Я тут обогатилась некоторым количеством фотографий 20-х годов ХХ века,киношное-театрально-богемного характера.
Не могу не поделиться этим ретро черно-белым гламуром.В качестве дополнения будет небольшой рассказ о моде того времени.
И мне показалось уместным,если присоединить сюда выдержки из двух книг. Думаю они вам хорошо знакомы.
В.Маяковский -Мое открытие Америки и
Илья Ильф, Евгений Петров. Одноэтажная Америка


Двадцатые - это поколение женщин. Это время неразрывно связано с именем «великой мадмуазель» Габриэль (Коко) Шанель. Она во многом определила новый облик женщины, получившей право голоса, право выбора трудовой деятельности, освободившейся от корсета, и, наконец, осмелившейся показать ноги.
Юбка укоротилась до колен, впервые появились чулки телесного цвета, делавшие ноги обнаженными. Женщина ощутила себя свободной от браков, скромности и длинных волос. В США, в штате Юта, принимают закон, позволяющий арестовывать женщин с оголенными икрами

[699x549]

Женщина начала активно работать в тех областях, которые ранее считались чисто мужскими, начала заниматься спортом. Для этого была необходима простая удобная одежда. Ее и подарила женщинам Шанель. Она сделала трикотаж модной одеждой для леди из высшего общества, подарила миру знаменитые «Шанель №5», и в 1924 году изобрела маленькое черное платье, с длинной ниткой искусственного жемчуга – эталон элегантности и сегодня. Кроме этого, она сделала бижутерию приемлемой для ношения всеми слоями общества. Белье минимизировалось до короткой комбинации, штанишек и пояса для чулок.
Самостоятельность женских путешествий ввела в моду пижаму; увлечение дансингом привело к укороченным вечерним платьям и туфлям с перепонками, в которых удобно танцевать чарльстон, рэгтайм и фокстрот…


[486x650]

Итак, идеал девушки 20-х - женщина - подросток, тонкая длинноногая, с маленькой, плоской грудью, с узкими бедрами, без подчеркнутой талии, с мальчишеской стрижкой, любящая спорт и танцы. Женственность подчеркивается нежной кожей, тонко подведенными глазами и бровями, ярко накрашенными губами, пользуется новой химической помадой и компактной пудрой. Брюнетки с короткой стрижкой «гарсон» или «буби-копф». Таких стрижек требовали модные шляпки-«колокольчики», закрывающие всю голову и уши. Часто носили косынки и маленькие чалмы на голове. Женская самостоятельность породила моду на курение в общественных местах, женщины демонстрируют длинные мундштуки, плоские портсигары и драгоценные зажигалки.
Красавицы 20-х носят свободные платья и блузы с заниженной линией талии, часто подчеркнутой декоративным поясом. Рисунки на тканях, под влиянием конструктивизма, предпочитались геометрические. Полосы, зигзаги, круги, квадраты и т.п. Особенно актуально это было в нашей стране. На ногах красавицы носили туфли-лодочки на устойчивом каблучке.

[486x650]

Но насчет обуви, это еще не все. Появляется обувь по назначению: для повседневной носки (ботинки на шнуровке и пуговицах, закрытые и открытые туфли на невысоком устойчивом каблуке) и для торжественных случаев - на более тонком, высоком и изогнутом каблуке.
Надо сказать, что поколение 20-х годов не потерялось именно благодаря писателям, культивировавшим образ этого десятилетия. Романы Хемингуэя, Фицджеральда, Ремарка навечно сохранили эпоху и поколение, жившее со скоростью своих спортивных автомобилей, разрушившее вековые запреты, проповедовавшее неразбавленное виски, богемные вечеринки и однополую любовь.

[699x533]

Моё открытие Америки (Маяковский)
НЬЮ-ЙОРК


Может, только сейчас мы накануне летающей Америки. Форд выпустил первый свой аэроплан и поставил его в Нью-Йорке в универсальном магазине Ванамекер, — там, где много лет назад был выставлен первый авто-фордик.
Ньюйоркцы влазят в кабину, дергают хвост, гладят крылья, — но цена в 25 000 долларов еще заставляет отступать широкого потребителя. А пока что аэропланы взлетали до Сан-Антонио, потом пошли настоящие американские города. Мелькнула американская Волга — Миссисипи, огорошил вокзал в Сан-Луисе, и новью в просветах двадцатиэтажных небоскребов Филадельфии уже сияло настоящее дневное рекламное нежалеемое, неэкономимое электричество.
Это был разбег, чтобы мне не удивляться Нью-Йорку. Больше, чем вывороченная природа Мексики поражает растениями и людьми, ошарашивает вас выплывающий из океана Нью-Йорк своей навороченной стройкой и техникой. Я въезжал в Нью-Йорк с суши, ткнулся лицом только в один вокзал, но хотя и был приучаем трехдневным проездом по Техасу, глаза все-таки растопырил.

[699x500]

Много часов поезд летит по Гудзонову берегу шагах в двух от воды. По той стороне — другие дороги у самого подножья Медвежьих гор. Гуще прут пароходы и пароходики. Чаще через поезд перепрыгивают мосты. Непрерывней прикрывают вагонные окна встающие стены — пароходных доков, угольных станций, электрических установок, сталелитейных и медикаментных заводов. За час до станции въезжаешь в непрерывную гущу труб, крыш, двухэтажных стен. стальных ферм воздушной железной дороги. С каждым шагом на крыши нарастает по этажу. Наконец дома подымаются колодезными стенками с квадратами, квадратиками и точками окон. Сколько ни задирай головы — нет верхов. От этого становится еще теснее, как будто щекой трешься об этот камень. Растерянный, опускаешься на скамейку — нет надежд, глаза не привыкли видеть такое; тогда остановка — Пенсильвэния-стэйшен.
На платформе — никого, кроме негров-носильщиков. Лифты и лестницы вверх. Вверху — несколько ярусов галерей, балконов с машущими платками встречающей и провожающей массы.
Американцы молчат (или, может быть, люди только кажутся такими в машинном грохоте), а над американцами гудят рупоры и радио о прибытиях и отправлениях.
Электричество еще двоится и троится белыми плитками, выстилающими безоконные галереи и переходы, прерывающиеся справочными бюро. целыми торговыми рядами касс и никогда не закрывающимися всеми магазинами — от мороженных и закусочных до посудных и мебельных.

[483x650]

Едва ли кто-нибудь представляет себе ясно целиком весь этот лабиринт. Если вы приехали по делу в контору, находящуюся версты за три в Дантауне — в банковском, деловом Нью-Йорке, в каком-нибудь пятьдесят третьем этаже Вульворт Бильдинг и у вас совиный характер — вам незачем вылазить из-под земли. Здесь же, под землей, вы садитесь в вокзальный лифт, и он взвивает вас в вестибюль Пенсильвэния-отель, гостиницы с двумя тысячами всевозможных номеров.
Все, что нужно торгующему гражданину: почты, банки, телеграфы, любые товары — все найдешь здесь, не выходя за пределы отеля.
Здесь же сидят какие-то смышленые маменьки с недвусмысленными дочерьми.
Иди танцуй.
Шум и табачный чад, как в долгожданном антракте громадного театра после длинной скучной пьесы.
Тот же лифт опустит вас к подземке (собвей), берите экспресс, который рвет версты почище поезда. Слезаете вы в нужном вам доме. Лифт завинчивает вас в нужный этаж без всяких выходов на улицу. Та же дорога вывертит вас обратно на вокзал, под потолок-небо пенсильванского вокзала, под голубое небо, по которому уже горят Медведицы, Козерог и прочая астрономия. И сдержанный американец может ехать в ежеминутных поездах к себе на дачную качалку-диван, даже не взглянув на гоморный и содомный Нью-Йорк.

[699x485]

Я ЛЮБЛЮ НЬЮ-ЙОРК в осенние деловые дни, в будни.

6 утра. Гроза и дождь. Темно и будет темно до полудня.

Одеваешься при электричестве, на улицах — электричество, дома в электричестве, ровно прорезанные окнами, как рекламный плакатный трафарет. Непомерная длина домов и цветные мигающие регуляторы, движения двоятся, троятся и десятерятся асфальтом, до зеркала вылизанным дождем. В узких ущельях домов в трубе гудит какой-то авантюристичный ветер, срывает, громыхает вывесками, пытается свалить с ног и убегает безнаказанный, никем не задержанный, сквозь версты десятка авеню, прорезывающих Мангеттен (остров Нью-Йорка) вдоль — от океана к Гудзону. С боков подвывают грозе бесчисленные голосенки узеньких стритов, также по линеечному ровно режущих Мангеттен поперек от воды к воде. Под навесами, — а в бездождный день просто на тротуарах, — валяются кипы свежих газет, развезенные грузовиками заранее и раскиданные здесь газетчиками.
По маленьким кафе холостые пускают в ход машины тел, запихивают в рот первое топливо — торопливый стакан паршивого кофе и заварной бублик, который тут же в сотнях экземпляров кидает бубликоделательная машина в кипящий и плюющийся котел сала.
Внизу сплошной человечиной течет, сначала до зари — черно-лиловая масса негров, выполняющих самые трудные, мрачные работы. Позже, к семи — непрерывно белые. Они идут в одном направлении сотнями тысяч к местам своих работ. Только желтые просмоленные дождевики бесчисленными самоварами шумят и горят в электричестве, намокшие, и не могут потухнуть даже под этим дождем,
Автомобилей, такси еще почти нет.

[699x511]

В газетах писали об одном бандите, вышедшем из тюрьмы под залог 42 раза. Здесь на Авеню смерти орудуют ирландцы. По другим кварталам другие.
Негры, китайцы, немцы, евреи, русские — живут своими районами со своими обычаями и языком, десятилетия сохраняясь в несмешанной чистоте.

В Нью-Йорке, не считая пригородов, 1 700 000 евреев (приблизительно),

1 000 000 итальянцев,

500 000 немцев,

300 000 ирландцев,

300 000 русских,

250 000 негров,

150 000 поляков,

300 000 испанцев, китайцев, финнов.
Загадочная картинка: кто же такие, в сущности говоря, американцы, и сколько их стопроцентных?
Сначала я делал дикие усилия в месяц заговорить по-английски; когда мои усилия начали увенчиваться успехом, то близлежащие (близстоящие, сидящие) и лавочник, и молочник, и прачечник, и даже полицейский — стали говорить со мной по-русски.
Возвращаясь ночью элевейтером, эти нации и кварталы видишь как нарезанные: на 125-й встают негры, на 90-й русские, на 50-й немцы и т. д., почти точно.

[699x497]