Булат Окуджава. Молитва
08-05-2009 20:14
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Булат Окуджава: У него была няня Акулина Ивановна, откуда-то с Тамбовщины. Добрая, толстенькая, круглолицая, голубые глазки со слезой, множество скорбных морщинок в невероятном сочетании с добросердечием, с тихими медовыми интонациями: «Отарик, Отарик, малышечка моя... Да что же это ты, малышечка, расшалилси?.. Ай не стыдно? Стыдно? Вот и славно, цветочек... А Боженька-то все видит и думает: что ж это цветочек наш расшалилси? Во как...»
[показать]«Боженька, Боженька», - он так и пробубнил, заигравшись, в присутствии мамы. «Это что еще за Боженька?» И черные брови её взлетели, и в карих мягких глазах промелькнул взаправдашний гнев, и двадцатишестилетняя большевичка, стараясь быть понятой, объяснила Акулине Ивановне ошибочность ее представлений о мире, в котором уже свершилась революция и нельзя, нельзя, даже преступно, воспитывать новое поколение с помощью старых, отвергнутых, основанных на невежестве понятий. И Акулина Ивановна кивала, вглядывалась в маму голубыми участливыми глазками, а сердце ее разрывалось от жалости к этой молодой, строгой, несчастной, заблудшей, крещеной армянке.
Молилась Акулина Ивановна не размашисто, не истово, не показно, а почти про себя, где-нибудь в укромном уголке, щадя, наверное, несуразных безбожников, молодых и непутевых, но тоже сердечных и щедрых, и за них, быть может, просила, чтобы ее деревенский Бог оборотил Свой лик и к ним, несмотря ни на что.
Читая «Упраздненный театр», Булат Шалвович предупреждал, что «главного героя этого романа, зовут не Булат – его зовут Отар. «Но сам себя он чувствует Иваном Ивановичем; по ощущениям. И поэтому я пишу о нем в третьем лице, и для меня, по малолетству, он не Иван Иванович, а просто Ванванч. Вам придется несколько напрячься, чтобы осознать все это, но поверьте, что тут нет плодов злокозненной прихоти. Все гораздо сложнее и вместе с тем проще, в чем вы со временем сами убедитесь, и, натурально, почувствуете облегчение».
Вот комната эта – храни её Бог! -
Мой дом, мою крепость и волю.
Четыре стены, потолок и порог,
И тень моя с хлебом и солью.
В ней всё соразмерно желаньям моим –
То облик берлоги, то храма, –
В ней жизнь моя тает, густая, как дым,
Короткая, как телеграмма.
И в комнате этой ночною порой
Я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
Я плачу, молюсь и спасаюсь.
Эти поистине духовные строчки появились одновременно с первыми страницами романа о детстве, в 1989-ом году. А вот его последнее интервью, данное «Известиям» весною 1997-го: «Вы религиозный человек? - Я православный по своим предкам. Но в душе я абсолютный атеист и сегодня лукавить не стану. Хотя против Церкви я ничего не имею, я знаю священников – блистательных людей. Вот моя жена истинно верующий человек, я искренне уважаю ее пристрастие к вере».
Всё было сложно и просто; как поиски себя...
Хочу воскресить своих предков,
Хоть что-нибудь в сердце сберечь.
Они словно птицы на ветках,
И мне непонятна их речь.
Живут в небесах мои бабки
И ангелов кормят с руки.
На райское пение падки,
На доброе слово легки.
Не слышно им плача и грома,
И это уже на века.
И нет у них отчего дома,
А только одни облака.
Они в кринолины одеты.
И льется Божественный свет
От бабушки Елизаветы
К прабабушке Элизабет.
«В середине прошлого века Павел Перемушев, отслужив солдатиком свои двадцать пять лет, появился в Грузии, в Кутаисе, получил участок земли за службу, построил дом и принялся портняжить. Кто он был – то ли исконный русак, то ли мордвин, то ли еврей из кантонистов – сведений не сохранилось, дагерротипов тоже». Это был прадедушка, у которого родилась бабушка Лиза, а у нее – Шалва, и ещё семеро дядек и теток Ванванча, который появился на свет в 24-м году, 9 мая, у Грауэрмана. Отец был прислан в комакадемию из Грузии, учиться, и на Арбате ему дали две маленькие комнатки в коммуналке с пятью соседями. Вскоре Шалву Степановича отправили обратно на Кавказ, где он продолжал работать комиссаром грузинской дивизии. А мама осталась работать в аппарате Московского горкома партии, но и её маленький Булат Шалвович почти не видел. «Призрачная, она появлялась на мгновение, изредка, по вечерам, если он не успел еще уснуть, и, усталая после вдохновенного трудового дня, прижимала его к себе, но все как-то отрешенно, судорожно, из иного мира, продолжая думать о чем-то своем». Единственным, любимым, родным человеком, была няня, которая души в нем не чаяла и за аппетитный носик звала «картошиной».
Булат Окуджава: Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было темно, но с улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и синие тона, и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на музыку целого оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чего-то нескорого, грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить...
Они идут по бульвару в чаду вороньих хриплых перебранок, и тут в просветах голых переплетающихся ветвей внезапно возникает вдалеке белый холм, увенчанный крестом, и плывет колокольный звон, усиливаясь по мере приближения. - Видишь, малышечка? Эвон храм-то какой! - говорит Акулина Ивановна. – Слава Богу, вот и добралися. - Там Бог живет? - спрашивает Ванванч, но она не слышит, она крестится и кланяется этому храму. - А разве Бог есть? - снова спрашивает он и вновь не удостаивается ответа. Однако это его не обескураживает, и они идут по направлению к храму, все ближе и ближе, и медленно
восходят по широким каменным ступеням вслед за редкими людьми, и Ванванч высоко задирает голову и всматривается в вершину храма, вонзающуюся в низкое февральское небо. Дома он говорит вечером маме, делая большие глаза: - Мамочка, я видел Бога! Она ахает, и армянское «вай!» повисает в комнате. Она гладит его по головке, но рука ее твердая, жесткая, чужая. Потом она долго объясняется с няней в другой комнате, пока Ванванч рисует белый храм с крестом на макушке. Утром няни не было.
Война застала его в Тбилиси, школьником семнадцати лет. «Чего пришли? - спросил усталый маленький капитан в военкомате. – Да вот, хотим против фашистов воевать. Хорошо бы в один танковый экипаж... - Вызовем, вызовем. – Зачем вызывать, когда мы сами – Оформляйте, чего уж тут... - А ну идите отсюда, вдруг заорал он. И мы ушли».
На следующий день они с другом отправились снова, их опять выгнали, они в третий раз пошли, потом в четвертый... Наконец, настал день, когда капитан не выдержал, и швырнув им розовые листки, прошипел: «Сами будете заполнять, черт вас дери! Моя рука не виновата, запомните».
И вот, «некто нереальный, - пишет Булат Шалвович, - с тоненькой шейкой, в блеклых обмотках на кривых ножках, погруженный в шинель с чужого плеча» стоит виноватый перед сержантом Ланцовым – «стариком тридцати лет, кадровым, сколоченным из мореного дуба учителем жизни, глядящем на него с подозрением и болью». «Отставить карачки, Акаджав! На брюхе ползи! Грязно, так и так! А на передовой чисто?! Чего лыбитесь? На губу захотел, так и так? Ты куда приехал, так и так? В минометную! Значит, ползи, так и так! – и знакомая музыка разливается по учебному полю...»
Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал.
А может, это школьник меня нарисовал:
Я ручками размахиваю, я ножками сучу,
И уцелеть рассчитываю, и победить хочу.
Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал.
А может, просто вечером в кино я побывал?
И не хватал оружия, чужую жизнь круша,
И руки мои чистые, и праведна душа?
Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.
А может быть, подстреленный, давно живу в раю,
И кущи там, и рощи там, и кудри по плечам...
А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.
«Очень может быть, - признается Булат Шалвович, - что я попросту украл некоторые фразы из фильма Владимира Мотыля, в котором незабвенный Олег Даль произнес их с подкупающим очарованием». «Ну что я могу рассказать вам? Воевал. Был рядовым. Минометчиком. Был ранен. Остался жив. А пули? Пули были. Били часто. Да что о них рассказывать, - война...» Гениальный очевидец, «гордых гимнов, видит Бог, он не пел окопной каше» – фронт был ниспослан ему для первых прозрений.
Не пугайся слова "кровь" -
Кровь, она всегда прекрасна,
Кровь ярка, красна и страстна,
"Кровь" рифмуется с "любовь".
Жар ее неотвратим…
Разве ею ты не клялся
В миг, когда один остался
С вражьей пулей на один?
И когда упал в бою,
Эти два великих слова,
Словно красный лебедь, снова
Прокричали песнь твою.
И когда пропал в краю
Вечных зим, песчинка словно,
Эти два великих слова
Прокричали песнь твою.
Булат Окуджава: Страдание – это, вообще, для меня главное понятие в жизни, потому что я считаю, что не любовь и красота спасут мир, а страдание. Когда человек совершит все свои злодеяния, у него начнется шок, тогда он начнет думать о своем предназначении и об окружающем мире. И спохватится.
И всё-таки лирик наполовину был не прав, потому Господь открывается не только в страдании, но и в красоте, конечно, и в любви. И к нему самому – Он пришел в образе зеленоглазого физика, Ольги Арцимович. И «Молитва», которую страна, не читавшая Евангелия, знала наизусть, вырвалась из него в те мгновения, когда Ольга Владимировна рожала сына, а он, как всякий любящий муж и отец, жил только сердцем.
Пока Земля еще вертится,
Пока еще ярок свет,
Господи, дай же Ты каждому,
Чего у него нет:
Мудрому дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег...
И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится -
Господи, Твоя власть! -
Дай рвущемуся к власти
Навластвоваться всласть,
Дай передышку щедрому,
Хоть до исхода дня.
Каину дай раскаяние...
И не забудь про меня.
Я знаю: Ты все умеешь,
Я верую в мудрость Твою,
Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю,
Как верит каждое ухо
Тихим речам Твоим,
Как веруем и мы сами,
Не ведая, что творим!
Господи мой Боже,
Зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится,
И это ей странно самой,
Пока ей еще хватает
Времени и огня,
Дай же Ты всем понемногу...
И не забудь про меня.
Ольга Владимировна прекрасно знала, что нельзя человека заставить полюбить, она никогда не принуждала Булата Шалвовича становиться верующим и лишь изредка, деликатно, по особо важным поводам, просила пойти с ней на службу. Но ему отчаянно не везло. Один раз он услышал проповедь, посвященную совершенно не Евангельским вопросам и сказал: «Пожалуйста, не приглашай меня больше сюда». В другой – они поехали на гастроли в Израиль, и, конечно, ей захотелось вместе с ним побывать в Иерусалиме. Она долго готовила его, настраивала, договорилась с Русской духовной миссией, чтобы дали хорошего экскурсовода.
И вот, когда взволнованный Окуджава входил под своды главной святыни христианского мира, их встретил начальник нашей Миссии, священник, монах, и радостно произнес: «Ну, вы тут прогуляйтесь быстренько ко Гробу, а потом мы с вами дерябнем». Всё. Эти «дерябнем» и «прогуляйтесь» он не мог забыть, и долго ещё то с болью, то с сарказмом рассказывал, как им накрыли шикарный стол и как после второго тоста батюшку унесли: «У меня не вызывает трепета наша Православная Церковь, - говорил он, - потому что она находится на том же уровне, на котором находится и наше общество».
Булат Окуджава: Рождается театр... Приходит новый режиссёр... Потом проходит 20 лет, режиссер выдохся... Но мы свое сделали. Наш театр упразднен.
Умереть – тоже надо уметь,
Как прожить от признанья до сплетни,
И успеть предпоследний мазок положить,
Сколотить табурет предпоследний,
Чтобы к самому сроку,
Как в пол – предпоследнюю чашу,
Предпоследние слезы со щек...
А последнее – Богу,
Последнее – это не наше,
Последнее – это не в счет.
Умереть – тоже надо уметь,
Как бы жизнь ни ломала
Упрямо и часто...
Отпущенье грехов заиметь –
Ах, как этого мало
Для вечного счастья!
Сбитый с ног наповал,
Отпущением что он добудет?
Если б Бог отпущенье давал...
А дают-то ведь люди!
Эта борьба между рационализмом и верой проходит через всю его покаянную книгу, и, по большому счету, через все стихи – даже здесь: «Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант». Вместе со всем своим поколением он ждал, пока вернется прежнее название, Протопоповский, и искал Истину, без которой драма жизни – бессмыслица: «Вот она в руках как будто, можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза... В ту же самую минуту Некто нас берет под локоть и уводит в Небеса».
Булат Окуджава: Внезапно оказался разоблаченным славный чекист Николай Ежов. «Какая сволочь! – ахнула Ашхен, и щеки ее впервые за год порозовели. – Что он натворил!..» Она бросилась в справочную НКВД на Кузнецкий мост, приготовившись к известию о полной перемене, но ей вновь пролаяли в окошечко о том, что Шалва Окуджава сослан на десять лет без права переписки! Месяц прошел в пустых ожиданиях счастливой весточки от Шалико. Затем произошло событие, которое сначала оценила только она. «Мама, - сказала она Марии привычным шепотом, — ты представляешь, теперь вместо этой сволочи будет Лаврентий!» - «Какой Лаврентий?» - не поняла Мария. Потом вдруг до нее дошло. «Вай! - ахнула она. - Тот самый?.. Это хорошо?..» - «Откуда мне знать, - сказала Ашхен, - во всяком случае, он знал Шалико». - «Ашот-джан, - сказала Мария, - он не очень симпатичный...» - «Эээ, мама!.. - воскликнула Ашхен, - При чем это?!. Я должна с ним встретиться. Пусть он выяснит...» Конечно, думала Ашхен, Бога нет, как воображают несчастные неудачники, но если бы Он был, если бы он и впрямь существовал там, где-то, в недоступных сферах, прозорливый, вечный, озабоченный человеческой судьбой и справедливостью, если бы Он был, Он бы, несомненно, помог ей встретиться с Лаврентием! «Если бы ты верила в Бога, - сказала Мария как бы между прочим, как бы в шутку, - ты бы сказала: Господи, помоги мне... И Он бы, может быть, и помог...» - «Перестань, мама! - прикрикнула Ашхен в отчаянии. - Не мучай меня!..» И отвернулась от матери и, зажмурившись, прокричала в душе, глубоко-глубоко: «Господи, помоги мне!..» - и тотчас залилась краской.
Чудом мама пробилась к Берии, он очень возмущался и обещал во всем разобраться, а ночью ее забрали. «Я был очень политический мальчик, - говорил Окуджава, - И я знал, что мои родители такие коммунисты, каких не бывает вообще в природе. Произошла ошибка какая-то. И когда это до Сталина дойдет, он все исправит». Отца расстреляли. Маму отправили в лагерь. Он стал сыном «врагов народа». Жил впроголодь и, вообще, на жизнь имел весьма ограниченные права.
После филфака Тбилисского университета его отправили учителем литературы в сельскую школу Шамордина, Калужской губернии, и поселили в келье монастыря, где некогда жила сестра Толстого, где, плача и каясь у нее на плече, Лев Николаевич провел один из своих последних дней.
Окуджава говорил, что вся его проза – автобиографический роман, исповедь. И вот, в последних - в Шамординской и первой Московской главе - он рассказывает историю о том, как жизнь лечила его от гордости и о том, как гордость не давала обрести настоящий Рай, «до тех пор, пока не произошло необъяснимое чудо. И я вернулся к себе самому».
Мы стоим – крестами руки –
Безутешны и горды,
На окраине разлуки,
У околицы беды,
Где, размеренный и липкий,
Неподкупен ход часов,
И улыбки, как калитки,
Запираем на засов.
Наступает час расплаты,
Подступает к горлу срок...
Ненадежно мы распяты
На крестах своих дорог.
Ольга Владимировна имела счастье познакомиться с отцом Иоанном Крестьянкиным. И когда она спросила, как же быть с Булатом, он сказал: «Да, не волнуйся, ты сама его и крестишь». А в Православии есть такое правило, что страха смертного ради крестить умирающего может любой христианин.
Батюшка говорил, немного, так, полушутя. И она как-то даже забыла об этом. Но вот, лет пятнадцать спустя, они поехали отдыхать во Францию. Там Булат Шалвович внезапно заболел и вдруг сказал, что хочет креститься. Чужая страна, неизвестно, где искать священника, да и поздно уж звать, ему очень плохо... И тут Ольга Владимировна слово в слово вспоминает всё, что говорил ей отец Иоанн.
С царственной торжественностью, понимая, что его душа омывается, чтоб вознестись прямо к Престолу Божию, что ради этого мгновения их любовь претерпела все испытания, какие только не посылала жизнь, во имя Отца и Сына и Святого Духа она совершила Таинство.
По какой реке твой корабль плывет
До последних дней из последних сил?
Когда главный час мою жизнь прервет,
Вы же спросите: для чего я жил?
Буду я стоять перед тем судом -
Голова в огне, а душа в дыму...
Моя родина – мой последний дом,
Все грехи твои на себя приму.
Средь стерни и роз, среди войн и слез
Все твои грехи на себе я нес.
Может, жизнь моя и была смешна,
Но кому-нибудь и она нужна.
Неофит. ру -Библейский сюжет
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Булат Окуджава: У него была няня Акулина Ивановна, откуда-то с Тамбовщины. Добрая, толстенькая, круглолицая, голубые глазки со слезой, множество скорбных морщинок в невероятном сочетании с добросердечием, с тихими медовыми интонациями: «Отарик, Отарик, малышечка моя... Да что же это ты, малышечка, расшалилси?.. Ай не стыдно? Стыдно? Вот и славно, цветочек... А Боженька-то все видит и думает: что ж это цветочек наш расшалилси? Во как...»
[показать]«Боженька, Боженька», - он так и пробубнил, заигравшись, в присутствии мамы. «Это что еще за Боженька?» И черные брови её взлетели, и в карих мягких глазах промелькнул взаправдашний гнев, и двадцатишестилетняя большевичка, стараясь быть понятой, объяснила Акулине Ивановне ошибочность ее представлений о мире, в котором уже свершилась революция и нельзя, нельзя, даже преступно, воспитывать новое поколение с помощью старых, отвергнутых, основанных на невежестве понятий. И Акулина Ивановна кивала, вглядывалась в маму голубыми участливыми глазками, а сердце ее разрывалось от жалости к этой молодой, строгой, несчастной, заблудшей, крещеной армянке.Молилась Акулина Ивановна не размашисто, не истово, не показно, а почти про себя, где-нибудь в укромном уголке, щадя, наверное, несуразных безбожников, молодых и непутевых, но тоже сердечных и щедрых, и за них, быть может, просила, чтобы ее деревенский Бог оборотил Свой лик и к ним, несмотря ни на что.
Читая «Упраздненный театр», Булат Шалвович предупреждал, что «главного героя этого романа, зовут не Булат – его зовут Отар. «Но сам себя он чувствует Иваном Ивановичем; по ощущениям. И поэтому я пишу о нем в третьем лице, и для меня, по малолетству, он не Иван Иванович, а просто Ванванч. Вам придется несколько напрячься, чтобы осознать все это, но поверьте, что тут нет плодов злокозненной прихоти. Все гораздо сложнее и вместе с тем проще, в чем вы со временем сами убедитесь, и, натурально, почувствуете облегчение».
Мой дом, мою крепость и волю.
Четыре стены, потолок и порог,
И тень моя с хлебом и солью.
В ней всё соразмерно желаньям моим –
То облик берлоги, то храма, –
В ней жизнь моя тает, густая, как дым,
Короткая, как телеграмма.
И в комнате этой ночною порой
Я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
Я плачу, молюсь и спасаюсь.
Эти поистине духовные строчки появились одновременно с первыми страницами романа о детстве, в 1989-ом году. А вот его последнее интервью, данное «Известиям» весною 1997-го: «Вы религиозный человек? - Я православный по своим предкам. Но в душе я абсолютный атеист и сегодня лукавить не стану. Хотя против Церкви я ничего не имею, я знаю священников – блистательных людей. Вот моя жена истинно верующий человек, я искренне уважаю ее пристрастие к вере».
Хочу воскресить своих предков,
Хоть что-нибудь в сердце сберечь.
Они словно птицы на ветках,
И мне непонятна их речь.
Живут в небесах мои бабки
И ангелов кормят с руки.
На райское пение падки,
На доброе слово легки.
Не слышно им плача и грома,
И это уже на века.
И нет у них отчего дома,
А только одни облака.
Они в кринолины одеты.
И льется Божественный свет
От бабушки Елизаветы
К прабабушке Элизабет.
«В середине прошлого века Павел Перемушев, отслужив солдатиком свои двадцать пять лет, появился в Грузии, в Кутаисе, получил участок земли за службу, построил дом и принялся портняжить. Кто он был – то ли исконный русак, то ли мордвин, то ли еврей из кантонистов – сведений не сохранилось, дагерротипов тоже». Это был прадедушка, у которого родилась бабушка Лиза, а у нее – Шалва, и ещё семеро дядек и теток Ванванча, который появился на свет в 24-м году, 9 мая, у Грауэрмана. Отец был прислан в комакадемию из Грузии, учиться, и на Арбате ему дали две маленькие комнатки в коммуналке с пятью соседями. Вскоре Шалву Степановича отправили обратно на Кавказ, где он продолжал работать комиссаром грузинской дивизии. А мама осталась работать в аппарате Московского горкома партии, но и её маленький Булат Шалвович почти не видел. «Призрачная, она появлялась на мгновение, изредка, по вечерам, если он не успел еще уснуть, и, усталая после вдохновенного трудового дня, прижимала его к себе, но все как-то отрешенно, судорожно, из иного мира, продолжая думать о чем-то своем». Единственным, любимым, родным человеком, была няня, которая души в нем не чаяла и за аппетитный носик звала «картошиной».
Булат Окуджава: Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было темно, но с улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и синие тона, и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на музыку целого оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чего-то нескорого, грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить...
Они идут по бульвару в чаду вороньих хриплых перебранок, и тут в просветах голых переплетающихся ветвей внезапно возникает вдалеке белый холм, увенчанный крестом, и плывет колокольный звон, усиливаясь по мере приближения. - Видишь, малышечка? Эвон храм-то какой! - говорит Акулина Ивановна. – Слава Богу, вот и добралися. - Там Бог живет? - спрашивает Ванванч, но она не слышит, она крестится и кланяется этому храму. - А разве Бог есть? - снова спрашивает он и вновь не удостаивается ответа. Однако это его не обескураживает, и они идут по направлению к храму, все ближе и ближе, и медленно
восходят по широким каменным ступеням вслед за редкими людьми, и Ванванч высоко задирает голову и всматривается в вершину храма, вонзающуюся в низкое февральское небо. Дома он говорит вечером маме, делая большие глаза: - Мамочка, я видел Бога! Она ахает, и армянское «вай!» повисает в комнате. Она гладит его по головке, но рука ее твердая, жесткая, чужая. Потом она долго объясняется с няней в другой комнате, пока Ванванч рисует белый храм с крестом на макушке. Утром няни не было.
Война застала его в Тбилиси, школьником семнадцати лет. «Чего пришли? - спросил усталый маленький капитан в военкомате. – Да вот, хотим против фашистов воевать. Хорошо бы в один танковый экипаж... - Вызовем, вызовем. – Зачем вызывать, когда мы сами – Оформляйте, чего уж тут... - А ну идите отсюда, вдруг заорал он. И мы ушли».
На следующий день они с другом отправились снова, их опять выгнали, они в третий раз пошли, потом в четвертый... Наконец, настал день, когда капитан не выдержал, и швырнув им розовые листки, прошипел: «Сами будете заполнять, черт вас дери! Моя рука не виновата, запомните».
И вот, «некто нереальный, - пишет Булат Шалвович, - с тоненькой шейкой, в блеклых обмотках на кривых ножках, погруженный в шинель с чужого плеча» стоит виноватый перед сержантом Ланцовым – «стариком тридцати лет, кадровым, сколоченным из мореного дуба учителем жизни, глядящем на него с подозрением и болью». «Отставить карачки, Акаджав! На брюхе ползи! Грязно, так и так! А на передовой чисто?! Чего лыбитесь? На губу захотел, так и так? Ты куда приехал, так и так? В минометную! Значит, ползи, так и так! – и знакомая музыка разливается по учебному полю...»
А может, это школьник меня нарисовал:
Я ручками размахиваю, я ножками сучу,
И уцелеть рассчитываю, и победить хочу.
Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал.
А может, просто вечером в кино я побывал?
И не хватал оружия, чужую жизнь круша,
И руки мои чистые, и праведна душа?
Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.
А может быть, подстреленный, давно живу в раю,
И кущи там, и рощи там, и кудри по плечам...
А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.
«Очень может быть, - признается Булат Шалвович, - что я попросту украл некоторые фразы из фильма Владимира Мотыля, в котором незабвенный Олег Даль произнес их с подкупающим очарованием». «Ну что я могу рассказать вам? Воевал. Был рядовым. Минометчиком. Был ранен. Остался жив. А пули? Пули были. Били часто. Да что о них рассказывать, - война...» Гениальный очевидец, «гордых гимнов, видит Бог, он не пел окопной каше» – фронт был ниспослан ему для первых прозрений.
Кровь, она всегда прекрасна,
Кровь ярка, красна и страстна,
"Кровь" рифмуется с "любовь".
Жар ее неотвратим…
Разве ею ты не клялся
В миг, когда один остался
С вражьей пулей на один?
И когда упал в бою,
Эти два великих слова,
Словно красный лебедь, снова
Прокричали песнь твою.
И когда пропал в краю
Вечных зим, песчинка словно,
Эти два великих слова
Прокричали песнь твою.
Булат Окуджава: Страдание – это, вообще, для меня главное понятие в жизни, потому что я считаю, что не любовь и красота спасут мир, а страдание. Когда человек совершит все свои злодеяния, у него начнется шок, тогда он начнет думать о своем предназначении и об окружающем мире. И спохватится.
И всё-таки лирик наполовину был не прав, потому Господь открывается не только в страдании, но и в красоте, конечно, и в любви. И к нему самому – Он пришел в образе зеленоглазого физика, Ольги Арцимович. И «Молитва», которую страна, не читавшая Евангелия, знала наизусть, вырвалась из него в те мгновения, когда Ольга Владимировна рожала сына, а он, как всякий любящий муж и отец, жил только сердцем.
Пока еще ярок свет,
Господи, дай же Ты каждому,
Чего у него нет:
Мудрому дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег...
И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится -
Господи, Твоя власть! -
Дай рвущемуся к власти
Навластвоваться всласть,
Дай передышку щедрому,
Хоть до исхода дня.
Каину дай раскаяние...
И не забудь про меня.
Я знаю: Ты все умеешь,
Я верую в мудрость Твою,
Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю,
Как верит каждое ухо
Тихим речам Твоим,
Как веруем и мы сами,
Не ведая, что творим!
Господи мой Боже,
Зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится,
И это ей странно самой,
Пока ей еще хватает
Времени и огня,
Дай же Ты всем понемногу...
И не забудь про меня.
Ольга Владимировна прекрасно знала, что нельзя человека заставить полюбить, она никогда не принуждала Булата Шалвовича становиться верующим и лишь изредка, деликатно, по особо важным поводам, просила пойти с ней на службу. Но ему отчаянно не везло. Один раз он услышал проповедь, посвященную совершенно не Евангельским вопросам и сказал: «Пожалуйста, не приглашай меня больше сюда». В другой – они поехали на гастроли в Израиль, и, конечно, ей захотелось вместе с ним побывать в Иерусалиме. Она долго готовила его, настраивала, договорилась с Русской духовной миссией, чтобы дали хорошего экскурсовода.
И вот, когда взволнованный Окуджава входил под своды главной святыни христианского мира, их встретил начальник нашей Миссии, священник, монах, и радостно произнес: «Ну, вы тут прогуляйтесь быстренько ко Гробу, а потом мы с вами дерябнем». Всё. Эти «дерябнем» и «прогуляйтесь» он не мог забыть, и долго ещё то с болью, то с сарказмом рассказывал, как им накрыли шикарный стол и как после второго тоста батюшку унесли: «У меня не вызывает трепета наша Православная Церковь, - говорил он, - потому что она находится на том же уровне, на котором находится и наше общество».
Булат Окуджава: Рождается театр... Приходит новый режиссёр... Потом проходит 20 лет, режиссер выдохся... Но мы свое сделали. Наш театр упразднен.
Как прожить от признанья до сплетни,
И успеть предпоследний мазок положить,
Сколотить табурет предпоследний,
Чтобы к самому сроку,
Как в пол – предпоследнюю чашу,
Предпоследние слезы со щек...
А последнее – Богу,
Последнее – это не наше,
Последнее – это не в счет.
Умереть – тоже надо уметь,
Как бы жизнь ни ломала
Упрямо и часто...
Отпущенье грехов заиметь –
Ах, как этого мало
Для вечного счастья!
Сбитый с ног наповал,
Отпущением что он добудет?
Если б Бог отпущенье давал...
А дают-то ведь люди!
Эта борьба между рационализмом и верой проходит через всю его покаянную книгу, и, по большому счету, через все стихи – даже здесь: «Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант». Вместе со всем своим поколением он ждал, пока вернется прежнее название, Протопоповский, и искал Истину, без которой драма жизни – бессмыслица: «Вот она в руках как будто, можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза... В ту же самую минуту Некто нас берет под локоть и уводит в Небеса».
Булат Окуджава: Внезапно оказался разоблаченным славный чекист Николай Ежов. «Какая сволочь! – ахнула Ашхен, и щеки ее впервые за год порозовели. – Что он натворил!..» Она бросилась в справочную НКВД на Кузнецкий мост, приготовившись к известию о полной перемене, но ей вновь пролаяли в окошечко о том, что Шалва Окуджава сослан на десять лет без права переписки! Месяц прошел в пустых ожиданиях счастливой весточки от Шалико. Затем произошло событие, которое сначала оценила только она. «Мама, - сказала она Марии привычным шепотом, — ты представляешь, теперь вместо этой сволочи будет Лаврентий!» - «Какой Лаврентий?» - не поняла Мария. Потом вдруг до нее дошло. «Вай! - ахнула она. - Тот самый?.. Это хорошо?..» - «Откуда мне знать, - сказала Ашхен, - во всяком случае, он знал Шалико». - «Ашот-джан, - сказала Мария, - он не очень симпатичный...» - «Эээ, мама!.. - воскликнула Ашхен, - При чем это?!. Я должна с ним встретиться. Пусть он выяснит...» Конечно, думала Ашхен, Бога нет, как воображают несчастные неудачники, но если бы Он был, если бы он и впрямь существовал там, где-то, в недоступных сферах, прозорливый, вечный, озабоченный человеческой судьбой и справедливостью, если бы Он был, Он бы, несомненно, помог ей встретиться с Лаврентием! «Если бы ты верила в Бога, - сказала Мария как бы между прочим, как бы в шутку, - ты бы сказала: Господи, помоги мне... И Он бы, может быть, и помог...» - «Перестань, мама! - прикрикнула Ашхен в отчаянии. - Не мучай меня!..» И отвернулась от матери и, зажмурившись, прокричала в душе, глубоко-глубоко: «Господи, помоги мне!..» - и тотчас залилась краской.
Чудом мама пробилась к Берии, он очень возмущался и обещал во всем разобраться, а ночью ее забрали. «Я был очень политический мальчик, - говорил Окуджава, - И я знал, что мои родители такие коммунисты, каких не бывает вообще в природе. Произошла ошибка какая-то. И когда это до Сталина дойдет, он все исправит». Отца расстреляли. Маму отправили в лагерь. Он стал сыном «врагов народа». Жил впроголодь и, вообще, на жизнь имел весьма ограниченные права.
После филфака Тбилисского университета его отправили учителем литературы в сельскую школу Шамордина, Калужской губернии, и поселили в келье монастыря, где некогда жила сестра Толстого, где, плача и каясь у нее на плече, Лев Николаевич провел один из своих последних дней.
Окуджава говорил, что вся его проза – автобиографический роман, исповедь. И вот, в последних - в Шамординской и первой Московской главе - он рассказывает историю о том, как жизнь лечила его от гордости и о том, как гордость не давала обрести настоящий Рай, «до тех пор, пока не произошло необъяснимое чудо. И я вернулся к себе самому».
Безутешны и горды,
На окраине разлуки,
У околицы беды,
Где, размеренный и липкий,
Неподкупен ход часов,
И улыбки, как калитки,
Запираем на засов.
Наступает час расплаты,
Подступает к горлу срок...
Ненадежно мы распяты
На крестах своих дорог.
Ольга Владимировна имела счастье познакомиться с отцом Иоанном Крестьянкиным. И когда она спросила, как же быть с Булатом, он сказал: «Да, не волнуйся, ты сама его и крестишь». А в Православии есть такое правило, что страха смертного ради крестить умирающего может любой христианин.
Батюшка говорил, немного, так, полушутя. И она как-то даже забыла об этом. Но вот, лет пятнадцать спустя, они поехали отдыхать во Францию. Там Булат Шалвович внезапно заболел и вдруг сказал, что хочет креститься. Чужая страна, неизвестно, где искать священника, да и поздно уж звать, ему очень плохо... И тут Ольга Владимировна слово в слово вспоминает всё, что говорил ей отец Иоанн.
С царственной торжественностью, понимая, что его душа омывается, чтоб вознестись прямо к Престолу Божию, что ради этого мгновения их любовь претерпела все испытания, какие только не посылала жизнь, во имя Отца и Сына и Святого Духа она совершила Таинство.
До последних дней из последних сил?
Когда главный час мою жизнь прервет,
Вы же спросите: для чего я жил?
Буду я стоять перед тем судом -
Голова в огне, а душа в дыму...
Моя родина – мой последний дом,
Все грехи твои на себя приму.
Средь стерни и роз, среди войн и слез
Все твои грехи на себе я нес.
Может, жизнь моя и была смешна,
Но кому-нибудь и она нужна.
Неофит. ру -Библейский сюжет
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Булат Окуджава. Молитва | Марина_Копьева - Миром правит Любовь! |
Лента друзей Марина_Копьева
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»