удивительно, как быстро исчезает любой намек на лень. стоит только выключить телевизор и занять интренет кем-либо другим.
я вот сегодня, вместо того, чтобы потерять время, написала первую часть рассказа.
название я не придумала. оно потом придумается, но пока пусть он будет Дождь.

Дождь шел уже третий день.
В воздухе, как в чреве молодой матери, пинается зима.
Он любил курить, открыв окно нараспашку. Ветер дергал его за тугие черные, будто пробирки с нефтью, дреды, а губы, с неохотой отпуская друг друга, выпускали дыхание долгой мучительно сладкой смерти. А сейчас потоки ветра, смеясь и издеваясь, прятались за занавески и тогда, когда совсем не ждешь, резко выдыхали ему в лицо струю холода. Тогда он не мог дышать и руки сами взмывали в воздух, а воздух, голодный и жадный узник, вгрызался в его длинные и тонкие паучьи пальцы.
Курение было для него не просто привычкой. Курение было для него особым ритуалом, он получал от него удовольствие особого рода. Похожее испытывает молодой, еще беспокойный и полный мечтаний, увлеченный художник, пристально рассматривающий новую интересную натуру, еще не прикоснувшийся грифелем карандаша к бумаге, но вбирающий в себя каждую деталь, оставляющий на дне сетчатки образ, достойный неторопливого наслаждения.
Он относился к сигарете как к женщине. А ведь они похожи. Обе обладают наивысшей власть, способные подчинить своей воле, обе могут одурманить разум настолько, что тяжело быть холодным.
Осторожно и мягко обхватывает губами фильтр, фотографируя глазами его нелепый узор и белый кончик, зная, что скоро он станет темно-коричневым уродливым пятном. Чиркает зажигалкой в аллегорический фиолетово-салатовый рисунок, наслаждаясь ее пением возмущенным и коротким. Оранжевый огонек извивается будто от боли, будто кто-то играючи вонзает иголки в его галографические бока. Заботливо и нежно прикрывает согнутой ладонью, по которой пляшет театр огня, его беззащитность.
Делая первую затяжку, он всегда прислушивался к неповторимому воплю загоревшейся бумаги и табака. Она всегда была глубокой.
Слабость расцветала в мышцах кислотными орхидеями. Слезы запекались в уголках глаз, и он знал, что если моргнет – снесет их плотину, и тогда они хлынут Ниагарским водопадом.
И так, допивая всю никотиновую горечь до конца, он не тушил окурок. Он бросал его на землю горящим, умирающим, и наступал одним носком на его тухнущую жизнь. А если он стоял, облокотившись на подоконник в своей неновой темной квартире, весь изломанный и сверкающий белизной голых плеч, прищурено изучая мелкий красный горох на стенах кухни, то единственный ребенок его старой подруги летел в окно, описывая идеальную дугу, на встречу ночной пустоте.
И всегда, каждый раз в этот момент, подносил пальцы к губам, улавливал их отвратительный, но волнующий запах, касался нежно капризно-пухлых губ и улыбался одними только уголками губ.
Сейчас же он не мог позволить себе откинуть старые куски бардовой ткани с нашитой на них сплошной бахромой, распахнуть окно с легким щелчком, распахнуть объятья ветру. Слишком уже было холодно.
Он отложил гитару в сторону, на которой его пальцы блуждали будто в полусне, медленно вытянул из полупустой пачки еще одну и встал на ноги. Потянувшись грациозно, он стал похож на тонкий серебряный луч, переливающийся в вихрах дремоты и густой тьмы, заполнявшей комнату. Он откинул потрепанный зеленый плед в индийский узор, на котором любил лежать, бросив его прямо на пол, погладил задумчиво шершавую линию подбородка, и, зажав сигарету между губ, неторопливо направился открывать.
Кто-то позвонил в дверь.
Но он никого не ждали более того не хотел видеть, потому как совсем недавно вернулся от друга, любившего устраивать в своей просторной светлой квартире веселые и пьяные гуляния, на которых, кстати, он всегда играл на гитаре. Люди, а особенно прекрасная их половина, будто под гипнозом, следили за движением его изящных пальцев и слушали его мистичный низкий голос. Его песни катались по и восприятию бархатом, заставляя раскрывать свои тайны. Он знал слишком много и умел развеивать печаль одним движением губ.
Пройдя длинный, совершенно темный коридор, повернув замок и даже не взглянув в блестящий глазок, он с надрывным скрипом позволил ей открыться самой. Пока она полностью не обнажила лестничную клетку, он расслышал капли дождя, стекающие на пол по чьему-то пальто.
То, что он увидел за дверью, заставило его пораженно раскрыть губы. Сигарета, обиженно шикнув, приземлилась на радужный половик. Ладони взмыли в воздух и спрятались в дикой красоте непослушных дред.
За дверью, низко опустив голову, зажмурившись и рассыпав волосы по плечам, стояла она.
[492x375]