлять «к праотцам в рай» группу смертников в одиннадцать человек, три попа и восемь буржуев и разных чиновников, которые, по нашему подозрению, могли быть помехой новому строительству. Евангелие поповское было для нас что ни на есть самая злая контрреволюция. Загнал я, значит, их всех на платформу грузовика, а сам вожусь около машины, что-то она у меня закапризничала и не заводилась...
Вдруг, на тебе! Вижу — и этот поп, которого я несколько раз встречал у Андреевского собора, откуда ни возьмись, явился около машины. А я был зол, как все сто чертей, из-за неполадков в машине и решил всю свою злобу излить на него. Кричу: «И ты, мухортый поп, пришел сюда? Чего тебе здесь надо? Хочешь и сам с ними отправиться той же дорогой, так милости просим, шесть граммов свинца и для тебя найдется!»
А он тихо так отвечает мне: «Да я вот пришел напутствовать моих братьев во Христе. Что тебе отвечу на твои слова? Не прочь бы и я поехать с ними, только думаю, — твоя машина не довезет нас до того места, куда ты хочешь...»
Я в ярости, как перышко швырнул его на платформу грузовика, и с любопытством смотрю, как он встретится со смертниками. Осенив крестом всех находящихся в грузовике, он направляется к трем священникам, читавшим себе отходные молитвы, и приветствует их словами: «Мир вам, возлюбленные братья о Господе! Блаженны непорочные, в путь ходящие в законе Господнем».
«Мир и тебе, отче! Откуда, как и почему ты попал сюда? Нас ведь на смерть влекут. Мы отходную себе читаем». Он опять всех перекрестил и говорит: «Господь управляет всеми путями человеческими. Без Его воли и волос с головы вашей не упадет.
Удивляется таким словам, слушает да посмеивается мой сотрудник по ЧЕКа Вася, тоже матрос с нашего корабля, которому захотелось поупражняться в стрельбе по смертникам.
Наконец, загудела и тронулась машина. А поп перекрестился и, оборотившись ко всем смертникам, говорит: «Печально есте! Дерзайте! Уповайте на Господа! Печаль ваша в радость будет! Только потом все отслужите благодарственный молебен у Спаса-на-Крови Спасителю, Матери Божией и преподобному Иоанну Рыльскому. Да не забудьте, как подобает, причаститься Святых Таин. А то многие из вас давно уже не принимали этой животворящей Святыни».
«Товарищ Силаев, не заткнуть ли попу глотку штыком? Что он тут свою поповщину разводит»,— кричит мне Вася.
Говорю: «Оставь его, пускай напоследки поупражняется в красноречии».
Все как-то с удивлением поглядели на священника: что, мол, он говорит, когда нас на расстрел везут. Должно быть, сам от переживаний потерял рассудок. А он и отвечает им на эту мысль: «Не думайте, что я потерял рассудок, я вижу десницу Божию и дивлюсь силе ея».
Громыхая, быстро идет машина.
окончание следует