Это цитата сообщения AWL-PANTERA Оригинальное сообщение

Никита Кирсанов. "Декабрист Михаил Нарышкин".


[525x700]

До 1671 года Нарышкины считались мелкопоместными дворянами и вели родословную от крымского татарина Нарышки. Затем обнаружилось, что они потомки выходцев из германского племени наристов из города Эгер, герб которого стал гербом рода. Род был внесён в 6 часть дворянских родословных книг Московской, Орловской, Санкт-Петербургской, Калужской и Нижегородской губерний.

Отец будущего декабриста, подполковник Михаил Петрович Нарышкин (17.12.1753 - 23.08.1825), при императоре Павле I впал в немилость и в 1793 году был выслан под надзор полиции из Петербурга в Москву. Сначала Нарышкины поселились в доме Басманной части на улице Садовой-Спасской у Красных ворот (ныне участок домов №№ 11-13; не сохранился). В этом доме 4 февраля 1798 года у Михаила Петровича и его жены Варвары Алексеевны, урождённой Волконской, родился сын Михаил. Крестили его в церкви Трёх Святителей у Красных ворот (до 1814 г. - церковь Св. Харитония в Огородниках; снесена в 1935 г.).

После пожара 1812 года семья Нарышкиных переехала на Пречистенский бульвар (ныне Гоголевский бульвар, 10), ранее принадлежащий дяде Михаила майору П.П. Нарышкину. В этом доме будущий декабрист прожил до 1815 г. и жил наездами впоследствии.

В летнее время семья Нарышкиных выезжала в свою подмосковную усадьбу Одинцово, где Михаил Петрович в 1798-1800 гг. построил новую кирпичную церковь в честь Михаила Архангела с белокаменными деталями, с высокой купольной ротондой в стиле зрелого классицизма. С постройкой церкви село стало именоваться Одинцово-Архангельское. В усадьбе был разбит регулярный сад, создан старый пейзажный парк, выкопаны обширные пруды (ныне территория усадьбы - санаторий Управления делами Президента "Бор").

С воцарением Александра I, полицейский надзор с М.П. Нарышкина был снят, но он остался в Москве. По данным переписи 1802 года за ним числилось в Московской, Нижегородской, Казанской и Калужской губерниях 8275 душ крепостных крестьян мужского пола.

Михаил Михайлович Нарышкин воспитывался дома. Его учителями были немцы Гесслер и Кастнер. В 1815 году он посещал занятия в Московском учебном заведении для колонновожатых, а в 1818-1819 гг. в Петербурге слушал частные лекции профессоров Куницына, Германа и Соловьёва.

В службу Нарышкин вступил 6 апреля 1815 года, подпрапорщиком в Псковский пехотный полк, которым командовал его старший брат, Кирилл Михайлович (22.06.1785-7.01.1857). Далее, как следует из его формулярного списка: "произведён в портупей-прапорщики - 20.06.1815; прапорщик - 4.10.1815, подпоручик - 30.04.1817, переведён в лейб-гвардии Московский полк - 23.10.1817, поручик - 26.01.1818, штабс-капитан - 24.08.1819, капитан - 1.01.1822, полковник с переводом в лейб-гвардии Измайловский полк - 12.12.1823, переведён в Бородинский пехотный полк - 6.06.1824, переведён в Тарутинский пехотный полк - 17.12.1825", стоявший в Москве.

Михаил Нарышкин представлял младшую ветвь поколения 1812 года, - тех, кто знал лишь либеральную эпоху Александра I. Они находили, что действительность далека от идеала, который они себе представляли. К тому же в тайные общества, появившиеся во второй половине 1810-х годов, шли не просто политические идеалисты. Это были люди талантливые в своих областях, будь то литература или военное искусство. Все они были дворянами по социальному положению, но разными по материальной обеспеченности и уровню образования. Они были едины в своей вере в торжество свободы в России. Нарышкин в 1818 году стал членом Союза благоденствия, а затем виднейшим представителем Московской управы Северного общества. Он вёл переговоры с руководителями Южного общества и проявил значительную активность в подготовке восстания в Москве.

Для Елизаветы Коновницыной (1.04.1802-11.12.1867) идеалом юности были герои Отечественной войны 1812 года, такие, как её отец, боевой генерал, военный министр, граф Пётр Петрович Коновницын (28.09.1764-28.08.1822). С детства Елизавету окружали богатые и влиятельные родственники, которые определили молодую девушку во фрейлины императрицы Марии Фёдоровны. 12 сентября 1824 года Елизавета Петровна вышла замуж за Михаила Михайловича Нарышкина, и сам император Александр I своим указом повелел выдать фрейлине в приданое 12 000 рублей.

А потом было 14 декабря 1825 года, которое разделило жизнь супругов Нарышкиных на "до" и "после". В январе следующего года Михаила Нарышкина арестовали в Москве и 8 числа доставили в Петербург на главную гауптвахту. В тот же день его перевели в Петропавловскую крепость с сопроводительной запиской: "посадить по усмотрению, где удобнее", и поместили в камеру № 16 Екатерининской куртины.

Следом за арестованным мужем из Москвы в Петербург выехала Елизавета Петровна, с тем, чтобы находясь вблизи от Михаила Михайловича, постараться, насколько будет возможным, облегчить его участь. Лишь через месяц ей удалось, за подарки тюремщикам, передать мужу тёплые вещи, столь необходимые в холодных казематах. Позже М.М. Нарышкин вспоминал: "Сижу я в Петропавловской крепости, и болит сердце по жене. Вот дали мне знать, что в такой-то вечер, в сумерки, она придёт на тот берег Невы, чтоб хоть издали, в окошко, меня увидать. Условным знаком была игра в рожок. Сижу у окна с решёткой железной, жду. Вот слышу - рожок играет, напрягаю зрение, вижу - далеко, на противоположном берегу, жена, одетая Охтенкой, стоит и машет мне платком".

Нарышкина признали виновным "в знании об умысле на цареубийство, но без согласия и с противоречием токмо без донесения" и приговорили по IV разряду к двенадцати годам каторги, с последующей ссылкой на поселение. Срок каторги позже был сокращён до восьми лет.

2 февраля 1827 года осуждённого отправили с Александром Одоевским и братьями Беляевыми в Сибирь (приметы: рост 2 арш. 8 4/8 вершк., "лицо белое, круглое, глаза карие, нос широкий, остр, волосы на голове и бровях тёмно-русые, на бороде на левой стороне небольшая природная бородавка и глазами близорук").

"Когда мы подъехали к заставе, нас с братом посадили в одни сани, а Нарышкина с Одоевским - в другие. На станциях мы ближе познакомились с нашими спутниками, и с той поры до самой вечной разлуки нас связывала с ними самая искренняя, задушевная дружба..." - вспоминал декабрист Александр Петрович Беляев.

Елизавета Петровна осталась в Москве. У неё было время принять решение, выбрать вариант своей дальнейшей судьбы. И она сделала выбор: просила письмом позволения у императрицы следовать за своим мужем. Получив разрешение через военного министра А.И. Чернышёва, Елизавета Петровна вместе с женой декабриста Ентальцева, Александрой Васильевной, поспешили к своим мужьям в Читинский острог. Евгений Оболенский, один из главных участников событий 14 декабря, позднее скажет: "Трудно выразить то, чем были для нас дамы, спутницы своих мужей, по справедливости их можно назвать сёстрами милосердия, которые имели о нас попечение, как близкие родные, коих присутствие везде и всегда вливало в нас бодрость, душевную силу, а утешение, коим мы обязаны им, словами изъяснить невозможно".

По указу от 8 ноября 1832 г., Нарышкин был обращён на поселение в г. Курган Тобольской губернии, куда они прибыли с женой в 1833 году (первоначально местом поселения был определён Селенгинск).

Перемена климата при переезде из Петровского завода в Курган вначале благотворно отразились на здоровье Елизаветы Петровны, но затем у неё начались нервические припадки и приступы спазматической астмы, которые беспокоили её ещё в Забайкалье. Она, в связи с этим, 4 января 1835 г., подала прошение на имя императрицы через графа А.Х. Бенкендорфа "о перемещении её с мужем в одну из южных губерний России". Но в этом ей было отказано.

В утверждённом Николаем I имущественном статусе жён декабристов говорилось, что "невинные жёны государственных преступников, разделяющие супружескую с ними связь, до смерти мужей должны быть признаваемы жёнами ссыльнокаторжных и с сим вместе подвергаться всем личным ограничениям".

Комментарии, как говорится в таких случаях, излишни. Пришлось Нарышкиным привыкать к поселенческой жизни в Кургане.

"Семейство Нарышкиных, - вспоминал живший в Кургане декабрист Н.И. Лорер, - было истинными благодетелями целого края. Оба они, и муж, и жена, помогали бедным, лечили и давали больным лекарства на свои деньги, и зачастую, несмотря ни на какую погоду, Нарышкин брал с собою священника и ездил по деревням подавать последнее христианское утешение умирающим. Двор их по воскресеньям был обыкновенно полон народа, которому раздавали пищу, одежду и деньги".

Часто в доме Нарышкиных устраивались музыкальные вечера. Об одном из них, бывшем на масленицу 1837 года, декабрист А.Ф. Бриген писал дочери: "В субботу на масленице госпожа Нарышкина устроила нам прелестный музыкальный вечер. Она очень хорошо поёт под аккомпанемент своего мужа, который играл на фортепьяно. Она превосходно исполнила мессу Бетховена, несколько арий из Россини и различные итальянские музыкальные пьесы".

По высочайшему повелению, объявленному военным министром 21 июня 1837 г., М.М. Нарышкин, в числе группы ссыльных, был определён рядовым в Кавказский корпус. Елизавете Петровне было дозволено "на время" выехать в имение матери, Анны Ивановны Коновницыной, село Кярово Гдовского уезда Петербургской губернии. В этой связи, брат Нарышкиной, поручик лейб-гвардии Финляндского полка граф Григорий Петрович Коновницын, выпросил у императора позволения "отправиться навстречу сестре своей для сопровождения её, по весьма расстроенному здоровью" и приехал в Курган.

Все родственники находились в томительном ожидании приезда Елизаветы Петровны. Из письма младшего брата, Алексея Коновницына: "... нетерпение моё возрастает по мере вашего приближения, от души завидую счастию твоему, добрый Гриша, ты прежде всех обнимешь нашу Лизушу. С восхищением приготовлю всё в доме к вашему приезду, сам же отправлюсь в Петербург, чтобы отпроситься на трёхмесячный отпуск, и мы отрадно заживём..."

Узнав о переводе на Кавказ Михаила Нарышкина, в Казань на свидание с братом поспешила княгиня Евдокия Михайловна Голицына (19.06.1790-5.03.1862). В конце сентября в Казани супруги Нарышкины расстались, а 10 октября Михаил Михайлович писал родным уже из Ставрополя: "Я поступаю в отряд генерала Засса в Навагинский пехотный полк, которого штаб находится в 35 верстах от Ставрополя, а место моего пребывания, кажется, теперь будет в Прочном Окопе, в 60 верстах отсюда; климат здоровый, вода хорошая, более ещё ничего не знаю, но извещу вас обо всём подробно, когда буду на месте. Я очень рад, что поблизости к Ставрополю: в нашей переписке не будет никакого замедления, и я надеюсь получать от вас часто свежие и благоприятные известия".

Из формулярного списка декабриста видно, что по прибытии в полк рядового Нарышкина сразу отправили в экспедицию: "...октября с 24 по 29 в движении к аулам Исенгиреевским и истреблении их; с 13 по 19 ноября действительно в перестрелках с горцами находился".

Главным желанием Михаила Михайловича безусловно было - выйти в отставку. Для этого нужны были либо офицерские эполеты, либо тяжёлое ранение. При одном из этих условий можно подать прошение об отставке, и решение будет приниматься в Петербурге. А пока супруги стали обживаться на новом месте.

Архивный документ свидетельствует, что "1838-го года января 8-го дня, я, нижеподписавшийся Кубанского Казачьего полка есаул Макей Дмитриев, сын Нефедьев, продал собственный дом свой, находящийся в Прочноокопской станице, госпоже Елизавете Петровне Нарышкиной за тысячу пятьсот рублей ходячею монетой; а находящийся при оном доме по правой стороне ворот деревянный флигель о двух горницах с чуланом, также половину амбара, стоящего на дворе при том же доме, равно и сад фруктовый предоставляю во владение её - г-же Нарышкиной на всё время её жительства в той же станице, в купленном ею у меня доме. К тому же обязуюсь в продаваемом мною большом доме перемостить и выровнять старый пол и подделать внизу оного новый двойной из кругляков, замазав в нём пазы глиной и посыпав сверху песком и золой. Сверх того, на том же дворе выстроить ещё мне своекоштно в пользу госпожи Нарышкиной из плетки с глиняною обмазкой конюшню для лошадей на 6 стойл, каретный сарай и навес для коров... С тем кухню и амбар ей вовсе не продаю, равно при доме фруктовый сад также не продаю, а пользоваться оным вместе..."

Отныне супруги имели постоянное жильё, куда рядовой, а с 6 декабря этого же года унтер-офицер Нарышкин возвращался после походов. В следующие пять лет походов было множество, с немалыми потерями. Михаил Михайлович мужественно сражался и отбивал неприятельские атаки на реке Белой, Лабе, Урупе, высаживался с десантом на берегах Чёрного моря, строил форты Головинский, Лазаревский, укрепление Раевского, сопровождал колонны со строительными материалами и съестными припасами, хоронил своих товарищей... Судьба хранила его в жарких перестрелках с абадзехами, и удача сопутствовала ему, ибо "ранен и в плен взят не был".

Об одном из эпизодов вспоминал Н.И. Лорер: "У нас всё было кончено. Но на правом нашем фланге трещала ещё страшная пальба и беспокоила меня за Нарышкина, который там находился. Попавшийся мне знакомый офицер указал мне, где отыскать Нарышкина, которого я нашёл, наконец, с Загорецким у дерева. Последний заряжал ружьё Нарышкину, а у Михаила Михайловича, сделавшего более 70 выстрелов, усы и всё лицо было черно от пороху и дыму... Между тем и на правом фланге наши преследовали горцев, и отдаляющаяся перестрелка показала нам, что делу конец. "Слава Богу, что мы все живы и невредимы, пойдём в лагерь", - сказал Нарышкин, и мы поплелись восвояси". В другом месте своих "Записок" Н.И. Лорер добавляет: "Елизавета Петровна грустит иногда о том, что часто должна разлучаться с мужем, который не пропускает ни одной экспедиции и был на восточном берегу с Зассом в горах. В одной экспедиции он чуть не утонул в Кубани, переправляясь верхом. Лошадь его, сбитая быстрыми волнами, едва-едва успела его вынести на берег. В деле Засс был ранен пулею в нескольких шагах от Нарышкина, - само собою разумеется, что подобные опасности, которыми бывает окружён всякий на Кавказе, не могли внушить спокойствия любящей его жене..."

В промежутках между экспедициями Елизавета Петровна с супругом успевают принять курс лечения на Кавказских Минеральных Водах, но это не избавляет их от болезней. Нарышкина страдала с детства сердечной астмой, а Михаила Михайловича мучили глазные боли.

В декабре 1840 года М.А. Назимов писал из Прочного Окопа А.Ф. Бригену в Курган: "Нарышкин Михаил часто болеет глазами. Воды пятигорские не принесли ему почти никакой пользы. Он чувствует жар и боль в глазах при малейшем напряжении зрения, так что почти должен отказаться от чтения и письма, даже не может разобрать страницы нот без особого усилия. Все мы приметно хвораем и стареем, хотя, кажется, климат здесь здоровый. Утомительная, несообразная с летами жизнь лагерная и бивачная вместо болезней разрушает постепенно телесные связи в каждом из нас".

Свою непростую жизнь в станице Прочноокопской сама Елизавета Петровна описала в письме к А.Ф. Бригену в марте 1841 года:

"Зима наша была грустной, отчасти из-за нашего плохого здоровья, отчасти из-за охватившей нас очень тяжёлой душевной подавленности. Мои нервы вновь немного ослабели, но я не мечтаю прибегать к водам, от пребывания там я устаю, так как контакт с толпой чуждых мне людей вызывает во мне сильное отвращение. Ничто ещё в нашем положении не изменилось, не улучшилось, но волей Провидения мир снизошёл в наши души, и мы утешаемся этим... Подумайте только - холод не желает нас покинуть, как мне надоело жить постоянно среди всех этих шквалов, застигающих меня на пути, как в прямом, так и в переносном смысле. В Кургане ветер дует три четверти года, но в Прочном Окопе старый Эол устроился прочно и весьма надёжно и не скрывает своего плохого настроения, дома здесь построены из толстых досок, плохо смазанных глиной, таким образом, мы плохо защищены от ветра зимой и не лучше от летней жары. Я горю нетерпением, желая выбраться отсюда; новые земли гораздо интереснее в описаниях романистов, нежели в действительности. Если Бог даст, у нас будет когда-нибудь свой собственный угол, а мы с Мишелем будем живы и здоровы, для меня будет счастьем устроить в нём всё так, чтоб было удобно и удовлетворяло требованиям старости. Наша собственная старость наступила несколько преждевременно, но мы своё возьмём. Мы очень сдали в этом году, особенно я, схожу со своего кресла неохотно. Желание отдыха, потребность в отдыхе является предметом наших мечтаний и наших бесед..."

В этом же письме Михаил Михайлович добавил: "Что касается до единообразной жизни, в этом, кажется, мы довольно верно вам подражаем. Как и в Кургане, всю зиму сидим в своей хате, ограничиваясь обыкновенным кругом наших знакомых; изредка показываются новые лица, - но всё это преходящее; а мы, как старики, - любители постоянного. С наступлением весны все рассеиваются по экспедициям. Жаждущим войны представляется обильная жатва славы и трудов; любителям природы - созерцание её величия и разнообразие прелесных картин. Всё это прекрасно, но на всё пора и время, а под старость всё-таки в глазах мирный уголок".

Ещё одно свидетельство физического и душевного состояния супругов Нарышкиных мы находим в письме декабриста М.А. Назимова от 19 апреля 1842 года из Прочного Окопа: "Елизавета Петровна пробудет здесь всё нынешнее лето, а может быть, и осень. Здоровье её приметно ослабело, хотя она не имеет больше прежних припадков, ни грудных, ни нервных. Всякое движение и перемена места утомляют её силы, а тем более действует на них всякое душевное волнение или огорчение. Михаил Михайлович приметно постарел здесь, но глаза его очень поправились. Он с Николаем Александровичем Загорецким находится в здешнем отряде и потому останутся в нём на всё лето..."

1843 год начался с печального известия: в Петербурге 23 января не стало Анны Ивановны Коновницыной - доброй и почитаемой матери Елизаветы Петровны.

В феврале уехал в свой полк Нарышкин. Всегда обязательный и аккуратный в переписке, Михаил Михайлович в этот раз замолчал на две недели. Елизавета Петровна, переживая за мужа, наполненная ожиданиями и недобрыми предчувствиями, обращается к командиру Навагинского пехотного полка подполковнику М.Н. Бибикову:

"Милостивый Государь, Михайло Николаевич!

Вот две недели и четыре экстра-почты прошло, а я не имею ни строчки от мужа моего и состояние неизвестности невыразимо тяжело для меня. Он мне писал проездом через Георгиевск 14 февраля и через три дня думал быть в Владикавказе. Мне известны опасности этого путешествия, и я вся страдаю волнением. Муж мне пишет исправно, из Владикавказа он мог извещать меня о себе два раза в неделю, и так он радовался, что эта переписка сократит время нашей разлуки, и вот четыре почты, что ничего не знаю о нём. С ним было, верно, не доброе - если он жив и в плену, употребите всё ваше старание, при содействии добрых людей и почтенного Владимира Осиповича (имеется в виду генерал Василий Осипович Бебутов, состоявший при штабе Отдельного Кавказского корпуса), чтобы выкупить или выкрасть его из рук черкесов, если же что случилось и ещё тягчайшего для меня этого, напишите мне всю правду. Рано или поздно надо же мне узнать всё, что сталось с моим неоценимым другом. У вас в Ставрополь верно давно пришла цыдула о происшествиях по Владикавказской, столь опасной дороге. Муж мой просил меня к половине марта выслать ему денег - я пишу ему беспрестанно в Владикавказ, а теперь через вас посылаю ему несколько строк, если они ему нужны, и тысячу рублей, которые вы ему потрудитесь доставить, если он жив и благополучен в Владикавказе. В случае что пленён, они пригодятся для разыскания его в горах. Вам знакомы многие азиатцы - ради Бога, не упустите ничего, чтобы помочь беде, если можно ещё помочь. Невыразимо мне тяжело, скажите всю правду. Так ещё недавно я ждала его к себе сюда, так близко казалось от нас счастье. Да поможет Господь покориться ему. Не скрывайте от меня ничего и пишите подробно...

Мой искренний привет Софье Николаевне (супруга М.Н. Бибикова, племянница декабриста С.И. Кривцова) и вам, и Милость Господня да пребудет над всем вашим семейством. Сжальтесь, напишите всю правду. Я писала к Галафееву (Аполлон Васильевич, генерал-лейтенант), к одному навагинцу в Владикавказ, теперь к вам. Не таите от меня ничего. Муж хотел говеть по приезде в Владикавказ, имеет ли он это счастье?.."

Что произошло в действительности, объяснить тудно. К счастью, всё обошлось благополучно и Нарышкин вернулся в Прочный Окоп.

В середине апреля Михаил Михайлович проводил супругу, выехавшую в имение Высокое Тульской губернии. Она покинула станицу на несколько месяцев, чтобы повидаться с братьями: Иваном, Григорием, Алексеем - и похозяйничать в деревне. Однако обстоятельства сложились так, что на Кавказ Елизавета Петровна больше не вернулась.

21 мая из лагеря при Невинном Мысе Нарышкин писал: "Благодарю тебя за твоё милое письмо, которое так свежо, как роза, сорванная за полчаса назад; и как она, благоухает всею свежестию и ароматом чувства. Жаль мне только, что ты тревожишься о мне, тогда как я посиживаю ещё на берегу Кубани - ожидая движения далее. И ты знаешь, что мы пойдём строить укрепление; около нас будут только мирные аулы; следовательно, можешь быть спокойною...

Мы все горим нетерпением увидеть здешние древности и покушать форели; через три дня пойдём по Зеленчуку..."

Месяц спустя "Русский инвалид" напечатал Высочайший приказ о производстве июня 25-го за отличие в делах против горцев Навагинского пехотного полка подпрапорщика Нарышкина в прапорщики. Михаил Михайлович сразу подал прошение об отставке. Это и было главным обстоятельством отказа Елизаветы Петровны от возвращения в Прочный Окоп. Оба они жили надеждой на скорейшую встречу в родных краях.

Сходив в экспедицию по Зеленчуку, Нарышкин получил разрешение пройти курс на Водах и 17 июля писал из Железноводска: "Спешу рассказать тебе, как я узнал о моём производстве. Накануне храмового нашего праздника в честь Св. Кирика и Улиты возвращаюсь довольно поздно вечером в домик, где мы с тобой жили три года тому назад; встречаю одного водяного знакомого, который говорит мне, что меня ожидает казак с конвертом; и точно, вскоре посланный мне вручил премилую записку от княгини Голицыной - жены Владимира Сергеевича (генерал, князь В.С. Голицын - в 1839-1842 гг. командовал кавалерией на левом фланге Кавказской линии), с которой мы познакомились на водах, и вместе № Инвалида, в котором я прочёл о моём производстве...

Долго не мог я уснуть, одна дума сменяла другую - я был душой с вами, сожалея, что не мог сейчас же поделиться радостными впечатлениями; Николай Александрович (декабрист Загорецкий) оказал мне большое участие. На другой день, 19-го, я встал рано и поспешил в Пятигорск в Храм Божий отслушать обедню - возблагодарил Господа, отслужил благодарственный молебен Спасителю, Пресв. Богородице, Св. Митрофанию и Св. Кирику и Улите; поблагодарил добрую княгиню, заказал нужную перемену в костюме - и вечером возвратился утомлённый в Железноводск. В Пятигорске виделся с Софьей Николаевной (Бибиковой), которая изъявила мне радостное участие и поручила тебя приветствовать, равно как и князя Голицына; напиши им несколько строк, которые я передам.

Только что сел к тебе писать, друг мой, опять, как и на прошлой неделе, принесли мне два твоих письма, из которых одно запоздалое от 26-го июня, другое - от 6-го июля; и никто ещё тебе, моей голубушке, не сообщил о производстве твоего старика; хотя из Москвы могли бы уже это сделать. Да кто из них получает Инвалид! И к тому же все в деревне. От Евдокии (княгиня Голицына Евдокия Михайловна, ур. Нарышкина - сестра декабриста) письмо от 26-го июня, тоже позднее, из Говорова; не знаю, почему она не получила ещё моего письма по возвращении из экспедиции, тогда как ты мне отвечаешь на последнее из Ставрополя. Как она будет довольна, узнав о надежде скорого нашего соединения. Говорю, "скорого" - и точно кажется, как бы уже теперь на пути. Но пройдёт ещё, вероятно, несколько месяцев, прежде нежели обниму вас.

Но Господь милостив. Каждый день будет сближать нас, правда, с каждым днём будет возрастать и наше нетерпение, но положимся на Спасителя и будем ожидать Его благословения на семейную мирную жизнь. От души я рад, что моей старушке не нужно будет беспокоиться и растряхать свои косточки; она спокойно будет сидеть у своего камелька и, вместо утомительного путешествия по осеннему пути на Кавказ, займётся нашим хозяйством, приготовит тёплый уголок для своего муженька и встретит его с приветливой улыбкой, если то угодно будет Господу.

Вот мои намерения: пробыть в Железноводске и Кисловодске весь август для пользования водами и в первых числах сентября отправиться в полк в Владикавказ, который отсюда лишь в 200-х верстах; оттуда извещу тебя о последующем моём назначении.

... Письмо моё застанет ещё у тебя, вероятно, друга нашего Алексея, который разделит нашу радость... К Григорию, Ивану и Евдокии буду завтра писать. В воскресение сам отвезу письма на почту, явлюсь, кому следует, и опять к источнику 8-го №, который меня очень укрепляет; простуда моя совершенно прошла. Теперь надо укрепить нервы, и тогда я опять помолодею. Лишь бы мне чаще от вас получать грамотки; грешно жаловаться; ты меня балуешь, но в Ставрополе несколькими днями я ранее получал твои письма; через два дня будет три месяца, как мы с тобой расстались...

Писал к Евдокии: просил её выслать мне к 1-му августу 1500 руб., хотелось бы в Кисловодске под конец курса купить несколько ковров для подарков нашим друзьям, и прошу тебя позволить мне и тебе выбрать что-нибудь...

Поневоле должен с тобой проститься на неделю - экстра только раз отсюда отходит...

Друг мой, не могу довольно порадоваться за тебя - за себя. Какое утешение для меня будет вас обнять. Целую твои руки, благословляю тебя. Христос с вами".

Теперь Михаила Михайловича волновали предстоящий отпуск или отставка и продажа дома в Прочном Окопе. Не закончив лечение, как предполагал ранее, он уже в начале августа выехал во Владикавказ для улаживания своих дел: "Дорогая моя Лиза, вот уже третий день, как я здесь; в понедельник написал тебе два слова, с тем чтоб поспешить успокоить тебя, известив, что я благополучно совершил этот переезд, который издали почитается не совершенно безопасным, по сравнительно с другими нашими путешествиями по Кавказу - заслуживает предпочтение. И здесь, и в другом месте кой-когда можно повстречаться с горцами; но, конечно, им здесь труднее скрываться; частые заселения, посты, пикеты и разъезды, ручаются почти за невозможность подобных покушений. Итак, прошу и вперёд не опасаться за меня - тем более, что ночью не позволяют здесь странствовать... Жаль, что до сих пор я не мог полюбоваться горами - погода сумрачная; дождь идёт беспрестанно - я уже нажил насморк и нетерпеливо выжидаю более ясных дней..."

"... к 15 сентября думаю быть в Ставрополе и в Прочном, постараюсь с Тимофеем ещё вовремя, до совершенно дурной дороги, отправить лишние вещи и рояль", - сообщал он Елизавете Петровне 23 августа.

Следующие письма, а по сути, последние в многолетней кавказской переписке супругов, рассказывают, как обстояли дела. Медленно тянулось время в ожидании приказа. Бюрократическая машина империи не слишком торопилась отпускать декабриста из армии. Михаил Михайлович, глубоко верующий человек, уповал на Господа Бога.

"Ставрополь, 14 окт. 1843 г.

Друг мой Лиза!

Ты удивишься, получа ещё письмо из Ставрополя, но я здесь остался по причине продажи дома и лошади. На днях покупатель нашёлся, и, кажется, часа через два я с ним кончу дело. Никто более не даёт, как 1200, потому что затрудняются перевозкой, которая обходится дорого; в станице же нет покупщиков. За лошадей дают очень мало... Прошение моё вскоре будет в Тифлисе, где, надеюсь, не задержат. Прошу Господа даровать мне утешение обнять тебя в январе, всею мыслию, всей душой стремлюсь к тебе... Я всё гостил у Александра Густафьевича Игельстрома (брата декабриста К.Г. Игельстрома) и обязан его любезности приятными минутами..."

"Ставрополь. 24 дек. 1843

... третьего дня я был в первый раз в домовой церкви... Преосвященного (Иеремия - первый епископ Кавказский и Черноморский) и с особенным наслаждением слушал литургию - служба совершалась так благоговейно - пение простое, но согласное, какого я уже давно не слыхал... Я остался здесь до второго или третьего дня праздника... чтобы скорее узнать что-нибудь о моём прошении, ожидая ежедневно ответа из Тифлиса, да и, кстати, здесь шьют мне сюртук, долженствующий заменить старый, в котором совестно уже было показаться. Александр Густавович Игельстром приютил меня, я занимаю особенную комнатку, не слишком стесняя хозяина, посещаю знакомых, добрых людей, не участвую однако же в общих городских увлечениях, как собраниях, театрах и проч. Ничто меня не манит без моей доброй старушки... Хорошо знаю, что моё прошение давно в Тифлисе, но когда оттуда отправлено, не могу ещё дознать, может, дня через три это объяснится. Вообще, думая о нашем свидании, я люблю лучше не останавливаться не предполагаемом сроке. Часто мы ошибались, но уповаю на милость Божию...

Тебя приветствует А. Игельстром и Софья Ник. Бибикова, которая несколько месяцев в разлуке с мужем и к Новому году его поджидает, из чего ты видишь, что не мы одни живём ожиданиями..."

Высочайшим указом от 29 марта 1844 года Михаил Михайлович был уволен в отпуск по домашним обстоятельствам на шесть месяцев, откуда больше не возвратился, так как 25 сентября этого же года получил отставку "от службы за болезнью, с тем чтобы постоянно и безвыездно бы жил в имении своём в Тульской губернии".

Наконец всё было готово к отъезду. Дом продан инженерному полковнику Лихачёву, разобран и перевезён в Ставрополь. 20 апреля Елизавете Петровне ушло последнее послание:

"Друг мой, возлюбленная Лиза!

Я уже к тебе на дороге и ежедневно к тебе приближаюсь, всё мне встречающееся кажется прекраснее, милее обыкновенного - всё оживлено надеждой скорого нашего семейного соединения... Вчера вечером приехал сюда, благодаря Бога благополучно им хранимый, остановился у Александра Густавовича, у которого комната уже была готова, чтобы ехать в отряд на Левый фланг... Нонче получу отправление от командующего войсками, завтра буду в Прочном, где только переночую, и с рассветом в субботу 22-го пускаюсь прямо стрелой в Егорьевск по твоим следам - год и два дня после тебя - дорога до Харькова должна быть прекрасная - у Ивана (Коновницына) пробуду 24 часа или полтора суток, потом из Белгорода в Воронеж..."

Разлука двух горячо любящих сердец закончилась. Кавказ остался в воспоминаниях. До конца дней своих они больше не расставались. Проживали Нарышкины в имении Высоком, в семи верстах от Тулы. Спокойная семейная жизнь была наполнена деревенским трудом и бытом, заботами об урожае, о земле. Радовались любой встрече с друзьями-декабристами, поддерживали переписку.

В ноябре 1855 года "... Государь Император высочайше повелеть соизволил прикосновенного к происшествию 14 декабря 1825 г. отставного прапорщика Нарышкина согласно его просьбе освободить от полицейского надзора". Декабрист получил свободу передвижения. В 1859 году супруги выехали за границу на лечение. В июле 1860 года из Каменки от декабриста Андрея Розена пришло письмо: "По возвращении моём из Харькова был я чрезвычайно обрадован вашими портретами и письмами от 5-го июня, всегда дорогие и милые сердцу друзья, Михайло Михайлович и Елизавета Петровна... Как вы молодецки освежились за границей, в чём убеждаюсь вашими портретами. Портрет Елизаветы Петровны, с одною рукою на спинке стула, оставили у себя, а другой передам Кондратию (сын А.Е. Розена); оба очень хороши и верны, выражают характер и говорят: "Знай наших! Мы долго крепко уповали, зато в Париже побывали". И Михайло Михайлович здоровее, бодрее выглядит, и в чертах лица выражается душа любящая. Радуюсь искренне, что вы благополучно возвратились, а если здоровье потребует вторичной поездки, то кто вам помешает...

Рад, что вы бывали у Тургенева (Н.И. Тургенев, декабрист. Во время следствия находился за границей. Осуждён заочно по I разряду. Остался эмигрантом, проживал в Париже.), всё же он постоянно стремился к добру для других, и только несчастный дух преследований заставил его избрать мнимое отечество, чтобы оттуда быть полезным действительному отечеству. Россия знает и ещё узнает его".

В марте 1862 года не стало сестры Нарышкина: "...Я имел несчастие лишиться на днях сестры моей, княжны Голицыной. Слава Богу, даровавшему ей кончину мирную и христианскую", - сообщал он декабристу П.Н. Свистунову. Откликнулись М.А. Назимов и А.Е. Розен: "...помяни, Господи, в царствии своём отошедшую Евдокию, постоянно утешавшую брата в несчастье и всех его товарищей. Назначено было Михаилу Михайловичу пережить всех братьев и сестёр кровных".

2 января 1863 года не стало и самого М.М. Нарышкина. Декабрист Евгений Оболенский в некрологе, опубликованном в газете "День", отметил: "... Память о нём, как о человеке, в коем жизненное начало, начало христианское, никогда не угасало, но отражалось в его слове, в его делах, во всём строе его жизни, останется глубоко врезанною в сердцах тех близких к нему людей, которые, в близких отношениях с ним, могли оценить живое сочувствие, которое возбуждали его добрая симпатичная натура, его кроткий, тихий нрав, его стремление к добру, его верность в дружбе, его христианская терпимость. Не во внешнем блеске отражалась его внутренняя жизнь, но в блестящем слове отражалась его личность - но в любви всепримиряющей, всетерпящей, не воздающей злом на зло. С юных лет он принадлежал к числу тех людей, коих стремления были направлены к общему благу; но это стремление не могло быть осуществлено иным путём, как путём самоотвержения: чуждый корыстных целей, Михаил Михайлович принял этот девиз, и многими годами лишений и после многих скорбных дней остался верен первоначальному своему призванию... Он вступил в супружество с графиней Елизаветой Петровной Коновницыной и в ней нашёл ту полноту сочувствия, которая в жизни выражается полной гармонией - и стремлений, и цели жизненной, и надежд, и желаний. В этом сердечном союзе протекли многие и многие годы. И Кавказ с его грозными твердынями, и Сибирь с её пустынями, - везде они были вместе, и везде их сердечная жизнь, восполняющая недостатки одного полнотою другого, выражалась в любви чистой, отражаемой во всём строе жизни. Так встретил Михаил Михайлович последний час своей жизни..."