[567x385]
Пока лодка не скрылась из виду, старик все семенил туда-сюда, по-бабьи подобрав полы рясы, и все крестил воздух, в том направлении, куда удалился его строптивый посланник.
Потом, вернулся в душноватый полумрак келии – и порозовевший, с вьющимися от дождевой пыли власами и странно похожий на преуспеваюшего католического аббата, долго и возбужденно молился, страстно вглядываясь в красный угол, в темноте которого, едва освещенные огоньком лампады, жили своей обособленной жизнью темноликие иконы. А намолившись и накланявшись, уселся писать – давно уж не брался за хронограф и вот, наконец, дошли таки руки. Расписал довольно старый игумен. Досталось всем от него - и нерадивым монахам, и алчным чумакам, безбожно загибающим цену за крымскую соль, и недальновидным запорожцам, скупящимся на своевременные пожертвования для обители. – Монах с одобрением покосился на выставленные «для вдохновения" списки пожертвователей, опомянул и оных. Покивал одобрительно, продолжил. Осторожнее, хотя и не без осуждения описал он быт гетмана Ружинского – дескать не молится коронный гетман должным образом, женолюб и бражник. Еще были в этой записи смутные намеки на якобы открывающиеся наряду с достойными и совсем случайным людям, некие сокровенные тайны. Что за тайны такие - летописец не уточнил, но посетовал, что, дескать, тайнам таковым следовало бы открываться людям достойным и богобоязненным, но попущением Божьим бывает и по-другому. Как "по другому" игумен, не указал, и вообще - как-то сбился, стал писать так заумно что и сам засомневался – да станет ли кто этакое читать-разбирать. Но все равно продолжил в том же духе и пространно, на треть листа накарябал про некие "густоты млечны" и «неспокойны упокойники». В этом месте монаху, вдруг, показалось, что он выразился чересчур прямолинейно и он дал себе волю: напустил туману пустившись в рассуждения о том, что такое же бывает, же ж такое на белом свете, что золото золоту рознь...Тут у него особенно не понятно вышло - про золото. То ли он имел в виду то, которое «молчание-золото», то ли про золотишко о котором всякий грезит, или же про золото знаний, которое как и обычное золото дастся не всякому, а кому и дастся-а-а... Эх! Что ж не зря сказано – «во многия знания многия печали». Ото ж!
Игумен понял, что запутывая читателя он и сам запутался. - Устал я, Господи! - пожаловался - и виновато прекрестился на иконы, отложил перо.

Агафон тем временем далеко укатил от Пустыни. Разгребся, раздышался, повеселел. Он расчетливо огибал песчаные плесы по самому короткому пути, где толкаясь от светлого дна пружинистым веслом, пугал стаи фиолетовых горчаков, а где надо - держался середины, изгбегая нависающих над водой мрачных чащоб. Достигнув разлива, называемого Чернецким Морем, гребец, поглядывая на плоский татарский бере, гребец очумело замолотил веслом по воде - нужно было побыстрее преодолеть открытое место - неровен час пустят в спину стрелу - и не увернешься! Но на пологих горбах левого берега не мелькнул не один конник и гонец, миновав разлив, продолжил свой путь, размеренно макая в фиолетовое отражение неба отцовское весло. А все ж таки не обошлось без татар - уже въехав в сужение за которым следовала цепь поросших таволжанником островов, инок их увидел совсем близко, на ничейном острове - пастухи! Тут же, распостраняя острый козлиный дух слонялолсь немногочисленное стадо. Пастухов было двое - один, помоложе, скотоложничал, а другой - постарше, по- восточному не вмешиваясь, неодобрительно щурился на дуралея, и отрешенно скреб у себя в паху. Увидев монаха оба оживились и загалдели-залаяли по-татарски. Молодой, оставив бедное животное, подхватил полы джиляна и повернувшись к реке спиной, стал вилять грязным в серых разводах задом, а старшой уставился на Агафона с нехорошим вниманием. Ясно было- такому случай подвернется - зарежет, не задумается. Гонец, не поворачивая головы их сторону – сплюнул и продолжил свой путь. От такого татары заскучав, вернулись к своим прежним занятием - молодой к козе, а старый к своим почесываниям.
А Агафон еще долго смиряя характер - буравил носом долбленки зеленоватые воды Самары – боролся с то и дело закипающим гневом. Очень хотелось ему вернуться, выйти на берег и расправиться с охальником. Подъехать, выскочить из лодки, вырубить старшого, а потом уж неспеша ломая жалкое, бестолковое сопротивление молодого, охаживать его веслом по костистому хребту - гнать окровавленного напролом через таволжанник до собственной своей сладкой усталости. А потом вернуться на берег и старшому навешать еще раз– чтоб в другой раз ТАК не смотрел. А коз, коз татарских - тех в реку загнать! – Пусть не воняют тут!.. От этих бодрящих идей правИло рассекало воду с еще большой энергией и напуганные красноперки прыскали как картечь в разные стороны при каждом взмахе весла и перстенек еще какое-то время мигал-светил зелененьким, пока Агафон уж совсем не перестал думать о татарах-насмешниках, а после успокоился фиолетовым ровным светом посвечивает – как бы нахваливает Афоню, что тот не стал связываться.
И дождь прекратился. Сквозь облака стало пробиваться солнце, не радуя путника обещанием надвигающегося зноя. В полдень гонец позволил себе краткий отдых. В тени столетнего осокоря подъел до крошки невкусный монастырский харч, и с мыслями о хлебосольном столе гетмана, продолжил путь, представляя какое благоприятное впечатление произведет на адресата его, гонца, расторопность. От того греблось ему веселее и живей чем ранним утром. И как-то все в жизни его стало меняться к лучшему – далеко позади в Самарских дебрях остался монастырь с надоедливым отцом-настоятелем, и вот уже повстречались ему на пути не замурзанные вонючки-татары, а девки. Девки! Они упались в каменистой заводи, и Агафон так и налетел на них на своем дубке. Девахи - видно не промах – не стали ни тебе тикать, ни визжать. Сто-ят себе смотрят - на хлопца-послушника. А одна и не привстала даже - разляглась, лежит себе у воды, смотрит как ни в чем ни бывало. Ну хоть бы хны ей! Ну и он на них посмотрел немного . И разглядел – хорошие они были девки эти– особенно одна рыжеватая такая и кожа белая-пребелая как у панночки.
Эх! Но тут перстенек опять засветил-замигал зелененьким, хотя Агафон и думать не думал выходить на берег - постоял сколько ни то, посмотрел-посмотрел и дальше погреб. Не оглядываясь. А когда, уже далеко заполдень, он волненуясь почуял близость Днепра, уверенность в успешном окончании дела ему еще сил прибавила, -хоть и отмахал он дай Бог! - Другой бы уж «крякнул» на его месте, а он - знай себе – гребет-наяривает.
Выехав на песчаный плес острова, образованного мешавиной вод Самары и Днепра, он с наслаждением попил сладкой днепровской воды, казавшейся необыкновенно вкусной после тухловатого монастырского подлещика, помолился: Благодарил Небо за счастье чувствовать под днищем лодки мощь Непры. Вглядываясь в дальние розоватые скалы уходящие к Кодаку, гордился собой: знал - вечерять будет уже на Суре.
[380x609]
[699x481]