Тогда было холодно, помнишь? Рисовали акварелью все, чего не бывает,

а потом облизывали пальцы, и я отравился всеми цветами радуги…

пряно-красным, кисло-желтым, горько-зеленым.

Они мне не понравились. У всего этого мира привкус тех самых красок,

он порой слаб, почти не заметен, но есть всегда.

Я делаю девять шагов пальцами по глади зеркала, рисую улыбку

и говорю ему, как все прекрасно, несмотря на пустую бутылку,

примерзшую к белому кафелю и на следы от ногтей на стене.

Отражение кивает согласно, показывает неприличный жест.

Нам весело.

С открытой дверью. Пусть будет открытой.

Ты враг мне? Брат? Убийца? Друг? Любовник? Ученик? Прислужник?

Пациент?.. иди ты к черту. Да, на кухню, это – дверь налево.

Нам восхитительно.

С окном открытым вдребезги. Какая разница, куда оно выходит,

кем и когда разбито, зачем и для кого.

Я еще смотрю на эти подтеки акварели, хранящие отпечатки пальцев.

Они блекло скалятся, тлея годами.

Ничего страшного.

Отражение сворачивается калачиком на седом от инея полу.

Мыльный свет зимних дней расплывается приторной белой кляксой,

от виска до стены, вытекает туманом под видом дыханья.

Запах кофе и звуки шагов в коридорах, шорох слов.

Помнишь, ты говорил, что я никогда не уйду.

Ты был прав. Все уходит само.

Проползает насквозь, прогрызая внутри лабиринты, вырывая куски,

оставляя уже подсыхающий след, шаг за шагом стирая,

исписывая, грифелем по многослойной бумаге,

оставляя следы этой долгой агонии кривой линией кардиограмм,

превращая в историю жизни... такой болезни, переданной половым путем.