Глава 1. Память

Мне грех на нее жаловаться, гордится же ею, было немало поводов. Всегда помнил и до сих пор помню часы встречи каких-то событий, которые нельзя пропустить. Потому и опоздал в жизни только два раза – в молодости на работу в первую утреннюю смену на шахте и в зрелости - на интервью с важным человеком, потому что тот сменил адрес офиса, а я этого не знал и укатил по старому.

В мемуарах обычно пишут, с каких лет человек помнит себя. Так вот, первое, что я помню – это двух часовых в «буденовках» и длинных шинелях, стоявших на крыльце «Леонтьевского дома». Был такой дом в Полушкиной роще Ярославля - двухэтажный с высокой двускатной крышей. Леонтьевским называли его по фамилии хозяина – директора Ярославского резинокомбината, одного из крупнейших по тем временам предприятий СССР. Широкий, серо-голубого цвета, дом стоял недалеко от берега Волги, почти примыкая к ограде закрытой территории «водокачки» - насосной станции, подающей воду для ТЭЦ Резинокомбината. К дому по пологому спуску вела отдельная дорога, которую называли «Леонтьевской горкой». Рядом был безымянный съезд покороче и покруче, который выводил на дорогу к Березовой роще и дальше на Тутаев и Рыбинск. Летом машины и подводы скатывались и поднимались по этому спуску, а зимой мы так укатывали его валенками, санками и самокатами, что он превращался в сплошную «ледянку», и тогда «Леонтьевской горкой» не возбранялось пользоваться не только «Эмке» директора Резинокомбината.

Так вот, часовые в длинных шинелях появились на крыльце «Леонтьевского дома», когда его хозяина арестовали как врага народа. Было это, по всей видимости, осенью 1937 года, потому что снега вокруг я не помню, а часовые стояли уже в шинелях. И, значит, помню я себя с двух лет. Потом этот дом, как и все другие в Полушкиной роще, битком набили семьями и единственное, что его отличало от прочих – яркая роспись большой комнаты на втором этаже. При Леонтьеве там была детская, и на ее стенах играли в мячики, скакалки и качались на качелях розовощекие счастливые советские дети. Наверное, это отметилось в памяти потому, что у меня в ту пору не было ни мячиков, ни скакалок, ни таких красивых качелей.

Мир открывался для меня не через игрушки. В нашем доме я не помню ни одной и даже не знаю, во что или чем играл. Позже были и игры в войну с деревянными саблями, в «жестку», росшибалку и в перышки. Но это уже в начальные школьные годы. А в самом первом, дошкольном детстве не доводилось держать в руках ни одной игрушки. Может быть, поэтому я не могу наиграться и на восьмом десятке лет, зачастую отдавая свободное время компьютерным квестам, чем привожу в смущение супругу. У нее-то в детстве хватало кукол. А я по-настоящему стал наверстывать детство с рождением сына. Я покупал для него ракеты, взмывающие в небо под напором закаченной в них воды, подводные лодки с электроприводом, железные дороги, мигающие разноцветными огнями «луноходы» и с упоением играл с ним, зачастую даже дольше, чем двух-трех-пяти-летний сын. «Вот дитятко-то!», отзывалась на это жена. Да уж! Нереализованная детская страсть к игре до сих пор имеет у меня вполне осязаемое подтверждение в виде наколки на правой руке.

Было это летом 1945 года, когда в Полушкину рощу стали возвращаться первые демобилизованные воины. Среди прочего трофейного скарба чей-то из отцов привез игру в подкидные колпачки. Она состояла из двух картонок с картинками. На одной были цифры от единицы до шести, как на кубиках для игры в «кости», на другой – красочная дорога к цифре сто, где, дошедшего до этой вершины, встречал радостной улыбкой розовощекий Месяц. Играть можно было только вшестером, поскольку в коробке было всего шесть разноцветных колпачков, а желающих всегда в лучшем случае впятеро больше, и легко представить с каким нетерпением каждый из нас ждал своей очереди к заветной подкидной дощечке, с которой колпачок улетал на какую-нибудь из картинок с цифрой. Мне было десять лет, а играли пацаны и постарше, которые обычно оттирали мелочь прочь, поэтому ухватить свой колпачок было большой удачей. И подлинной радостью – первым добраться до Месяца. Однажды мне выпало это счастье. С ощущением его я носился до вечера, а вечером стащил у брата пузырек с тушью, у матери - иголки и нитку и в своем укромном углу в сарайке нарисовал на правом предплечье Месяц в его натуральную игрушечную величину, а потом прошелся по контуру иглой с тушью. Так и радуется этот Месяц на моей руке той далекой победе в желанной игре.

А первую игрушку, попавшую в мои руки еще за несколько лет до войны, я от охватившего меня чувства попросту искалечил.

Самым главным, да пожалуй, и единственным развлечением в моем раннем детстве считалось подглядывание в чужие окна. Мы тогда жили в двухэтажном щитовом доме, опоясанном узкой завалинкой. Мы обходили по ней дом, заглядывая по пути в незанавешанные окна первого этажа. Открывались там мелочи убогого быта бывших строителей, ныне работников Резинокомбината - зеркала, кровати, иногда рисованный на клеенке коврик, горка, уставленная стеклянной посудой. Интерес и игру составляло умение быстро спрятаться, присесть, если тебя увидел кто-то из обитателей комнаты, а потом опять заглядывать, дразня этим недовольных жильцов. Иногда, конечно, нас ловили за этим занятием и в зависимости от времени года драли уши или стегали крапивой, а то и просто давали подзатыльника. Но если после этого не удавалось придумать или найти что-то более интересное, путешествие по завалинке продолжалось только в обратном направлении.

Однако и подглядывать в одни и те же окна, по-видимому, надоедало, иначе с чего бы я однажды отправился к дальним домам. У больших кирпичных домов завалинок не оказалось и, значит, делать мне у них было нечего. А два рубленых теремка, стоящих поодаль, вполне подошли, потому что и завалинка у них была под окнами, и резные наличники, за которые, стоя на цыпочках, можно держаться.

Кто в этих теремках жил не знаю. Но точно, что не рабочий люд, потому что домики были отдельные на каждую семью. А главное отличие от насквозь высмотренных окон нашего щитового дома, состояло в том, что открылось мне через одно полуоткрытое окно. Прямо перед ним на комоде стояли две куклы в белых матросках и в бескозырках. Они смотрели на меня синими глазами и, вроде даже приглашали к себе чуть приподнятыми руками. И это было так притягивающе, что я даже не присел, прячась, когда в комнату вошла молодая и добрая женщина. Добрая потому что, увидев за окном пацаненка, она не шугнула меня, как обычно это делали жильцы нашего дома, а с улыбкой подошла к окну:

- Ты чей такой? - И легко втянула меня в комнату.

Привыкший по беличьи моментально прятаться, я, видимо, сам протянул к ней руки – так обезоружила меня ее улыбка.

- Ну и что мы будем делать?- спросила она, присев на корточки, чтобы уравняться со мной ростом.

- Дай! – указал я на кукол.

Она сняла с комода одного матроса и подала мне. И тут случилось такое, чего она никак не могла ожидать. Грязный и босой оборвыш схватил матросика, прижал к себе и так крепко вцепился зубами ему в нос, что откусил его.

Не знаю, почему я это сделал, что за инстинкт тогда сработал во мне, но из откушенного носа посыпались горькие опилки – матросик оказался матерчатым. Хозяйка вырвала его у меня из рук с криком:

- Отдай и убирайся отсюда, гаденыш!

Еще из самого раннего помню свою первую денежку. Это был пятачок. Я увидел его, когда наклонился к «ключику», чтобы посмотреть, как вьются в его тоненьком горлышке мелкие песчинки. В этот раз они не пританцовывали, а медленно отлетали в разные стороны, потому что горлышко было закрыто пятачком, по которому мелкими-мелкими волнами переливалось полуденное летнее солнце. Совершенно не помню, на что я истратил свой первый клад. Может быть что-то купил в ларьке, открытом в бывшем Леонтьевском гараже, может кто-то из старших выманил у меня пятачок, чтобы сыграть в «расшибалку», а может я и сам поставил его на кон в надежде преумножить капитал. Все это стерлось. Осталась только картинка маленькой круглой лужицы, на дне которой откуда-то из глубины вился слабый поток, в котором приплясывали песчинки, и сияющий солнышком пятачок…