У меня складываются странные отношения с поэзией (скорее, стихосложением - поэзией мои экзерсисы я называть не хочу).

Первый опыт осознанного рифмования строк случился в моей жизни во втором классе школы (29-ой, если это кому-то что-то скажет). И это был - ни много, ни мало - стихотворный перевод одного из произведений Генриха Гейне. Стихотворение было небольшим, и перевел я его с частичной утратой смысла, в другом размере и с использованием глагольных рифм, но для семилетнего мальчика это был прорыв.

Тяга к прекрасному усугубилась в шестом классе, когда я познакомился с поэтессой Татьяной Львовной Курбатовой. Впервые появилось желание выражать на бумаге собственные мысли. Однако, до окончания школы никакого сколь угодно значимого воплощения оно не получило. Дело сводилось всё к тем же переводам немецкой поэзии. Можно выделить, пожалуй, сказку про металлистов, которую мы с другом писали классе в шестом-седьмом, отчасти перефразируя пушкинскую "Сказку о царе Салтане", и кое-что дописывая от себя.

Окончив школу и поступив в университет, я связал свою жизнь с музыкой. Как выяснилось, это способствует более четкому мыслевыражению. Я стал писать тексты песен своей группе, а попутно - излагать собственные мысли. Однако, с течением времени появилась новая тенденция - тексты песен стали всё более независимыми от личных эмоций и мыслей, зачастую написанные по некому конкретному сюжету. Стихи же, напротив, стали обретать форму очень абстрактную - набор образов, понятных, кроме меня, в лучшем случае, одному-двум людям. И тем более ценными я считаю собственные стихи, которые понятны остальным. Но их я пишу всё реже и реже. И вообще, стихи получается писать лишь тогда, когда мыслям становится тесно в голове, а чувствам - в душе. Вот и плещет через край. А потом вновь успокаивается на долгое время. Как вулкан.

А вчера я снова писал стихи...