Был у меня друг… был у меня боевой товарищ. Ваха Гатаев, пулеметчик, отчаянный парень, чеченец. Мы сдружились с ним после первого боевого, я научил его делать на турнике «выход на две». Шел 1987 год.

В августе 88 го мы ушли из Афгана, прощай, Кандагар, мы идем домой. Перекешкюль… дембель… прощание… объятия… адреса… слезы…

— Увидимся, брат.

— Обязательно встретимся, братишки…

Мы тогда во все это верили, мы не зна ли тогда, что нас ждало здесь, дома, как нас всех разведет жизнь. Нам казалось, что в нашей жизни ничего плохого больше быть не может, что самое худшее мы уже прошли и оно осталось там — в кандагар ской зеленке, Регистане, Кобае и Бури банде — осталось навсегда.

Слова Вахи:

— Я найду тебя, Влада, я найду тебя, братан… 

И он нашел меня… через 7 лет….

Господи, зачем он родился чеченцем….

95 год. Март. Чечня. Окрестности Шали. Мы в составе оперативной группы ра ботаем по Масхадову. Только что вернулся с высоты Гойтенкорт, где располагался КП Трошева. 

Зашел вечером к соседям, капитан-де сантник Володя, говорит:

— Тут у нас забава одна есть, с «духами» ребятишки болтают в эфире, пойдем, на сон грядущий на хрен какого-нибудь «чеха» пошлем, что ли.

Соглашаюсь, идем в палатку. Там сол даты и два лейтенанта ругались по очереди с каким-то вайнахом, и, судя по всему, обе стороны получали от этого какое-то удо вольствие. 

Мысли были о предстоящей работе, и потому я как-то быстро охладел к этой забаве и собрался было идти в расположение, как в эфире прозвучало:

— С Афгана есть кто, пацаны?

Что меня заставило подойти к рации… наверное, чутье. Отжал тангетку:

— Я с Афгана, что дальше?

— Какие года, где служил, бача?

— Тебе что за забота такая?

— Да ты плохо не думай, я тоже там служил срочку. Кандагар.

Кандагар. И сразу екнуло что-то вну три. 

 — Я тоже, 87-88, Кандагарский батальон спецназа.

 — Да ты че?! И я…

В этот момент для меня не сущест вовало больше ничего, ни этих людей в палатке, с интересом и удивлением слушающих наш радиообмен, ни Шали, ни «15 го» — Масхадова, ни Грозного, ни Чечни вообще. Я вернулся сейчас в Афган. Я сейчас был в Кандагаре.

 — А ты, с какой роты, бача? Я Исмагилов Влад, с… наверняка пересекались где… 

… Я нашел тебя, Влада (так называл меня только один человек)! Я не верю в это сам. Ваха с тобой говорит, Гатаев… Я искал тебя, братан, звонил, писал, ты куда делся?

 — Да я после по службе пошел. Чурка ты моя родная! Чурбанчик дорогой! Ваха, это правда ты? Я в Таджикистане долго был, мама как-то говорила, что ты звонил, но никак не было возможности мне выйти на связь, поэтому не нашлись мы с тобой… А теперь вот нашлись, нашлись теперь… 

«Теперь… теперь», — застучало в мозгу, возвращая меня к реальности. И тут Ваха задает вопрос, который до сих пор стоит у меня в ушах, и на который я так и не нашел ответа, доныне не нашел…

 — Влада, брат, а как же мы…теперь?

Не помню, сколько молчали мы оба, и все, кто был в палатке, тоже. Помню, что я сказал так:

 — Слушай меня, шурави, я не знаю как мы теперь… с тобой… и вообще. Я сам не понимаю толком, что происходит и как такое все могло случиться, что мы так вот — по разные стороны. Но единственное, что я могу тебе сказать, бача, и в том клянусь тебе, что если мы встретимся в бою и я узнаю тебя, я никогда не нажму на спусковой крючок. Это все, что я могу тебе пообещать, брат.

 — Я тоже тебе в этом клянусь, Влада, а там, как Аллах положит.

 — Как мама, Ваха, отец как?

В ответ тишина. Исчез Ваха из эфира… Исчез, как оказалось, навсегда. Я отошел молча от рации и вышел на улицу.

И как же теперь нам? Я мысленно спрашивал себя, кричал куда-то вверх, я хотел спросить у тех, кто мог бы ответить за эту войну… Как теперь нам? Зачем нас некто — государство, не говорю Родина, это другое, некто — государство, заставляет стрелять и убивать друг друга, ведь мы вместе не так давно защищали и отстаивали интересы этого некто — государства. Я не хочу стрелять в Ваху, я не хочу стрелять в тех, с кем я был на грани жизни и смерти. Я помню, как моя кровоточащая от касательного ранения левая рука была в Вахиной крови, когда я перебинтовывал ему голову, осколок разорвал ему правое ухо, и он, глядя на это смешение крови, сказал мне, что мы теперь с ним кровные братья… Теперь-то нам как?

Несколько дней я был не в себе, ни вверху, ни внизу, где-то между. А по том, потом начался кошмар. Я старался идентифицировать каждую захваченную цель, я боялся, что это может оказаться Ваха. Помню момент, когда убитый мной, внезапно появившийся, враг упал лицом вниз, так разительно напоминая со спины Ваху. Подойдя, я боялся убедиться в своей догадке, боялся перевернуть, чтоб увидеть лицо… И тут вспомнил про рваное Вахино правое ухо. Сдернул шапку с трупа и глянул — целое. Не ОН. Отлегло.

Прав ли я был как офицер, как про фессионал, исполняющий свой долг — нет, не прав. Но как человек я был прав, и я был уверен в этой правоте. Кто меня осудит — пусть осудит, если вправе кто-то осудить. Но я точно знаю, что Ваху я не убивал. Больше никогда я его не слышал и не видел, пытался потом найти его родственников — безрезультатно. Наверное, он сгинул в этой войне, как и многие тела и души граждан одной Страны. Да…

Есть у меня боевой друг, есть у меня боевой товарищ Алик Мамиконян — отчаянный парень, армянин. Как у нас там с Арменией, мир?