Автор: Fujin
Ссылка на оригинал: http://pay.diary.ru/~Hetalia/p56296778.htm

От автора: германия и россия, в основном
временной промежуток между первой и второй где-то
возможно, это я не особый знаток истории, но у меня сложилось именно такое представление о тех событиях
эм. возможно, наверное, может задеть чьи-то патриотические чувства, не знаю

17
Иван проснулся от телефонного звонка. Далеко за полночь, и он еле разомкнул глаза, нащупывая трубку. В последнее время он ужасно не высыпался.
- Иван, Иван, - послышался встревоженный голос Франции, - ты должен срочно ко мне приехать!
Россия лег не больше получаса назад, спал он нормально уже очень давно. Голос его со сна сипит. Беларусь приподнимается на локте, тоже проснувшись, вслушиваясь.
- Что случилось?
- Людвиг совсем с ума сошел! Ломится ко мне в дверь и угрожает расчленить на провинции.
Иван вздыхает в ответ. Встает с кровати, включает небольшую лампочку и принимается одеваться, зажимая трубку плечом. Больновато натягивать рубашку прямо на бинты, да и они уже начинают снова пропитываться кровью. Ему бы хоть пару дней отлежаться. Он спокоен до безобразия.
- Успокойся, Фрэнсис. Во-первых, ты первый захотел увести у него Эльзу с Лотой. Во-вторых, у тебя был отличный дробовик.
На том конце трубки слышится германский мат и грохот. И снова мат – но уже на французском.
- Да он мне все здесь порушит! А картины, мои картины! Немедленно приезжай, у нас союз или нет? Я уже позвонил Англии.
Россия снова вздыхает, идет к двери, одевая на ходу пальто.
- Я устал, - только и говорит он.
- Ты главное приезжай! – в голосе Франции слышится воодушевление, - Ты только отвлеки его ненадолго, а я быстренько сбегаю за дробовиком и вернусь.
Россия вздыхает опять. Ну, он уже знает, как умница Фрэнсис возвращается, как же. Тянется за шарфом.
- Я очень устал. Кажется, я заболеваю.
- Главное справиться с Германией, а то оставишь нас с Артуром – и до тебя доберется. И мы же помочь обещали.
- Да выхожу я уже, - отвечает Иван тихо и выключает трубку.
Заматывать шарф одной рукой неудобно, но вторая шевелится очень с трудом, а кровь уже пропитывает рукав у локтя. Он определенно заболеет.
Накинувшая халатик Беларусь тоже выходит в коридор, свет тусклый, но видно – какая же она красивая, даже с синяком на скуле. Обязательно доберется.
Она только качает головой и помогает брату одеться, заботливо укутывает в шарф, пуговицы одну за другой застегивает, каждую складочку расправляет, чтобы подольше не уходил. И плачет, плачет тихо. Знает уже, что его не переубедить, только шепчет:
- Глупый, глупый, они же тебя используют, ты же знаешь, не ходи.
Иван в ответ гладит её по волосам, наклоняется, целует в лоб благодарно. И уходит.
Такой уж он – глупый. Раз уж обменялся рукопожатиями с Англией и Францией, идет на выручку, когда зовут, и, пусть глупый, но совесть его чиста.

***

Россия слег в феврале. Болезнь, похожая на чахотку – лихорадило его, кашлял кровью, и все тело пошло красными пятнами. В общем, было ему совсем фигово, не хотел организм войны.
Он бы и такой ходил, несмотря на всю ругань сестер, да только вот ноги не слушались совсем. В апреле – Наташа думала, он умрет. В июне и июле стало еще хуже.
Женщины слабы и жалостливы, даже лучшие из них. Иван не осуждает сестер за это. Пока он был без сознания, она сама написала Германии – звонить не стала, боялась, голос подведет.
Сказала: «Ваня простудился, на стрелку не придет. Да и дураки они, наши друзья. Давай дружить, Людвиг, я накормлю тебя пирожками». Ну как можно женщин серьезно воспринимать – они понятия не имеют, о чем говорят.
Людвиг согласился. Для заключения мира собрались в домике Белоруссии – она еле довезла Россию туда, но сидел он прямо, а шинель и шарф надежно скрывали красную сыпь. Даже чуть улыбался.
- Плохо выглядишь, - говорит Людвиг вместо приветствия.
- А вот ты отлично, - отвечает Иван.
Германия улыбается тонко, Россия понимает, что в его положении мир не заключается просто так. Людвиг тоже считает его дураком, но такую дурость, пожалуй, уважает.
- Приступим?
Иван кивает, стягивает шарф и верхнюю одежду, и становится видно, даже сквозь рубашку – вместо мелкой сыпи горит на груди его одна, ярко-красная звезда. Очень болеет. Иван кашляет, опускается перед Людвигом на колени и раскрывает рот. Слышит, как ширинка расстегивается, и приступает к заключению позорного мира.
Беларусь снова плачет, закрывает лицо руками и отворачивается. По-другому его было не спасти.
Может, ему кажется, но иногда Германия гладит его по голове почти сочувственно.
Домик Брест они все трое еще очень надолго запомнят.

***
18
- Как ты мог, - хором заявляют Англия и Франция, без стука проходя в дом.
Фрэнсис направляется прямо к сидящему в кресле Ивану, Артур стоит у шкафа и рассматривает сувенирчики за стеклом. Россия не отвечает, только улыбается деревянно; встать бы он при всем желании не смог.
- У нас же союз. Мы рассчитывали на тебя, Ваня, - произносит Франция укоризненно, головой качает.
Артур кивает только, берет в руку золотую статуэтку, вертит, рассматривая.
Россия не отвечает, только кивает.
- Что, теперь с Людвигом лучшие друзья, с нами разговаривать не обязательно?
Беларусь делает было шаг вперед, чтобы заступиться за брата, но тот жестом останавливает её, растягивая губы в улыбке еще сильнее – жутковатое зрелище.
- А ведь всё это наши инвестиции. Мы тебе так помогали.
Артур снова кивает и складывает золотые статуэтки и слитки из шкафа в кейс.
- А теперь нам придется их забрать.
Последние их деньги, но Наташа только опускает глаза и не возражает. Брат её слаб.
Вот только Иван, стиснув зубы, медленно приподнимается с кресла. Кровь, до того не заметная, мгновенно пропитывает пальто и стекает на пол – падает звонко маленькими красными звездочками. Звездопадом.
Хватает Англию за руку своей окровавленной ладонью – и тот отдергивается невольно.
- Ничего вы не возьмете, - говорит он сипло; скрипом старых качелей.
И они уходят побыстрей. Не хотят наступить на звезды на полу или заразиться.
Едва за ними закрывается дверь, Беларусь тут же подхватывает осевшего Ивана и оттаскивает на кровать.

***

Артур приходит на встречу с опозданием, но небольшим, что одновременно говорит и о наличии проблем, и об их серьезности. Скидывая изгрязнившийся плащ, он садится за стол, придвигает к себе чашку. Отпивает – чай давно остыл, и он недовольно морщится.
- Как у тебя дела на фронте? – спрашивает Франция без приветствий.
Всё-таки они оба взрослые, многое пережившие страны, за столько веков не наздороваешься.
- Всё неплохо, - отвечает Англия, оглядывается в поисках сахара. – Сегодня как раз столкнулся с Германией, он совсем обессилен. Думаю, с ним особых проблем не будет, Иван хорошо постарался.
Франция знает его привычки едва ли ни лучше, чем свои собственные – не от большой любви вовсе, просто поживи столько лет бок о бок. Придвигает сахарницу, ровно две ложки на чашку, он помнит. Первым произносит то, о чем думают они оба, но никто не решается начать разговор:
- А с самим Брагинским?
Англия – сплошной непробиваемый фасад вежливости и приличий. Помешивает сахар в чашке, не поднимает взгляда.
- Ну, он сказался больным.
Они знают эту кровавую болезнь – Франция переболел ей века три назад, перезаражав половину соседей, настоящий хаос поднялся, они думали, их всех, как чумой, выкосит этой революцией. Франция знает, каково это, он не хочет чумы – став причиной первой, вторую ему чувствует себя как-то морализаторски должным предотвратить. Англия ценит свою корону больше всего на свете, после безопасности и достатка, полирует её каждый вечер перед сном, для него такие болезни смертельны.
Россия огромен, богат и слаб – и это единственный закон, который древние европейские страны усвоили за свою историю очень хорошо, самый верный и честный – тебя разорвут, только дай слабину.
- Как мы добьем его? – спрашивает Фрэнсис прямо.
Англия недовольно морщится – он любит выражаться намеками.
- Я разработал одну мазь. Практически безвредно. Стоит ввести внутрь – и она лишь ускоряет естественные процессы.
Франция кивает, соглашаясь, он тоже умеет жить по волчьим законам, но он куда смешливее, мягче и жалостливый, как женщина. Англия допивает свой чай в тишине, Франция с характерным звуком открывает себе бутылку вина, и спрашивает – перед самым уходом:
- А тебе стыдно?
Артур смотрит на него долго, холодно, и это самый выразительный из ответов.
- Стыдно. Но себя жальче.
Фрэнсис кивает, соглашаясь, и Англия уходит. В их отношениях есть один огромный плюс – полная прозрачность. Каждый из них знает, что другой тут же вцепится ему в глотку, стоит хоть немного ослабнуть. Они занимались этим сто с лишним лет.

***

Украина уходит из дома, говоря, что им не на что жить, и должен же зарабатывать хоть кто-то, пока брат болеет, она смышленая и совсем взрослая, она права, и поначалу она даже часто приходит домой по вечерам, принося продуктов и лекарств. Потом всё реже.
Когда Беларуси нет дома, приходят Англия и Франция, и лечат Россию сами. Очень добрые старые друзья.
Обычно один стоит у двери на стреме, чтобы никто не мешал. А второй одевает перчатки, закатывает рукава, расстегивает России одежду и быстрым движением вспарывает живот. Крови на нём почти не заметно – когда его лихорадит, он красный с головы до ног.
Вынимает кишки – они шмякаются на пол с неприятным влажным звуком, скользят в руках – и наскоро мажет вязкой белой мазью. Погуще. У мази простой рецепт – тертое золото и немного монархии, этого добра у Англии навалом, белая до слепоты.
От неё у России кое-где начинают сходить красные пятна, сменяясь мертвенно-белыми, но они-то оба знают, что это не самое страшное, что мазь убьет его куда быстрей.
Однажды Ваня перехватывает поднесенную к его кишкам руку. Он редко приходит в себя, но больной непредсказуем, и больше со своим лечением в его дом не приходят.

***

21
В марте Иван поднимается и делает несколько первых шагов. Такие вещи – они обязательно должны происходить весной. Он переживает пик лихорадки один в опустевшем доме – сестры сами еле выживают, да и не много от них толку, потому Россия их не винит.
Он отталкивается от кресла и на слабых ногах доходит до окна, раскрывает пыльные шторы, впуская солнечный свет. Ощущает приступ резкой слабости и вцепляется в подоконник, чтобы не упасть. От солнца тепло, на ветке дерева совсем рядом, за слоем пыли на стекле, набухают почки. Он раскрывает окна, свежий воздух заполняет затхлое помещение.
Пошатываясь, Россия доходит до большого зеркала в ванной, сбрасывает шинель и рубашку. Бесследно такое не проходит, а он еще не переболел. Красноты на теле нет, одно только пятно на груди слева, напоминающее звезду, и руки. Как в собственной крови, и шрамы – повсюду, но самый большой – на животе, до пупка и ниже, как у не сумевшей самостоятельно родить женщины.
Он моет руки, долго, остервенело, но алый впитался в кожу, не смывается.
И он решает и не смывать. Он и таким может жить, - вот что он думает, и есть в таких мыслях какая-то ужасная детская обида – это вы меня таким сделали, вот и получайте. Он и таким может жить, он может быть еще сильнее, обязательно станет – так решает Россия и падает прямо на кафельный пол.
На следующий день он может пройти больше. На еще следующий – забраться в ванну и, наконец, помыться. День за днем он приходит в себя, как оживший труп в давно заброшенной квартире. Он убирает её, вычищает от пыли и грязи сапог. Он любит свой дом. Он налаживает производство продовольствия и оружия – это самое главное, он уже понял, и когда из трубы его стоящего на отшибе дома начинает идти дым – сестры возвращаются к нему, слабые и оголодавшие.
Россия усаживает их за стол и позволяет есть столько, сколько смогут, и они приходят и потом, и снова он позволяет, заново приручая их. Вслед за сестрами приходят и другие, и их Иван тоже кормит досыта. Он научился кое-чем важному, пока болел, он не хочет быть один на войне.
- Только одно условие, - говорит он с мягкой улыбкой, когда они приходят со своими вещами, только теперь за ней чувствуется сталинская сталь. – Всё теперь будет общее. Моё.
И они соглашаются. Им не особо есть что терять, а красный на теле – даже красиво.

***

22-25
У России хватает еды на всех, в его доме холодновато, но терпимо, и он защитит каждого, но дом тесноват для всех, пришедших на свет очага. Денег на дом побольше ему не хватает, а этот уже трещит по швам, и, проведя не одну бессонную ночь и выпив ни одну стопку, Иван все же назначает встречу Европе.
Довольно наивно в его стороны, но выбора у него нет.
Сказать, что это было неожиданно для всех – это выразиться очень мягко. Перед заседанием другие страны косятся на него и обходят стороной, как прокаженного. Хотя так, впрочем, и есть.
Они уже знают о его новых жильцах, и Франция смотрит на Россию с упреком и грустью – не добил, упустил чуму. Глупо просить у них на её распространение, но идти больше не к кому, а Ваня свято верит, что они ему должны.
- Не могли бы вы одолжить мне немного денег, - говорит он с мягкой улыбкой, - говорит он с мягкой, когда все, наконец, собираются за круглым столом попивая английский чай. – А то крыша прохудилась совсем.
Над столом повисает долго, тяжелое молчание, почти шокированное от его то ли наивности, то ли наглости, то ли отчаянья. И Иван понимает – нечего ждать, но ждет все равно.
Смотрит поочередно на каждого, и страны, одна за другой, отводят глаза. Особо совестливые оправдываются, что, мол, у самих нет, еле сводим концы с концами. Особо совестливые помнят его, глупого, защиту. Наконец, взгляд доходит до Англии, в итоге, это они с Францией сейчас решают.
Артур даже не вздрагивает. У него было достаточно времени, чтобы подготовить ответ, и голос его спокоен и холоден.
- Мы бы с радостью, Иван, - говорит он, - Но ты нам еще прошлые долги не отдал, те, что занимал до болезни.
Страны вздыхают облегченно и благодарно, «ай да умница Англия» - слышится в этом выдохе. Нашел хорошую причину, чтобы отказать. Пока они совсем не боятся России, но у этой страны по-детски обиженные глаза.
- Да вы что, - отвечает он искренне так, - Я же потратил их в прошлую войну, - и на Англию с Францией смотрит пристально, - И когда лечился от вашей помощи. Это еще кто кому должен.
Артур вздыхает, отодвигает чашку.
- Это еще доказать надо. А пока – увы.
Иван сидит, смотрит, смотрит на них на всех, моргает, не то чтобы не знал, что откажут, но есть у него глупая склонность верить в справедливость.
- Я тебе одолжу, - слышится голос из дальнего конца зала. Звонкий, низкий.
Россия смотрит и глазам своим не верит – у Людвига после проигрыша в войне у самого должно быть ни копейки. Иван его у дверей дома Франции так избил, что вон, видно – до сих пор руку придерживает. Никто не верит. Как его только сюда – проигравшего – пустили.
- Ты чего? – спрашивает Иван тихо.
Германия с улыбкой подходит к столу, снимает кепку и кидает ей на середину.
- Может, скинемся все России хотя бы по чуть-чуть?
Может, им становится стыдно за себя – если даже бывший противник согласился помочь Ивану. Может, это состояния аффекта и они не особо соображают, что делают. Но, в итоге, у него набирается достаточно денег на новый дом и даже остается отпраздновать.
Людвиг явно что-то задумал.

***

Россия открывает бутылку шампанского с характерным звуком и разливает по бокалам – пенящееся, золотистое. Стол заставлен всевозможными салатиками и колбасами, куранты вот-вот забьют. Белоруссия повыше поднимает свой бокал, её очень идет чисто-белое платье вместо извечного темного.
- Ну, выпьем за то, чтобы в следующем году, - говорит она. Искренне, надо же. – У нас всё было еще лучше. Спасибо тебе, брат.
Все нестройным гулом соглашаются, им нравится их новый просторный дом, чокаются, бьют куранты, взлетает за окном фейерверк. Беларусь, краснея, чмокает брата в щечку.
Иван подливает девочкам шампанского, а себе и парням с Кавказа – водки.
- Честно говоря, - произносит он и глаза опускает. – Я думаю нам придется не слишком сладко в следующем году.
Сидящие за столом настораживаются, у Украины возмущенное, с претензией такое лицо – не то чтобы они не догадывались, что всё не так замечательно, как Брагинский хочет показать – сложно не заметить, что, кормя их деликатесами и даря дорогие подарки, он сам практически не ест и в одном и том же старом пальто ходит. Но хотелось бы, чтобы все было так же сыто – иначе зачем же они сюда пришли.
Иван одним махом выпивает свой небольшой стаканчик, морщится, продолжает:
- Я уже сдал на переплав все свои ценности – мы в несколько раз увеличиваем военные расходы. Я прошу того же и от вас, - он вздыхает, встает и вынимает большой лист, кладет на середину стола, прямо между закусок, - А это план снабжения продовольствием всех на следующие пять лет. Можете ознакомиться.
Россия садится на место, он заметно нервничает, да и нелегко это – что-то отбирать у своих же, как дети, не готовы жертвовать ничем для общего блага. Он наливает себе еще водки, снова выпивает. Он ждет бурю – в том, как медленно вытягиваются их лица, пораженно округляются глаза – и она приходит. Он к ней готов.
- Мы не сможем так жить! Мы же все с голоду подохнем, - фыркает Украина.
Она женщина, а у Закавказья куда более взрывной характер: Грузия вскакивает, опрокидывая стул и разразившись отборными ругательствами, Азербайджан соглашается с ним. Россия сидит, смотрит в стол перед собой, держа руки на коленях, молчит. Ему всё-таки стыдно.
Они идут к двери, разъяренные, злые – праздник испортил – намереваясь навсегда оставить его некогда гостеприимный дом. Но Россия уже давно не так наивен, и на дверях его дома – тяжелые замки.
- Как это понимать?! Немедленно открывай, мы не собираемся жить с тобой и по твоему садистскому плану.
Россия все еще не смотрит на них, Россия все еще молчит. Есть в нем что-то мягкое, податливое, от чего тяжело решится, но он выпивает еще стопочку и решается. Встает со своего места одним стремительным плавным движением, забрасывая на плечо заранее спрятанное под скатертью стола ружье и стреляет. На плече Грузии расплывается ярко-алая рана – как всеобщая их сыпь. Ругань и мат прекращаются, повисают в воздухе шоком. От улыбчивого Ивана никто такого не ждал, и он снова улыбается – печально.
Больше на только верность и честность он не рассчитывает.
- А теперь, прошу всех сесть за стол и продолжить праздник.
Они с неохотой, но идут и рассаживаются.

***

34
Иван знакомится с Альфредом чуть ли ни позже всех – он болел, пока все дружились. Ему не очень-то нравится этот наглый мальчишка, но со страной с таким большим домом знакомиться надо, потому Россия соглашается пригласить его в гости.
- Ну у вас и мороз, - роняет тот, смеясь, едва переступив порог.
Снимает куртку, стряхивает снег с ботинок. Вот так вот фамильярно – сразу, Россию он тоже видит едва ли ни в первый раз. Иван тоже не особо вежливый, говорят, может, из-за схожести и не взлюбливает его. Может потому, что улыбка у него солнечная, а России холодно почти всегда.
- Здравствуй.
- Может, нальешь чего горячительного? – смеётся Америка и толкает его по-дружески в бок.
Ивана достали уже эти глупые шутки про водку. Но он старается быть вежливым, кивает и ведет гостя на кухню, усаживает за стол, наливает. Альфред нюхает, пробует, выдает уважительное «у-ух» и:
- Да уж, это вам не чай, которым Англия пичкает.
Иван не особо любит Англию и не особо любит чай, потому улыбается и кивает, соглашаясь. Одно из самого противного в этом мальчишке то, как легко он умеет расположить к себе.
- Это он тебя прислал? – спрашивает Россия мягко и прямо.
Альфред смеётся такой прямоте, отвык он от неё в Европе, и они и правда похожи больше, чем кажется.
- Честно говоря да. Ну, не только он, а вся эта старикашечья компания. Говорят: «Познако-омься обязательно, уговори-и».
Россия хмыкает, смотрит на его улыбку и глаза смеющиеся. И правда же – по сравнению с ним они все старики. Подливает и себе – чего уж там.
- Уговори?
- Ну да, - Америка откидывается на стуле, качается на ножках, протирая очки, - Ты уже достаточно сильный, зовут тебя в нашу новую тусовку. Там все-все, весело, да и название пафосное.
Иван вздыхает, опускает взгляд. От слова «Антанта» его до сих пор иногда передергивает.
- Какое же?
- Лига Наций, - и светится так, как будто лично придумал.
- Опять воевать с кем-то будете? – спрашивает Россия спокойно и грустно чуть. Помнит, зачем его зовут.
- Да ну что-о ты, - Альфред кажется совсем простым и нараспашку открытым, настолько, что настораживает, - Наоборот – обеспечиваем безопасность, если кто кого обижать будет – все поможем, - и достает из портфеля пачку бумаг, на стол кидает, - Да ты сам почитай.
Россия придвигает к себе бумаги, читает долго и тщательно, он недоверчив теперь, подписывая соглашения, но ему кажется – это отличная идея и что-то здесь не так. Поднимает взгляд и видит – сестренки подсматривают в щель двери. Украина кивает, Белоруссия отрицательно качает головой.
Иван думает еще немного и отвечает:
- Ладно. Где расписаться?

***

38-39
Япония приходит к нему рано утром, он странный, этот Кику Хонда, как извечный серьезный ребенок. Стоит на улице, под пронизывающим ветром, у небольшой речушки у дома, хмурится и ждет. Он молчаливый, и когда сестра подходит и спрашивает чего ему, он только просит позвать брата, и больше не говорит ничего.
Когда Иван выходит, Кику обнажает катану, проводит её кончиком тоненькую линию у берега речушки и говорит спокойно и холодно, ни по голосу его, ни по выражению лица никогда не понять, что же он думает:
- Это моё.
Россия вздыхает, головой качает печально, отвечает тихо:
- Ну что на тебя вдруг нашло, Кику?
Япония не отвечает, взмахивает катаной предупредительно и бросается в атаку. У него скупые, точные и смертоносные движения, Россия еле успевает отмахнуться, вспыхивает тонкая рана на плече. Он не очень проворный, и ему тяжело уворачиваться от ударов Японии, пока сестры не приносят саблю – тогда дела чуть поправляются.
Они скачут у речки до самого вечера, и дерутся под конец уже врукопашную, катаясь по вязкой глине у озера. Япония юркий, Россия ранен, но сильнее, и в итоге он подминает Кику под себя и бьёт долго и методично. Так, что уже к ночи он еле ковыляет, прихватив катану, на другой берег реки.
Ивана дома ждут, волновались, и именно в такие моменты он понимает, что все сделал правильно – хорошо, что он не один. Пока он отмывается, и Беларусь перевязывает его раны, Украина накрывает на стол – она отличная хозяйка, он очень любит её борщ. Вот только когда он выходит из ванной на кухне его ждет не только горячий ужин и сестры, но и еще один нежданный гость.
Англия сидит за столом, читает книгу, но стоит России войти – закрывает её и встает вежливо. Он стал куда обходительней с их последней встречи – подмечает Иван, и, значит, им всем что-то от меня надо. Кивнув, он садится за стол, принимается есть.
- Мы уже слышали, что произошло у вас с Японией. Приносим свои соболезнования, - Артур снова садится напротив.
Россия поднимает взгляд, кивает.
- Спасибо. Что это с Кику?
Англия делает удивленные глаза, но врать у него получается не слишком хорошо, когда не верят заранее.
- Как, ты не знал? Людвиг сказал ему, что он может забрать эти территории и половину твоего дома.
- С чего это он? – Россия недоверчиво хмыкает, берет пирожок.
- Ну как же, - Артур проводит ладонью по корешку книги. Немного нервно, - Ты совсем не в курсе мировой политики? Германия, - тут он немного мнется, подбирая слова, - заболел и снова начинает войну.
- В самом деле? – голос у Ивана спокойный и безразличный. Обиженный такой.
- Да, наверняка, совсем агрессивный стал, армию набирает, смотри – вон Кику подговорил. У нас завтра собрание, я зашел тебя пригласить, ты же в Лиге.
Россия не отвечает, смотрит на него долгим взглядом. Вспоминает отчего-то эти извечные ночные звонки: Иван, он ломится ко мне в дверь, Иван, защити здесь, отвлеки там, и мерзкую белую мазь. Продолжает есть, и Артур чуть нервничает, будто не верит до конца, что у него, наконец, появились мозги.
- Так ты придешь?
- Нет, спасибо, я завтра занят.
- Без тебя нам будет тяжело, - произносит Англия с нажимом.
Он знает больные места России, старой, по крайней мере. Иван только пожимает плечами, всё у него уже отболело.
- Сочувствую.

***

Людвиг приходит к нему на следующий же день, рано-рано утром, входит в дом без стука, шаги у него уверенные и звонкие, и он идет прямиком в комнату России, игнорируя республики, и рывком закрывает дверь на ключ. Только одетый Иван сидит на кровати и застегивает рубашку, под ней видны синяки после вчерашнего, и он смотрит на Германию спокойно и чуть настороженно, он привык с ним воевать.
- Ты им отказал, - говорит Людвиг, в голосе его сталь и нет вопроса.
Но Иван все равно кивает утвердительно.
- Неужели ты поумнел?
И тот делает несколько таких же уверенных шагов к кровати, мягко давит на плечо – Иван чуть морщится, там небольшая, но рана – укладывая на простыни. Нависает сверху и смотрит с интересом, глаза у него холодные, арийские. Германия, которого он отгонял от дома Франции в Первой мировой. Германия, которому он. С которым он подписал этот унизительный Брестский мир. Германия, который первым помог ему после войны. Германия, с которым он отказался воевать еще раз.
Иван лежит спокойно, не моргает, не боится.
И тогда Людвиг наклоняется и целует его губы настойчиво и крепко – он помнит, какие они наощупь, но только сейчас узнает их вкус. И ему нравится.
В постели Иван мягкий, отзывчивый, заботливый и сильный, и никто не смог бы тронуть его, будь он против. Людвиг – резковатый, грубый, чувствительный к нежности и сильный, и он выбирает себе партнеров только по степени собственного к ним уважения. У него действительно бледная кожа, на которой почти мгновенно вспыхивают следы укусов, и волосы не такие уж жесткие наощупь, когда запускаешь в них руку, запрокидывая голову. Стоны хриплые у него, низкие.
Иван вот куда тише, и ему нравится выглаживать до беспамятства, раздевать медленно и подолгу целоваться, он мягкий, а хватка – железная, когда останавливает, не давая спешить.
Нет ни одной причины, кроме той, что оба больны, лихорадочно, дико, среди разумных этих стран.
У России на груди звезда красная, у Германия – черная свастика, черное и красное – омерзительное сочетание цвета, войны и крови. После – Иван лежит и гладит эти черные жесткие линии на его белой груди, и голос у него сиплый:
- Ты не капиталист, - говорит он и целует плечо, - У тебя есть мораль, идея, - и пальцы обводят черные полосы, - А Европа – капиталисты. Ненавижу капиталистов.
Это, наверное, самая долгая и откровенная речь Брагинского за все время их знакомства. Людвиг хмыкает, качает головой и целует его в губы крепко.
- Не поумнел. Веришь мне?
- Нет.
Людвиг хмыкает, и горечь есть у него в голосе странная:
- Врешь. Не верь.
Иван пожимает плечами. Возможно, бывают такие страны, сколько ни живут – никогда не учатся.
- Я им быстренько задницы надеру, - говорит Германия, гладит задумчиво по щеке, - Ты рад?
Россия смотрит на него, плечами пожимает, он не особо понимает, чему тут радоваться.
- Нет.
- Совсем не мстительный. Дурак.
Россия не отвечает – вместо этого кусает больно шею, хотя, в общем-то, ему все равно. Людвиг смеётся.
- У меня для тебя подарок есть.
- Какой?
- О, четыре отличных мальчика. Тебе понравятся.
Иван снова пожимает плечами и на этот раз целует сам.

***

40
Мальчики, и правда, очень славные, особенно один, с темными волосами, глазами оленьими и мягкой улыбкой. Россия селит их в своем доме, и его дом снова увеличивается чуть-чуть. Иван уже знает спасительную силу ласк по ночам – Беларусь говорит, что он пошел не по тому пути – и он не обманывается насчет верности прочих республик, но этот мальчик – хотелось бы, чтобы верен был.
Иван прямолинеен в таких вопросах, потому он просто как-то вечером заходит в его комнату, целует крепко, а потом избивает, и говорит: «Только попробуй уйти». Возможно, он просто хочет кого-то, кто никогда не уйдет, и есть огромная трусость в том, чтобы заставлять такими методами, но они кажутся ему самыми верными теперь.
Иногда он дарит Литве подарки и водит погулять под луной, только вот все время молчит, и того немного трясет от холода и страха, а когда Россия обнимает – трясет еще сильней. И это слабо похоже на верность. Это злит еще сильней.
Четвертый мальчик очень упирался и не хотел идти в его дом, и Россия плюнул на него, в итоге, он уже выбрал.
Как-то вечером ему приходит письмо из Лиги Наций с тем, что он слишком жестоко обращается со своими домашними, и пришлось его исключить. Иван методично рвет письмо и сжигает его.

***
41-45
Людвиг сам предупреждал, что верить ему не следует, а Иван и не верил, он знал, что, разделавшись с остальными, Германия нападет и на него, но не знал, что так скоро. Танк начисто вышиб входную дверь – в щепки. Сестренки до ужаса перепугались.
Россия был готов только почти, и, пока он доставал их шкафа заготовленные припасенные винтовки и авиацию, пока отводил республики в дальние комнаты, прикрывая, гусеницы танка разнесли в щепки коридор и половину кухни так заботливо отстроенного дома.
А потом крышка танка поднимается, и Людвиг вылезает наружу, только лицом к лицу страны могут воевать, и спрыгивает на потрескавшийся, провалившийся в нескольких местах пол. Новая форма ему очень идет.
Он идет к Ивану тем же стремительным быстрым шагом, как и до этого, совсем недавно.
- Я же предупреждал – не верь, - говорит.
И Россия хочет было ответить, что и не верил, да только не успевает – железный, с кастетом, кулак впечатывается ему в челюсть. Губы у него куда мягче. Иван пошатывается, заносит руку для ответного удара – и получает под дых.
- Ну не так же сильно, - кашляет он с улыбкой.
Ему кажется, раз Людвиг не такой плохой, то это почти игра. Тот бьёт размеренно, расчетливо и сильно, раскрывая старые раны, и красные пятна одно за другим вспыхивают на одежде Ивана. Наконец, он перехватывает руку Германии, но тот ударяет его коленом и снова – по лицу, и Россия сгибается пополам, падая на колени, кровью кашляя. Кто-то из девочек испуганно кричит.
- Ну я же предупреждал, - и голос у Людвига хоть сбившийся, но бесконечно печальный и нежный.
Он не виноват, вот в чем дело. Россия знает: когда болеешь – ты не совсем виноват в том, что делаешь. Это как сойти с ума ненадолго, он болен сам – Литва знает лучше прочих.
И он ударят его по коленям, опрокидывая к себе на потрескавшийся пол, и они мутузят друг друга, катаясь по полу, у Людвига кастет, но Иван куда крупнее, и сначала это просто схватка – злая, да, ожесточенная, но просто война, а потом. Словно лопается что-то, когда они оба скатываются прямо под колеса замеревшему танку – пол прогнулся под тяжестью, косит.
И Россия чувствует, как снова охватывает его лихорадка, как трясет его крупно, горячо, и как растекается жаром по коже, по венам, из груди его та самая красная звезда, заставляя гореть глаза неестественно, как самый сильный допинг, наркотик, заставляющий забывать боль, просто берсеркерское бешенство, и он вцепляется пальцами в горло Людвига, и душит, душит, и видит, как и у того глаза медленно заволакивает черная плотная дымка, как расплываются в усмешке губы. Так вот как это выглядит со стороны.
Людвиг вырывается из-под него рывком, вцепляется в губы – не одним из их поцелуев, укусом, отрывая чуть ли ни половину щеки, и они снова катаются по полу, только теперь это меньше всего похоже на пьяную драку или даже обычную войну – рычат, как звери, и не на жизнь, а на смерть, ало-черный разъяренный клубок, и по полу за ними стекает по наклонной к гусеницам танка широкая струя ало-черной крови.
Наконец, Россия снова прижимает его к полу, вырывающегося, как дикое животное, душит шарфом окровавленным до состояния полуобморока, рывком разрывает форму на груди, и царапает, царапает слева. Отрывая черную свастику прямо к кусками кожи, но знак – теперь видно – въелся и куда глубже, в саму плоть, и он отрывает и куски плоти, расшвыривая их стороны, звери так не поступают. Кому лечить душевно больного, как не еще одному такому же. Звезда красная горит ярко, как никогда.
Их отпускает почти одновременно. Чернота уходит из глаз Людвига, и он кашляет кровью, только-только начиная чувствовать боль. Алая сыпь сходит с тела Ивана, и он отстраняется, глядя пораженно на сделанное – только руки все еще красные. А потом дергает Германию к себе, целует, и тот отвечает – благодарно, да, прежде чем оттолкнуть и доковылять до своего танка, оставляя за собой след яркой, красной – не черной фашистской – крови. У России нет сил его останавливать.
Людвиг хмыкает, прислонившись лбом к боку танка, на левую сторону его тела страшно смотреть, шепчет одними губами, и, может, Ивану показалось, но ему кажется это: «Спасибо. Я знал, что ты сможешь. Глупый». А потом крышка танка закрывается за ним и танк уезжает медленно и скрипуче.
Россия лежит на развороченном полу в развороченном своем доме и еле заметно светло улыбается. Долго, пока Беларусь робко не выглядывает из-за двери и не бормочет:
- Братик, Англия с Америкой звонят, говорят, молодец, спасибо, и что они идут к Людвигу домой, сами разбираться.
Россия молчит какое-то время, а потом смеётся – звонко, в голос. Ох уж эти капиталисты. Людвиг вот – не капиталист, он свою кровь льет. И, стиснув зубы, Иван поднимается и идет к выходу. Он должен успеть раньше них, во что бы то ни стало. Он один понимает и может долечить.