Захотелось зайти)
Радостно наслаждаюсь тем, что почти все дн. живы, и даже вами ведутся.
Привет, извращенцы!!!
"December"; Автор crimsoncourt
December: It's sad quiet in our apartment, because Itachi doesn't talk much. He laughs even less. I don't laugh much either, because there's nothing to laugh about anymore. Especially in December.
Category: Chapter fic
Status: Work in Progress
Rating: R for language, drug and sexual references, mature subject matter.
Pairings: KisaIta, KakaIru, a bit of GenRai
Notes: I prefer writing Itachi in AU because of the creative control it gives me over the inner workings of his mind. He's a static character in the anime, making him, all in all, boring. Insanity and the selfish drive for power only go so far. I do have a canon fic featuring Itachi in the works where I attempt to delve into his psyche as well, but it's drastically different then this will turn out to be. In the end, my objective is to make him seem more of a human and less of an android. I wish more people would take the time to explore a character with such fascinating potential.
переводчик: Xiphias, LostCause
название: December
переведенное название фика: Декабрь
бета: colombine
пейринг/персонажи: Кисамэ/Итати, Какаси/Ирука, Гэнма/Райдо
рейтинг: R
жанр: ангст, AU, дарк
предупреждения: Anal,AU,H/C,Shouta,SoloM,Yaoi, ненормативная лексика.
статус: в процессе
дисклеймер: Наруто не принадлежит мне, и я не зарабатываю денег на этой истории, я даже не автор, всего лишь переводчик.
разрешение автора на перевод: получено
*"Время может изменить меня, но мне не дано повернуть время вспять". ("Time may change me, but I can't change time").
Слова David Bowie, текст песни "Changes".
Мне сказали, что брат убил моих родителей. И я поверил в это. Ведь я и сам видел его, стоящего над их телами, с пистолетом в руках. От дула поднималась струйка дыма, и когда я кричал, умоляя брата не убивать меня, он не сказал ни слова, просто стоял, как каменная статуя.
Он молчалив с тех пор.
Он подолгу сидит на пожарной лестнице, даже холодными декабрьскими ночами. Он ко мне больше не обращается, по крайней мере, разговаривает совсем не так, как раньше, до той ночи. Декабрь для нас грустный месяц. Я много плачу в декабре, особенно семнадцатого декабря. Ночь, когда умерли они, окрашена в рождественские цвета, - красная кровь, белый снег. Итати не плачет. Он просто сидит на пожарной лестнице, пока у него губы не посинеют, и вглядывается в ночную тьму. Я не знаю, что он ищет там такого, чего не может найти в квартире, где работает обогреватель. Иногда. Иногда дома у нас бывает ничуть не теплее, чем снаружи. В такие дни я собираю все одеяла, что есть в доме, сваливаю их на диван, забираюсь в это самодельное тёплое гнёздышко и смотрю в окно, на неплачущего Итати. И сижу так до тех пор, пока управляющая не придёт, чтобы решить проблему с обогревателем.
Я всегда засыпаю до того, как брат возвращается в дом. Он будит меня прикосновением своих холодных пальцев, когда берёт на руки и укладывает в кровать, прямо в моём тряпичном коконе. Даже если бы я его ненавидел, он бы продолжал укладывать меня в кровать. А я ненавидел его, ведь, хотя суд и признал его невиновным, я знал в глубине души, что это решение не было справедливым. Сказали, что убийство было из самозащиты, что у него не было выбора, иначе мы оба были бы мертвы. Сказали, что он нас спас. Но я не поверил. Я видел пистолет. А брат не выглядел даже расстроенным.
Я поверил им в первый раз, когда они сказали, что брат убил моих маму и папу, потому что он озлобленный подросток с комплексом бунтаря. Вот во что я верил. А чему мне ещё оставалось верить, если он совсем не волновался по этому поводу? Они были мертвы, а брат вел себя, как ни в чем не бывало. Он не чувствовал вины.
Теперь мы живем одни. Итати подал заявление об оформлении опеки. Но право на опекунство присудили не ему, а управляющей. Она наша единственная родственница, - седьмая вода на киселе, очень дальняя тётя, а может, и бабушка. У неё белые волосы и кожа в глубоких складках. Она живет внизу, а мы с Итати - на третьем этаже, под самой крышей. Когда идёт дождь, крыша протекает. Когда в марте тает снег, мы собираем все тазы и кастрюли, что у нас есть, и ставим их под мокрыми пятнами на потолке. Во время грозы наша крохотная квартирка наполняется звуками, будто тысячи рук стучат ногтями по деревянным столешницам. Иногда, пока мы спим, посуда переполняется. Ковёр потом остается мокрым ещё несколько дней. Мне нравится ходить по влажному ковру, чувствовать структуру ткани пальцами ног. Итати мне это разрешает. Думаю, он просто слишком сильно устаёт, чтобы следить за мной.
В прошлом году ему исполнилось четырнадцать, и он бросил школу, чтобы успевать на двух работах. Он сказал, что это не имеет значения, и что у него высокий IQ, поэтому он бы там стал ненамного умнее. Он сам занимается в свободное от работы время по книгам, которые ему одалживает начальник. Я иногда захожу к брату в книжную лавку, там всегда тепло и тихо, это уютная тишина, не такая, как дома. У нас дома грустная тишина, потому что Итати разговаривает нечасто. А смеется он ещё реже. Я тоже редко смеюсь, потому что смеяться теперь не над чем. Особенно в декабре.
В прошлом году в декабре была вторая годовщина смерти мамы и папы, он не заходил в дом, сидел на лестнице и не укладывал меня спать. Я понял, что что-то не так, когда проснулся не от прикосновения холодных рук. Меня разбудило его отсутствие, чувство, что чего-то не хватает. Я завернулся в одеяло и перелез к нему через окно. Он не замечая меня смотрел куда-то за ограду, его взгляд скользил по крышам домов на Мюллер Стрит и устремлялся на другую сторону мира.
Я коснулся пальцами его лица, почувствовал жесткую линию челюсти. Он не взглянул на меня, не сказал ни слова, не заплакал. Но он позволил взять его за руку, сцепить его пальцы со своими, и потянуть на себя, чтобы помочь подняться. Я не мог оставить его на улице на всю ночь, одного, в середине декабря. Он позволил провести себя в дом, уложить в постель и пожелать спокойной ночи. Он не остановил меня, когда я забрался к нему в кровать из страха, что он умрёт, если не сможет согреться. Я обнимал его, пока он дрожал, гладил его по волосам, пока он не заснул. Он не заплакал и ничего не сказал, но печаль я узнаю всегда.
Они сказали, что брат убил моих родителей не хладнокровно. В ту ночь я поверил ему, дрожащему в моих руках, плачущему в душе́.
*^*^*
Каждый раз, когда в книжную лавку заходит покупатель, над дверью звенят колокольчики. Их дрожащий звук наполняет радостью. В помещении пахнет бумагой, сыростью и краской, этот запах обволакивает ноздри. Хотя это не так уж плохо, если подумать, то дома ненамного лучше. Итати копит деньги, чтобы отремонтировать протекающий потолок, но, как он говорит, для этого ещё нужно найти время. А пока мы просто покупаем больше мисок. Моя любимая – ядовито-голубого цвета. Я купил её на дворовой распродаже, за доллар, который нашел в школе. Мы едим из неё попкорн, когда она не занята водой.
Здесь так много книг, что у меня глаза разбегаются от всевозможных переплётов. Книжные полки стоят вдоль каждой из четырёх стен, даже той, что позади прилавка, за которым я после школы сижу на стуле вместе с Итати после школы, и выдаю покупателям сдачу. Какаси (это начальник Итати) шутит, что должен платить нам обоим за нашу работу. Он теперь каждый раз суёт мне в карман десятку, предупреждая, чтобы я ничего не говорил брату. Ряды книжных полок тянутся через центр магазинчика от стены до стены, они так близко стоят друг к другу, и чтобы между ними протиснуться, нужно чуть ли не дыхание задерживать. Я попытался однажды, чтобы проверить, сколько проходов я смогу преодолеть не дыша. Получилось всего два, ведь нужно передвигаться медленно и осторожно, чтобы не задеть книги, которые могут попадать с полок, когда идешь мимо.
Итати стоит за прилавком, которого не видно за всеми книжными полками. Я вижу его, пока пробираюсь сквозь этот лабиринт, стараясь подавить желание выдохнуть. Его чёрные волосы сзади собраны в аккуратный высокий хвост, лицо обрамляет непослушная длинная чёлка. Мои волосы совсем не такие. Они вечно стоят торчком на затылке, как перья у попугая. Какаси называет меня птенчиком, чего я терпеть не могу, но никогда ему не возражаю, потому что это заставляет моего брата почти улыбаться.
Пересчитывая деньги и работая с покупателем, Итати бросает быстрый взгляд на меня, когда я ныряю под прилавок и забираюсь на стул. Закончив с деньгами, оставляет меня за прилавком и исчезает в помещении склада. Над дверью звенят колокольчики, сообщая о приходе новой покупательницы. Я на её глазах пересчитываю долларовые купюры и, наконец, отдаю девушке сдачу и пакет с книгами. Она улыбается мне, вытягивает шею, чтобы посмотреть, куда ушел Итати.
- Он твой брат? - шепчет она.
- Да, - спокойно отвечаю я. Почему девушки так много хотят знать о моем брате? Не понимаю я этого. Не так уж он интересен. Он работает, ест, занимается и спит. Всё.
- А девушка у него есть? - спрашивает она с надеждой. Я мог бы ответить ей честно: у Итати нет друзей, и тем более девушки. Но если скажу правду, она, скорее всего, попросит брата быть её парнем, и едва ли он согласится. Поэтому я говорю ей то же, что и всем остальным девушкам.
- Её зовут Бьянка. Она живет в Кембридже, - громко шепчу я, перевалившись через прилавок, будто опасаясь, что Итати подслушает. - Кстати, она действительно хорошенькая, но мы с ней видимся только по выходным.
- Ах, - вздыхает девушка, немного сникнув. - Как жалко. То есть, я рада за него. Спасибо за книгу, мальчик.
Она в спешке удаляется, скользя мимо книжных рядов, когда, наконец, звяканье колокольчика не отмечает её уход.
Довольный разыгранным спектаклем, я сидя на стуле болтаю ногами, Итати возвращается со склада, который больше похож на кабинет с кучей коробок. Брат похлопывает меня по ноге, в знак благодарности.
- Хорошо сыграл, птенчик, - слышится ленивый голос из-за одного из рядов. - Когда-нибудь актёром станешь.
Итати нажимает какие-то клавиши на кассовом аппарате, он с металлическим лязгом открывается.
- У тебя пару часов назад был обеденный перерыв, - монотонно произносит он. - Что тебя задержало?
- Хорошая еда, медленное обслуживание, - весело отвечает Какаси, материализуясь прямо передо мной. У него волосы странного цвета, они почти серебристые. Я хотел знать, с рождения ли у него этот цвет; однажды я спросил об этом, он подмигнул мне и сказал, что покажет, когда я подрасту. Итати ударил его в плечо, когда это услышал. Итати постоянно бьёт его в плечо, по непонятным мне причинам, но они как-то связаны с этими маленькими оранжевыми книжечками, которые Какаси всё время носит с собой. Они на японском, и я не понимаю, что в них написано, но Итати на них так косится, что сомнений насчёт их плохого содержания не остаётся.
Я помню, как я прошёл в угол комнаты, огороженный занавеской, так, чтобы туда не заходили дети, пока Итати не следит. Там было много журналов с голыми женщинами на обложках и книга в мягком переплёте, с мужчиной, обнимающим женщину, у обоих глаза были закрыты, от чего они были похожи на мертвецов. Голые и мёртвые люди не показались мне такими уж опасными, хотя в одном журнале была страница с женщиной, на которой не было ничего, кроме поводка и ошейника, это меня немного заинтересовало. Итати постоянно говорит, что я буду понимать больше, когда вырасту, но я не могу перестать думать о том, что если взрослые возятся голыми друг с другом и подражают собакам, то едва ли они знают больше моего. Какаси, когда застукал меня там, хихикал как ребенок, отобравший леденец у годовалого малыша. Он ленивым жестом взъерошил мои волосы и велел мне вернуться к прилавку, пока Итати не застукал меня и не закатил истерику. Это звучало не очень-то убедительно, потому что Итати не закатывает истерик. Думаю, Какаси просто не хотел, чтобы брат его снова бил по плечу. Итати может больно ударить, если его разозлить.
- Два часа, - Итати повторяет это, будто выговор и бьёт его по руке. - Я здесь, похоже, больше времени провожу, чем ты.
Когда-нибудь я возьму один из тех журналов, которые спрятаны за занавеской, и прямо перед Итати открою. Я хочу, чтобы он и меня ударил, так же, как он бьёт Какаси, почувствовать, как он тогда на меня посмотрит. Если я покажу ему картинку с девушкой на поводке, ударит ли он меня?
- Пожалуй, ты и прав, - вдумчиво произносит Какаси. - Наверное, мне следует поставить тебя начальником.
- Или платить мне побольше?
- Не знаю, если повышу тебе зарплату, я ведь не смогу тогда позволить себе обедать по два часа? И какой из меня после этого предприниматель? Мой уровень жизни сразу упадёт, а ты приберешь к рукам моё место, а потом уволишь меня, потому что от такой бляди, как ты, другого ожидать не приходится, - он игриво треплет мой нос, на что Итати одаривает его пристальным взглядом, а я раздражённо отстраняюсь. Вот так Итати в основном и объясняется, пристальными взглядами. Язык этих взглядов слишком витиеват для моего понимания, как и язык того места, на другой стороне мира, которое высматривал Итати, сидя на пожарной лестнице. Какаси говорит слово «блядь» так, что я не могу понять, что оно означает на самом деле, что-то между оскорблением и подтруниваем. Я не уверен в том, кого это должно задевать и как именно. Должен ли я понять, подшучивает он над Итати или хочет его обидеть? «Ах да, кстати, сегодня твой психиатр позвонил раньше, ты тогда с полками возился. Он хотел перенести ваш сеанс с шести на семь».
Воцаряется мертвая тишина, Итати молча, с этим своим убийственным взглядом, закрывает кассу.
- Ты не мог об этом раньше сказать? - Сердитый или нет, но голос Итати мягкий и скользкий, как лёд. Он говорит, пахнет и дышит как зима.
- Я оставлял записку на доске объявлений, - отвечает Какаси, непринужденно открывая оранжевую книжечку, которую он носит с собой. Голос Какаси тоже мягкий, но у него другой тон, от этого он похож на человеческий больше, чем голос брата. Он одновременно и суровый, и мягкий, когда я слышу его, то представляю мёд, стекающий на гальку,. Его глаза резко раскрываются, когда флюоресцентно-оранжевый листочек бумаги слетает на крышку прилавка.
- Упс, - с глуповатым выражением произносит он. - Я его, кажется, забыл на стену приклеить.
В глазах Итати читается раздражение, когда Какаси передаёт ему запоздалую записку. Я с трудом сдерживаю смех.
Итати молча ныряет в ведущий на склад дверной проем, чтобы позвонить. Пока он разбирается с проблемами из-за перенесённой встречи, в лавку заходят двое покупателей. Какаси внимательно следит за тем, как я пробиваю книги и отсчитываю сдачу, помогает, если что-то не получается. Когда стану старше, я хочу этим заниматься, как и Итати. Покупатели всегда улыбаются, когда я сканирую штрих-коды на книгах или протягиваю им их пакеты. Надеюсь, Какаси всё ещё будет работать здесь, когда я вырасту. Я хочу, чтобы он был моим начальником.
Когда покупатели уходят, Итати возвращается к кассе.
- В семь мне нужно будет уйти. Секретарь внес поправки в расписание, - он внимательно наблюдает за Какаси. - Я не люблю навязываться, но ты не присмотришь за ним ещё час?
Какаси пожимает плечами:
-Конечно, без проблем. Саскэ тихий ребёнок.
Итати выглядит невозмутимо, как всегда, но, скорее всего, он надеялся на то, что ему откажут. Он ненавидит своих психиатров.
*^*^*
За прошедшие два года у моего брата сменилось десять психиатров. Никто из них не смог вылечить болезнь, которая заставляет его сидеть на холоде и смотреть пустым взглядом. Никто из них не смог оживить его голос эмоциями, а глаза светом, путь даже холодным. Никто из них не смог заставить его больше общаться. Он с ними встречается, потому что так приказал суд, потому что его разум нестабилен. После того, как он выстрелил, что-то в его голове отклонилось от нормы.
- Мой разум сломан, - сказал он мне однажды. - Не позволяй сломать свой разум, Саскэ. Иначе тебе тоже придётся посещать женщин с приятными голосами.
Последние пару месяцев у него были назначены встречи в каждый вторник, на четыре часа. Но на прошлой неделе у него снова сменился психиатр. Это уже одиннадцатый, и брат встречается со своим новым мозголекарем по четвергам. С тех пор Какаси оставляет меня в магазине, когда в шесть Итати отправляется на свою вторую работу и вместо того, чтобы просто оставлять меня дома на ночь, говорит, что сам заберет меня на обратном пути.
Дом Какаси больше нашего, но это только потому, что у него есть верхний и нижний этажи. Мебель лучше и потолок не течёт во время дождя. Здесь свежий запах, похожий на запах лимона. Какаси на удивление чистоплотен для лентяя. Стены почти ничем не завешены, только несколько набросков и плакатов, здесь и там, и фотография друга на приставном столике. Он кажется одиноким, вроде меня или Итати. Или такое впечатление создается оттого, что комната слишком просторная, и я чувствую себя одиноко, когда не нахожусь рядом с Какаси. Интересно, сколько людей он приводил в этот дом? У него не очень много фотографий. Как и у нас с Итати.
Он роняет ключи на столик рядом с дверью и потягивается, хрустя суставами.
- Старость – не радость, - шутит он, с таким же хрустом разминая шею. Несмотря на то, что у Какаси серебристые волосы, он не старый. Он только весной закончил колледж и теперь ищет работу получше. Когда-нибудь я выведаю, настоящий ли у него цвет волос. Пока это осталось за завесой тайны и игры, в которую он до сих пор играет. Когда я выиграю у него в шахматы, он обещал сказать мне правду. Пока он готовит обед, я выставляю на стол тарелки, вилки и ножи, графин с холодным чаем и шахматную доску.
Стратегия, как он всегда подчеркивает, важна во всем. Продумывая действия наперёд у тебя меньше шансов пойти ко дну. Если бы люди останавливались, чтобы подумать, прежде чем делать что-либо, в мире было бы гораздо больше порядка. Вот поэтому кажется, что Какаси знает, что люди собираются сказать, прежде чем они скажут это вслух, знает, что они намереваются сделать до того, как они в самом деле начнут действовать. Он думает до, во время и после того, как говорит. Он думает во сне. Он думает о том, что он думает.
Я расставляю фигуры на доске и наливаю нам обоим чай, пока Какаси готовит обед в большой сковороде; вкусные запахи, шипение и треск заполнили пространство комнаты. Курица, красный перец, рис, лук, оливковое масло, чеснок, соль, - ароматы витают в воздухе, оседают на моей коже и волосах, заполняют пространство между тарелками. Мне нравится, что запах будто оживает и приобретает форму среди августовской жары, захватывающей всё окружающее нас пространство. Общество - вот чего я хочу больше всего. Какаси мало говорит, но когда мы разговариваем, я слышу что-то живое в его голосе: веселье, счастье, раздражение, иронию и серьёзные интонации. Он звучит не как вода, глухо ударяющаяся о металл, а словно дождь в лесу, бьющий по земле, бьющий по листьям, бьющий по веткам. Каждый раз немного другой. Итати говорит как зима, как будто что-то мёртвое. Даже в жару я вздрагиваю, думая о том, что брат может умереть. Я не хочу, чтобы ещё кто-нибудь умирал. Это неправильно, что Итати взял рамку с фотографией умершего отца и выбросил её с пожарной лестницы. Стекло разлетелось вдребезги, как только она ударилась о тротуар. Я никогда не думал, что звук разбивающегося стекла может быть таким громким, таким страшным, что я заплакал, а Итати лишь прищурил глаза.
- Ты уже нашел работу, которая тебе нравится? - звучит мой вопрос на фоне треска и шипения оливкового масла.
Какаси прочищает горло и мотает головой:
- Тяжело найти работу, которая нравится, птенчик. Мир большого бизнеса - это джунгли, которые вмиг проглотят ненароком забрёдших туда новичков и выплюнут косточки.
Я нахмуриваюсь: Итати здесь нет, и он не будет почти улыбаться.
- Не называй меня птенчиком, - командую я совершенно неприсущим мне начальственным тоном. Какаси хихикает и отворачивается от плиты.
- Такая трогательная мелочь.
Он лопаткой накладывает свою безымянную стряпню в мою тарелку. Вверху лениво вращается вентилятор, обдавая мое лицо паром, который затем поднимается к потолку и улетучивается.
- Это всего лишь прозвище, Саскэ. Радуйся, что оно у тебя есть.
- А у тебя есть прозвище, Какаси?
- Конечно, есть, - он дует на кусочек курицы, отправляет его в рот и задумчиво прожевывает. - Но тебе пока нельзя меня так называть
Я тоже съедаю кусочек курицы, смахнув с него луковое колечко. Ненавижу лук.
- Почему нельзя?
- Когда подрастёшь, поймёшь.
Опять эта фраза, она выводит меня из себя. Я вспоминаю девушку в ошейнике и твердо решаю, что взрослые все сумасшедшие.
- А что, мир, когда становишься взрослым, настолько меняется или тебе просто нравится меня дразнить?
- И то, и другое, птенчик, и то, и другое.
Я снова проигрываю в шахматы. Между поглощением очередных кусочков курицы и сладкого перца раздается глухой стук дерева о дерево. Две клетки, одна клетка, прямо, по диагонали, - наши личные армии маршируют на деревянном поле боя. Какаси мне никогда не поддаётся, никогда не позволяет мне закончить игру с хотя бы одной выжившей фигурой. «Это обман, - повторяет он снова и снова. - Ты лишь обманешь себя, Саскэ». Он называет меня по имени, когда мы играем в шахматы, в знак уважения. Он говорит об ошибке, если я сделал плохой ход, но никогда не позволяет мне вернуть его. В знак уважения. Наверное, я начинаю играть лучше, потому что его замечания становятся всё более редкими. Тем не менее, он продолжает выигрывать, а мне всё так же любопытно знать, натуральный ли этот его серебристый цвет волос. А ещё, я вынужден признавать: взрослые и в самом деле знают что-то, чего не знаю я.
- Два из трех, - невинно предлагает он, прекрасно зная, что опять выиграет. Пока я не такой хороший стратег как Какаси… пока... Но я принимаю вызов, потому что однажды я собираюсь выиграть. Я сотру эту уверенную самодовольную улыбку с его лица, когда превзойду Какаси в его собственной игре. Я добьюсь того, чего хочу. Но не сегодня вечером. Сегодня вечером моему королю объявили шах и мат - конь, две пешки и слон. Отступать некуда. Я вздыхаю. Почти все мои пешки и слоны рядом со стаканом чая Какаси.
- Три из пяти?
Я киваю. Когда-нибудь я выиграю у Какаси в шахматы. И узнаю, какой у него натуральный цвет волос. Узнаю, что такого плохого в этих книжках. Узнаю, что высматривает Итати за крышами домов. Когда-нибудь.
---------
Далее в комментах
