Это цитата сообщения доминантовый_септаккорд Оригинальное сообщение

В его комнате было всегда очень холодно и гулко. Он жил здесь почти один, не считая пары гитар, скрипки и самодовольного рояля. Ну и чего-то вроде раскладушки, впрочем, он никогда не обращал внимания на то, где спит или что ест; да и не ел он практически ничего. С утра не хотелось, а когда он садился к роялю, то попросту забывал. К тому же еда – это так скучно.
Этим утром низкие тучи с любопытством заглядывали в его окна, и он раздраженно косился на них. Ему казалось, что за ним кто-то следит. За свое одиночество он заплатил дорого, и не желал, чтобы его беспокоил кто бы то ни было, даже пухлое природное явление. Он слонялся по комнате, прихлебывая черный кофе, такой крепкий, что в нем можно было бы топить врагов святой инквизиции.
Двумя резкими шагами покрыл комнату и прижался гладковыбритой щекой к холодной белоснежной стене, прислушался к мерному утреннему гулу, счастливо вздохнул – дом имел свой уникальный ритм: казалось, он дышит, по-стариковски тяжело, с какими-то бульканьем и хрипами, будто курильщик с двадцатилетним стажем.
А он стоял и гладил стену руками; тонкие пальцы холерика, казалось, рисовали какой-то мерный узор; узкие губы что-то шептали, и мужчина казался совершенно счастливым в этот момент. Он слышал музыку, он чуял ее приближение, он знал, что еще немного – и она оформится в его голове в нечто стройное и упорядоченное; он получал почти физическое наслаждение, пропуская через себя еще не рожденную симфонию. Еще немного – и можно будет бежать к роялю, и…
Мужчина вздрогнул.
Она.
Она всегда все портила.
Когда он был маленьким, и ему приходилось делиться с соседской девочкой конфетами и вниманием своей строгой бабушки.
Когда он был подростком и был вынужден скрываться от ее детского непосредственного «Привет, Мизантроп!», несущегося с другого конца двора.
Когда подростком была она, и его везде преследовали ее жадные серые глаза и бабушкины просьбы «Помоги Светочке разучить партию».
И сейчас, когда он так остро нуждался в тишине; когда он слушал гул дома – это гул мог слышать тот он! – она опять вмешалась. Она убивала в нем музыку, убивала своими порывистыми шагами наверху, скрипом старой кровати, своим смехом и…
… музыкой.
Она смела касаться своими руками инструмента. Она играла так легко, будто на это имел право любой простак, которого родители запихнули в музыкальную школу, посчитав это отличной прививкой против свободного времени.
Он чувствовал, как музыка, прихода которой он ждал уже полторы недели, съежилась, сжалась в брезгливый комок и начала вытекать у него между пальцев, хоть он и стиснул в слепом бешенстве кулаки.
Рахманинов. Концерт № 3 для фортепиано с оркестром.
Он неловко и как-то нелепо ударил в стену; холеные пальцы обдало льдистой болью, но, пожалуй, впервые в жизни он не обратил на нее внимания. Закрыл лицо руками и сполз по стене, цедя сквозь зубы мерное «Ненавижу!», а потом вдруг вскочил, бросился в прихожую к антресолям, вывернул аккуратные ряды коробок на пол, подобрал что-то, машинально сунул в карман, вылетел из квартиры и бросился вверх по лестнице.
Дверь открыла ее мать. Слегка удивленная визитом нелюдимого соседа, она пропустила его и деликатно ушла в кухню.
Он вошел в комнату и увидел ее задумчивый профиль: она играла, чуть прикусив карминовую губу; от нее шел духмяный запах хвои и костра, и, заметив его, она приветливо улыбнулась, но не перестала его мучить.
Она играла, и играла превосходно. И когда он вошел, она взглянула в его глаза – медовые глаза гения – и стала играть еще лучше, потому что не знала, как еще ему сказать, что она понимает его, что она тоже слышит это бесконечный зов музыки, и что она давно уже играет только для него...
«Не смей!» – хотел сказать он, но губы шевельнулись вхолостую, и она никак не прекращала издеваться над ним.
И тогда он выстрелил в первый раз, и стрелял до тех пор, пока не услышал сухие щелчки курка, то и тогда он продолжал бездумно жать на него, пока женщина не упала за рояль, спрятавший от него ее удивленные серые глазищи.