- Вот оно что, - Корж взял в руки – ножики-близняшки. – Они оба сирийцы, сталь дамасская, скорее всего один мастер ковал. – Все четверо снова сидели в «кабинете» Ружинского.
- Как это возможно – где та Сирия и где мы! - Возмутился Белый. – И кто там по нашему знает?
- Ну нет, –покачал годовой Ружинский, - нож, на котором по нашему написано, - не сирийский – посмотрите в лупу: мастер дарови-и-итый, очень старался и может был в обучении где-нибудь в Карабачах. Но видны и огрехи - слои не так изящно прокованы, сурьма грязную использовали с примесями, польскую, - графит от-туда же. С таким материалом как ни старайся... Одним словом - наших мест работа! Но оружейник - мастер, человек со знанием и калили в девичьей моче, а не в воде со смальцем – это сразу видно! Так из наших никто не калит.
- Как бы там ни было нож необыкновенный, дорогой и попал ко мне, как подарок от одного ночного гостя... Три года назад я не удосужился его выслушать.
- Это тот, который кричал –«Не захотел слушать, - додумай»? - усмехнулся Агафон.
- Он самый – крикнул и швырнул с того берега, - ловкий, сукин сын, а ведь мальчик совсем! - неохотно вспомнил подробности той ночи Евстафий. – А ты откуда знаешь монах?!
- Сорока на хвосте принесла! – уклонился от ответа инок, а гетман не стал допытываться – привык к его странностям .
- Реки-то тут, - отмахнулся Белый, но Корж возразил: - непростой он - этот хлопец – кем быть надо чтоб таким сокровищем через воду швырять - а ну как не долетит...
- Ножик то долетел, а я вот так ничего и не додумал. Он говорил о беде - а беда она всегда рядом - открывай ворота пошире! Как сглазили мою усадьбу. Признаться странно, непривычно осозновать себя беспомощным. Борьба с полусумасшедшими чародеями... С той ночи все пошло-поехало - Данилу тогда убили и потом было и было... – гетман вздохнул. – Но не угодно ли еще взглянуть, - он выложил на столешницу два круглых амулета-змеевика – вот посмотрите, - он снова протянул козакам лупу: ромеи называют это филактерий. Приобрел я эти филактерии по молодости, в Триесте у торговца-хитрована из Западной Славонии. Купил я тогда у этого Пале Свилокоса немую девушку-сербкиню за два скудо, - соблазны, эх, молодости. - И колоссы святой Екатерины купил. Так Пале Свилокос назвал, эти кругляши для паломников. – Серебро конечно низкопробные- больше меди, но чем-то они меня заинтересовали. Я тогда всем знаете ли интересовался, не только девахами как некоторые. И девка та с виду – чудо, как хороша была – высокая, сильная! - Гетман снова отвлекся.- После, меня она совсем, знаете ли, разочаровала – в постелю со слезами, - по хозяйству – все из рук валится - неряха... Надо было ее еще в Триесте выгнать - а мне как-то жалко было -и приволок я ее с собой аж в Чигирин, а там все то же - слезы, стач... Ну в конце концов с тяжелым сердцем денег дал сколько ни-то и отпустил, - иди с Богом сирота. Больше мы и не виделись, а змеевики храню, вот уже сколько лет, - он замолчал, видимо вспоминая свою плаксивую наложницу.
Козаки сочувствуя прокашлялись и уважительно склонились над искусно отчеканенным амулетом – на одной стороне клеймо - всадник повергает навзничь стройную как вьюнош демоницу. По кругу надпись - по-гречески.

На другой стороне амулета крест мальтийского ордена.
- А с этой стороны крест, - растерянно пробормотал Корж, как буд-то ожидал увидеть что-то совсем-совсем другое и уж точно не крест.
- Паломнику крест положен, - а как же?! – Ружинский не понял чему удивляется Корж. – Вот вам еще кругляш-близнец – этот из Горгипии, в Киевскую Лавру московиты-паломники занесли.
- О, и на этом крест, и тоже бабу лыцарь карает, но и она пожирает ишо одного какого-то! А он что он такое делает, этот неудачник? – брезгливо сморщил нос Самийло.
- Он фекалий исть, - без тени улыбки пояснил гетман.
- То то что жрет - московит хренов - ох и жадный народ эти московиты, ох и хваткий - все бы схрямали! - оживился Семен.
- Ты Сеня не обобщай - наш человек тоже не промах, - рассудительно заметил Корж.– Это не московит и не ромей - просто жадный до всяческой грязнотцы всеобщий такой человек. И демоница его мучит, так как он на каку соблазнился, а лыцарь ей навешал силою руки своёй - за то, что она демон бесчеловечный!
Козак ухватив нехитрую символику филактерия, обрадовался как ребенок. - Гетман улыбнулся:
- Можно и так понимать, но я бы сказал так: питающийся нечистототами становится жертвой темных сил, но и эти силы, неизбежно будут наказаны. Чего тут по гречески? Переведи, брат Агафон:

- Перевести можно как «Свят Господь Саваоф, небеса полны славой твоей, а на этом свете, Изида ненавистная, пусть Соломон тебя поразит!» - Агафон прочитал и, припав глазами к изображению, казалось, выпал из разговора.
- И что? – козаки подняли глаза на гетмана.
- Да ничего такого особенного, если не брать во внимание, что черты лица обоих демонов удивительно похожи, то ли один мастер чеканщик, то ли мастерская, но все это ладно – амулеты, паломники... Дело в третьем – вот этом филактерии и он с видом ярмарочного фокусника выложил последний – третий амулет. На нем две рогатые юные девы выкручивали руки поверженному крестоносцу и надпись, опять же по- по-гречески - пояснение к кощунственному сюжету.
- Что, монах - прочтешь ли? – гетман обернулся к Агафону.
- Не стану я читать такое – срам сиречь и кощуны! – помотал головой инок, но амулет взял, зажал в руке кругляш.
- А откуда знаш, что кощуны, коли не читал? – усмехнулся Корж, а Белый махнул рукой – да что с ним разговаривать, с клириком этим.
- Да тут и без чтения ясно зачем и почему, - Ружинский пожевал ус как бы сомневаясь говорить не говорить, и все же сказал то что жгло- мучило его, а не для всякого уха было: - Козаки эту филактерь с ведьмы сняли, перед казнью. Они еще с дюжину таких же порасклепали на жаканы, но одну я велел сохранить, - серебра в ней шо золота в говне мытаря, - так, чтоб не позеленело, подмешал чеканщик малую толику – зато уж наштампова-а-ал! Как фальшивых алтынков...
- Бабы, однако ж, нечего себе, хоть и не такие справные, навроде Глашки ключницы, - с невозмутимым выражением лица прокомментировал Белый. Корж пнул под столом Агафона, опасаясь как бы тот в замешательстве не выдал Глашу, и друга - чтобы не шутил так больше.
- В самом деле? – не нашел других слов, слегка порозовел гетман, – я как-то не думал об этом.
- Панночки опасные, - поддержал друга Корж, с одобрением поглядывая на поблескивающую в руках Агафона филактерь на которой «опасные панночки » издевались над незадачливым витязем, - и чеканщик искусный – старался, подлец, демоницы ну, прям, как живые.
- Я их знаю, - неожиданно подал голос инок. – Я их видел в Песде, когда ночевал там !
- А под собою не видал, убогий?! – неожиданно осерчал Белый.
- Под собой - не, - под другим видел... - повесил голову монах.
- А тебе и не положено, по сану - не под собой не на себе - торжествующе повысил голос Семен.
- Зато вы, паны-козаки ни в чем таком себе не отказываете, - неожиданно полез в бутылку Агафон.
- Не твоего ума дело, - криво усмехнулся козак, - застирал бы хоть рясу – дрочила!
- Это я за завтраком подливкой капнул, - смутился инок.
- То-то что за завтраком, - заржал Белый, - рукава засукуй когда подливку кушаешь, несчастье!
- Что ж, давайте теперь послушаем ваши препирательства, - потерял терпение Ружинский, - но я бы все же охотнее послушал Агафона. Что это ты про девчат-демониц вспомнил.
- Говорю – в Пизде видел, - Агафон отложил амулет и стало понятно что он ничего больше не скажет, даже под пытками.
- Хорошо, - не стал настаивать гетман, - во всяком случае я хотел бы обратить ваше внимание на то, что те кто чеканит такие амулеты и рискуя жизнью носит их на груди, по-видимому совершенно искренне считают свое дело правым, и то что для нас зло – для них- благо. Уверен что они найдут массу аргументов для обоснования своей позиции.
- Все ихнее упорство, - Корж слегка переврал иноземное слово, - до первого вогнища. Для костра нема упорства.
- Вот и папа Иннокентий считает что костер лучший аргумент в дискуссии с ведьмами и ведунами. От короля Жикмонта я получил буллу «Summus Desiderants» - вставил в переплет, для сохранности и в поучение потомкам. – Он показал гостям небольшую книжицу в опрятном кожаном переплете. - Извольте полюбопытствовать – пишет папа Римский, что он очень расстраивается, - просвещенные европейцы погрязли в плотских грехах, блудопитии, - упражняются в заклинаниях и обрядах, вызывающих досрочные роды и тем самым соблазняются к новым соитиям. Напускают порчу на приплод скота и злаки. Напускают порчу на мужчин от чего те природное с женами не производят, - содомируют и выкиды поядают, отрекаяся уже и от самой веры.
Датировано 1537 годом, а когда к нам докатится? Или уже докатилось?.. Предлагается вести борьбу всеми доступными средствами вплоть до самых крайних.
- Крайние – костер, петля, камень на шею ? - буднично уточнил Корж. Как будто обсуждался способ охоты на тарпанов. – Гетман кивнул:
- И пытки, обязательно. - В качестве устрашения и понуждения к раскаянью. Если подследственный не отрекся от демонов - суд, получается, мартышкин труд.
- И охота на таких как он - мартышкин труд - дошел до Белого смысл папской буллы. - Одних спалили - другие явились!
- От того и сокрушается Иннокентий, что к следствию по делу кобявателей в Европах зачастую подходят формально, ведется с многочисленными нарушениями, такими, например, как отсутствие врача на допросе. Отсюда гибель подследственного в руках неопытного дознавателя еще до раскаянья.
- Нам бы с Сеней папу Инокентия с его дознавателями-католиками, - уж они бы голуби, в наших крепких козацких руках пообсира-а-алися! А после глядишь и от веры католической отреклися, – нормальными людьми бы сделались, - замечтался Корж.
- Не, не - оживился Белый. - Мы бы их Сема не били, не пытали - мы бы их в могилу с упокойником-ведуном в одном гробу зарыли на три дня и три ночи. Ох, они бы у нас и прониклись благодатью истинной веры! – Что скажешь, Гапон? – он хлопнул по плечу запечалившегося инока. – Агафон отстранился от козака, все еще обижаясь на «дрочилу», кивнул однако – мысль закапывать живьем католиков с кобявателями ему понравилась.
- Что ж, я рад вашему единодушию, хотя бы в вопросах веры, - без воодушевления промямлил Евстафий, разговор ушел куда-то в сторону и гетман не нашел ничего лучшего как, прервать его неожиданным предложением:
- А не посмотреть ли нам, панове-козакИ, наших конячек, с игривой бодростью воскликнул он, - заодно и развеетесь. – Козаков не пришлось просить дважды - они начинали уже тяготиться мрачной темой беседы, в отличии от Агафона, который то и дело заинтересовано поглядывал в сторону поблескивающих на столе амулетов. Но и он встал и проследовал вместе со всеми на конюшню, посмотреть ЕлгУ и вообще, куда ему было деваться - от всех-то ...

На выходе из дома Семен попридержал за рукав Самийлу:
- Видел ли? –вполголоса спросил он у товарища, не сомневаясь в ответе.
-Как не видеть, очевидное – вздохнул Корж – видел у ключницы на персях! - Эх, Глаша, Глаша...


Гетманская конюшня замыкала периметр усадьбы с запада, выходя глухой стеной на склон балки Домачинки. Со стороны степи, мазанные на татарский манер серой речной глиной пополам с навозом, фашинные стены выглядели, как серьезное сторожевое укрепление, хотя таковыми не являлись. Дверки денников открывались во двор, на восток,- в первой половине дня, когда на конюшне убирались, там было светло, -а после солнце перемещалось за Суру, и лошадям не было жарко в тенистых, крытых камышом помещениях. Грубо сколоченная галерея вдоль стены на которую открывались денники поразила воображение козаков нездешней обустроенностью - их неприхотливые дриганты летовали и зимовали под открытым небом и были укрываемы от непогоды разве что в ярах и балках. Козаки сочли нужным скрыть удивление за развязностью:
- Слышь, Гапон – твоя Ёлка - они как всегда намеренно перевирали кличку кобылы – зАжила нехуже вашей монастырской братии.
- Точно, не хуже, - неожиданно серьезно подтвердил инок, - мазанка моей матушки куда как пожиже гетманских конюшен!
- Всяк человек о себе радееть способен, а лошадки они как дети - без ухода в говнах по ухи и в бессмысленном состоянии. – Из полумрака стойла вышел улыбающийся беззубой улыбкой конюх.
- Это мой конюший Амфилохий, по-простому – Филя-Лох, или просто Лох. - представил конюха гетман.
- Или - ...ПРОСТО – Филя, - скаламбурил Семен.
- Филя, - без усмешки продолжил гетман – сильно знается в лошадях.
- Прям-таки сильно?- иронично переспросил Корж, узнав в конюхе вчерашнего знакомца. – А я думал у вас тут Митяй самый лучший лошадник.
- Это который Митяй? – не понял гетман чему усмехаются гости.
- Наш, наш Митя, горбун - охотно пояснил конюх, и добавил –господа-паны козаки шутют!
- Какие уж тут шутки, с преувеличенно серьезным видом возразил Самийло. – Он мне вчера едва руки-ноги не поотрубал, этот ваш Митрий. Так и сказал – скормлю, говорит, твои руки-ноги ракам – вот только, грит, женюсь, грит, да сына рожу.
- А-а! Сирко!- гетман усмехнулся. – Весь в батьку, в Петра Кириаковича! -и уже без улыбки добавил - убогий он, обижают его все - вот он и придумал себе будущего сына Ваню, защитника... Всем охальникам грозится, и тебе Савватеич не сдобровать, похоже!
- Дожить бы до светлого праздничка!- вздохнул Корж.- А то зарубит меня татарин до времени, а малОго в Крым угонит во цвете младости на канате плясать Оно ведь – когда горбун пляшет - оно смешно выходит. И получится что наврал Митрий Сирко, Петров сын.
- Что ж, Самийло Савватеич – придется значит тебе куманов, а не куманам тебя резать, пока не Митяй не женится да сына не поднимет - чтоб после не сказали люди, что батька великого атамана Ивана Сирко - свое слово не сдержал, а его отпрыск тебя на куски не так порубил ( на полях примечание следователя: Самийло Савватеивич Корж был зарублен на Прекопе козаками Ивана Сирко при выходе полона из Крыма). - Гетман пошутил и оглянулся – нет ли где поблизости мурзы – не хотелось ему при госте такое ушучивать. Но мурза с Бопланом все еще наблюдали за избивающими друг друга бунчужными.
- Слышь, Лох, - айда позови мурзу с немцем - и им поди интересно ЧТО есть мои кони гетманские!
- Им все интересно нехристям, - пробурчал Семен, - паче чаянья им повынюхивать - что да как у нас.
- Нехристь только мурза, а немец еретик – что хуже всякого мусульманина, - проявил осведомленность в вопросах религии Агафон и потянул конюха за рукав – не терпелось ему Елгу проведать. - Зови, давй, кого велено, да показывай коней, Просто-Филя, ты Просто-Лох!
Конюх посеменил через ганок к навесу летней кухни откуда заморские гости наблюдали за беспримерным по своей бессмысленности поединком, братов Баландиных. Там прихлебывая каждый свое – немец приторный вишневый «кюммель», а татарин свой, недопитый за завтраком, кумыс нежились иноземцы.
- ЧуднЫе у тебя друзья товарищи, гетман, - наблюдая как кланяется и приседает конюх перед мурзой и кавалером, - обронил Корж.
- Что католик, что татарин - для них, мы, православные все – черная кость, песье семя, - сплюнул Белый.
- Это верно, - неожиданно согласился с оценкой своих гостей Ружинский, - но мурза здесь не по своей воле - в плену, а кавалер Боплан по протекции Его Величества Жикмунта. Изучает татарские переправы через Непру –побывал в Олешье, Кизи-Кермене – теперь вот тут наблюдает.
- Папский соглядатай, сиречь - мрачно прокомментировал Агафон, - одно слово- еретик!
- Иногда неприятеля лучше держать в поле зрения – не так ли Самийло Савватеич?- Усмехнулся гетман. – Я бы, может и удалил их от себя, если бы не один давний сон – дуб-великан, знаете ли, молнии... Да-с!..
Вернулся Филя-Лох, а с ним Солгыт-Мурза и Боплан.


- Пользуясь случаем, господа, - повысил голос гетман, я хотел бы предложить непревзойденным наездникам, почтивших мой дом своим присутствием испытать ездкой гордость моих конюшен, двух маджарцев-липпицаней. Я к сожалению не таков наездник, чтоб в полной мере раскрыть все возможности, которыми обладают эти необыкновенные животные – манерно, "по-европски" церемонно повел рукой, в сторону темного проема дверей конюшни. Рабочие, хозяйские лошади там содержались отдельно от ездовых, и вовсе отдельно помещались, драгоценные белые липпицани. Филя поднес посетителям два ведерка – одно с грушами, угощением коням, а второе помыть руки.
Пока кони, роняя на руки гостям обильные слюни лакомились грушами- дичками, Самийло по хозяйски осмотрел дивных липаней, ткнул Белого в бок кулаком:
- Слышь, Сеня а кони, даром что в хоромах, не впорядке, однако!
- Ты это про «прикуску», что ли?
- Не только...
- А что ж?
- А то что оба липаня говно жрали перед нашим приходом!
- Да что ты! – Белый присел на корточки и прутиком от метлы ковырнул окатыш конского навоза – и впрямь надкушен.
- И сена сколько хош... – Самийло мотнул головой в сторону подкровля галереи забитого отличным майским сеном.
- Сена сколько хо-ошь... раздумчиво повторил за товарищем Семен, - подошел к яслям зачерпнул оттуда на пробу овса: - нехорош овес –пчелой воняет! - Филя, а Филя, - обратился он к суетящемуся вокруг господ конюху, – что же это у тебя овес то пахуч как пасека, со сладинкой поди, а, Филя? - Филя, не нашелся чего сказать и только мелко-мелко заморгал, придумывая ответ.
- А мы коней хоть цукатами и не кормим, но и горького овса не держим, развернулся к козакам гетман, и ополаскивая руки в услужливо поднесенном конюхом ведерке руки подморгнул мурзе и Боплану, гордясь своим налаженным хозяйством, и как бы давя понять, что в чем-чем, но в корме для скакунов – всегда все лучшее.
- Конь ни с того-ни с сего кормушку прикусывать не станет, - возразил Корж.
- И собственные котяхи жевать не будет, - продолжил мысль друга Семен.
- Выходит недосмотрели все-таки? - растерянно предположил Ружинский.
- Может и недосмотр... – Многозначительно протянул Корж.
- По маминому недосмотру три дня не ебли козаки Мотрю.., - грубовато пошутил Белый, давая понять что ни в какие недосмотры он не верит.
- Петро Кириакович распорядился хозяйским коням задавать из мешков что слева, у нас в сараюшке. Ездовым и козацким – из тех что справа, а лепаням из тех что наверху, на горище то есть... – стал загибать пальцы, припоминая, побелевший лицом от нежданно нагрянувших неприятностей, Лох.
- Справа - это если от входа, или если ко входу, - улыбнулся нехорошей улыбкой гетман. – Маджарские леппицани у тебя навоз едет, а ты филозофию развел мне тут - лево-десно понимаешь, филозоф хренов!
- Конюх - человек подневольный – ему велено - он и делает чего приказано, - рассудил Корж – а тиуна неплохо бы порасспросить, где у него что храниться! Что он за хозяин такой – корм для коней частью клещом поточен, частью пророс, драгоценные кони прикуской страдают - и никто ничего незаприметил?
- Почему бы и нет, - легко согласился гетман, - вот только, вы вероятно уже изволили заметить, - мой тиун занемог, и с его недугом в усадьбе воцарился некий сумбур – ведьмы шалят, молоко прокисает, овес ни с того ни с сего начинает прорастать, а мальчик подпасок осмеливаются угрожать бывалым воинам. Вообще-то, если честно, он и домоуправитель-то не Бог весть какой, а вот и такой, видите ли, слег и хозяйство мое пошло наперекосяк. Все вроде где-то есть - и ничего не найдешь. Слуги как ополоумели, право слово!
- Этот ваш Петро Кириакович или и впрямь бестолочь, каких мало – на два дня приболел и – пожалте вам: слуги бродят как малые дети на ярманке, и жуют сопли в полном изумлении...- усмехнулся Семен.
- ...или - напротив: ловкий расчетливый малый – все так придумал, чтоб без него вода не святилась, - подхватил Самийло.
- Ну что вы, Самийло Савватеич, - гетман отмахнулся от этого предположения, - тиун простой матерщинник, воровит, глуповат... Однако дворню он держит в послушании и уж во всяком случае он не какой нибудь вредитель – просто бестолочь. Вот пройдемте-ка к нему, да и спросим – он хоть и не здоров, но и не умирающий - точно!
- Что ж он глуп до такой степени, чтоб липпицаней травленным овсом потчевать? ... Филю вашего запутал, мешки левы - мешки правы, мешки верхни – мешки нижни... – не согласился с Евстафием Белый.
Идем те же, идемте же к нему - и я уверен все сразу прояснится, - сам уже сомневаясь, позвал Евстафий, - вон и Глафира к нему идет – поухаживать. - Эй, Глаша! – позвал он служанку, но та не расслышала, вошла в хату и прикрыла за собой дверь.
- Экая, тетеря! – нахмурился гетман. – Он в сопровождении козаков пересек ганок и толкнул дверь, - дверь не поддалась:- Экая, тетеря! – нахмурился гетман. – Он в сопровождении козаков пересек ганок и толкнул дверь, - дверь не поддалась:
-Этт еще что за новости – среди бела дня запираться, - поднял брови Ружинский. Он уже занес кулак – лупануть в некстати запертую дверь, но Корж, перехватил в воздухе его занесенную руку:
- Не спеши, Евстафий Осипыч, греметь - айда с задов пройдем, - может узнаем как больных тиунов бабы молодии, да скроз душевны выхаживают.
И опять, сам не зная почему, согласился гетман - сам провел козаков по пыльному гравийному угорцу, вдоль глухой стены конюшни, и после, свернув вправо узким проходом между стеной периметра усадьбы и подступающим со стороны балки-Домашки непролазными зарослями терновниками:
- Тут , - он ткнул пальцем под стриху – где на степь выходил душник-бойница. –Самийло прислонился спиной к стене и сложив ладони лодочкой подсадил Семена наверх - тот прислушался и покачал головой – дескать – ничего, тишина.
- Тогда- здесь, - Евстафий показал на соседнюю бойницу, - Семен мягко соскочил на землю и снова, опираясь на Самийлу, вскарабкался наверх, прислушался, покивал – а вот теперь, мол, слышу! Спрыгнул вниз и пригласил гетмана послушать. - Гетман с бьющимся сердцем занял его место и припав ухом к душнику отчетливо услышал быстрое-быстрое бормотание Глаши: «... на море, на океане, на острове Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Месяц, месяц — золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя человека и гада, чтобы они серого волка не брали, теплой шкуры с него не драли. Слово мое крепко, крепче сна и силы козацкой, уж я отродясь не крестилася, на колени не клонилася, креста-Иконы не целовала, одного только волка-зверя шанувала»-... А после и того хлеще: «Люби меня по французски, коль это так неизбежно.. ...твои губы опять не туда угодили... чем выше любовь тем ниже поцелуи... - Так-то, читатель!
«Вот оно что!» - Потрясенно прошептал Евстафий, и спрыгнув на землю почти бегом, оскальзываясь на гравии и спотыкаясь, опережая козаков вернулся в усадьбу. Ударом ноги он выбил щеколду дверей на тиунскую половину и ввалился внутрь. Вбежавшие следом в хату козаки, мурза и шевалье Боплан увидели что Ружинский уже намотал на кулак дивные Глашины косы, волочит ее полуодетую по земляном полу и нещадным боем бьет ее по лицу, а в глубине горницы на топчане у дальней стены, лежит на боку сминая косматыи волчьими лапами нарядные юбки ключницы, по волчьи скалится и лязгает зубами Петро, а из жопы у него торчит обломок козацкой стрелы.
Эх, жизнь, злодейка – и ласкал гетман ключницу, и баловал, и лакомил – а оно во, как вышло то! От баб, от баб, друзья мои, многия скорби козаку и всяческая погибель! – Ведь при таких делах оно как? – - Э-э-э, да вы и не знаете, я вижу!.. Ну так вота - иной из таких, вот, - ОБАБИВШИХСЯ, ишо по земле ходит, ножками - ручками сучит, зубками стукотит, а человек который знающий - посмотрит на такого, рукой махнет да и сплюнет – пропал человек, скурвился, то есть – не жилец, как есть, не жилец! И сам я, верите, ли спрашивал, бывало, какую-нибудь такую: « А скажи мне, Параска, скажи как на духу – я человек верный, - ты ж меня знаешь: не выдам, - отчего, же вы, это суки, так непреклонно свой фазон постыдный держите, - то горите, понимаешь, как солома от ничего, а то все вам вдруг не так? - А то и все вам навроде так, да только, вы обратно: устроите что-нибудь совсем уж разэдакое, после коего всем, и вам в том числе, одно сплошное разочарование в личной жизни? И удвойне, не – утройне непонятно мне все это ваше поведение, от того что нету никакова смысла во всем этом вашем бабьем беспределе!» - И что ж? – Иная скажет – « Э, милый, вон ты куда загнул, - дай ка я, лучше, тебе горилки подсыплю в чарку, любый ты мой, бедный ты мой!», - Другая же прищурится, да плечами пожмет – мол не лез бы, ты Васятка, куда не просют! - Ну а третья и вовсе посмеётся на правильные эти вопросы разными обидными насмешками: «Экий же ты у меня дурачина-простофиля – никакого в тебе смыслу нету, кроме глупой твоей мужской крепкости.» - И ни одна, ни одна о, други, не признается, что все дело в одной лишь только бабской ихней натуре, и ни одна-ни одна не повинится за свои блядские проделки!
Вот и Глаша ни в чем не винилась, - чего уж тут было виниться – тут тебе все одно сошлось и хахаль оборотень, и змеевик непотребный на шее, - Это уж на свету, после того как поразорвал, в гневе-то, гетман блузку на ней – обнаружилося еще одно отягчающее обстоятельство. - Короче пропала девка, совсем пропала – тут уж нет церемоний! – Поволокли бедную, поволкли пО двору. Куда-зачем - никто об этом, конечно, не задумывался – поволокли и поволокли. Дворня, опять же понабежала – кто девушку за виски щиплет, кто юбкимя дорогимя, гетманом дарёные ее по лицу хлещет, а старушка скотница – так та ей солому с конскими котяхами в губки алые всё суёт! Суёт, да так приговаривает:
- Пила-ела сладко, - так покушай конску каку! Пила-ела сладко – кушай, кушай, доня, каку! Любила медок - полюби и холодок!
А какой холодок, спрашивается, - если подвязали за белы руки на подстришину клуни деваху на самом солнцепеке, и из одежды один змеевик облудный остался, да и его Евстафий погодя немного сорвал. Перед самым обедом уже... Сорвал и закинул в печку материну. Закинул и как попустило его вроде. Перестал он бить ключницу, как буд-то полегчало ему бедолаге... А как покушал, да выпил с гостями так и вообще стал сам на себя совсем похожий... А до обеда он Глашу очень сильно бил. Ну на его месте и я бы так, и вы, и всякий... Хотя и не всякий... Казаки те, например, Глашу пальцем не тронули, и Агафон не тронул... А татарин с кавалером - те даже глядеть не стали - разошлись по своим спальням. - не понравилося им, видите ли, как гетман с Глашей обошелся!А ведь он и убить её мог вполне, - имел полное на то право – имел, но не схотел. Скорее всего просто свербило ему накостылять ей как следует! Чтобы знала! - Он так и кричал, когда козаки ему руки выкручивали, чтоб не бил больше: - Ты у меня узнаешь, блядь ты этакая! Ох ты у меня и узнаешь!- А что тут узнаешь - когда тебе жить всего ничего на белом свете осталось? Козаки ему и так, и сяк - мол, уймись, Остап - ты ведь гетман, а не заплечных дел мастер! Ты нам только скажи - мы её убьем, не вопрос! Только сам не унижайся, не надо... Ну, да он их слабо слушал – душа ему горела! – Любил, видать, он ключницу-то... - приворожила она его – несомненно! Но любовь любовью, а закон законом! Любишь – побей, а казнить тут дело сурьезное, это тебе не кулаками человека месить... Потому после обеда Евстафий Григорьевич и объявили во всеуслышанье: «Судить будем за кобявание и ее и оборотня!» - сказал и решительно так чарку полынной горилки выпил – твердо, как до шкрипта державного печать приложил свою гетманскую. Тут все и попритихли после такой его серьезности.
Петро-оборотень тот оказался куда фартовее ключницы – его за виски не трепали, портков на нем не драли и вообще всё больше на расстоянии человековолком любовалися – знали-понимали - такой если укусит, будешь сам потом петлять – жопа в в мыле - по степи, по яругам, по запутанным волчьими сакмами. Может, допускаю, Глашино заклинанье уберегло его от скорой народной расправы - кто его знает... Ну берегло, а до конца не уберегло – не дочитала ведь она тогда заклинание - помешали ей, помните? Так что, натурально, без избиения, а все же и не церемонясь особо- завели дворовые мужики оборотню петлю из старых вожжей ему в пасть да к койке и притянули. Потом, как не брезгали, трогать жилистые, пахнущее псиной когтистые лапы, а все ж исполнили приказание Ружинского, подвязали и за конечности - для надежности. Подвязали и разошлись по своим делам, оставив его одного выть по-волчьи не таясь, в темноватой, пахнущей зверинцем комнате, - ждать когда с Глашей и ним по закону поступят. Дворовые же люди занималися своими повседневными делами спустя рукава. Радость сильно им в работе мешала, - шутка ли так неожиданно свезло - и ведьму словили, и оборотня посмотрели! А есчо теперь кто-то из нас непременно обязательно займет место Петра Кириаковича, станет тиуном... Эх! Вот так они рассуждали про меж собой. А работать кто будет? И только Филя-Лох - ходил-бродил по конюшне задумчивый - чего то носил из угла в угол – и сам с собой разговаривал. Не решался он доложить разбушевавшемуся хозяину, что убёг мальчик Митя, подпасок – свел пасущегося у Суры дриганта и ускакал на нем, как он был - без седла, в степь.
Выпив и закусив, и снова выпив Ружинксий подавая пример гостям отведал всего что подали к обеду, хоть и было понятно что кусок ему в горло не лезет, да и остальным не больно-то елось – пилОся. Оно и понятно – каждому, каждому, говорю вам, из сотрапезников перепало сладенького из под Глашиной юбки ночью накануне. И ведь так веселО пошло у них у всех с Глашей – то она под гетманом стонет, то одновременно двое запорожцев ее сисЯми лакомятся, - (не будь Агафон дурак и ему бы перепало вне всякого сомнения). Что совсем уж замечательно – так это то что Ружинский про неё думал, - что она от него к оборотню гуляла, - козаки, - что она от гетмана к ним и ни к кому больше, а Ла-Вассер, зная про Глашины игры с казаками, все рано именно себя мнил фаворитом пассии гетмана, - к тому же не без наивной гордости, полагая себя СОБЛАЗНИТЕЛЕМ, чуть ли не растлителем, в то время, как соблазнили-то как раз его самого. Ну а мурза не знал ни про кого - в том числе и про гетмана. Он давно, и совершенно безвозвратно, потерял голову от мощных Глашиных прелестей, буквально этим утром намеревался, просить у гетмана ея руки, но в последний момент заколебался по религиозным соображениям, а тут тебе и оборотень и гнев Ружинского и все последующие Глашины неприятности... Не веря что его гурия - цади, Солхат-Аргын поступил по восточному – не отказываясь от задуманного, затаился, выжидая развития событий...
Как бы там ни было а всем стало от произошедшего невесело, - а очень даже наоборот. Бунчужные, когда пошла вся эта катавасия с оборотнем - прекратили дубасить друг друга, и приняли самое живое участие в его пленении. За обедом они кушали невнимательно, глотали не разжевывая и выпивали без чувствов - напряженно придумывали - как бы им побольнее убить Петра Кириаковича, и наоборот - безболезненно Глашу. А Евстафий Осипович держался на удивление хорошо – достойно держадся, молодцом! Он ведь, друзья мои, был не из тех кто горюет в уединении спальни. Он вообще был не из тех кто горюет. Он так и говаривал, мне бывало: Горевать, Петя, контрпродуктивно – пошли их всех нах! А я часто грустный бывал, признаюсь. Он заявится – как всегда неожиданно – увидит что я печалюсь – посмотрит эдак с прищуром, да скажет: «Контрпродуктивно! Архинеразумно!» – и ус подкрутит. Да-с!
Евстафий вытер о юбку подавальщицы руки, перекачанные черносливовым соусом, бросил под стол тарелку – облизать любимой своей суке Динаре и, совершенно буднично, предложил всем присутствующим снова пройти к лошадям, давая таким образом всем понять, что разоблачение ведьмы с оборотнем не такое уж важное событие, ради которого стоит отменять намеченное.
На конюшне их встретил Филя-Лох, - человек с непростой судьбой, которую можно было назвать мученической, если бы муки конюха имели под собой какую-либо идейную основу. Но нет – дело было в другом – просто Филя, являясь натурой созерцательной, имел обыкновение волноваться без повода и думать там, где достаточно просто выпить чарку горилки. Будучи, вобщем-то, здоровым крепким мужчиной он удивительно легко, по поводу и без повода, впадал в тревожно-панические состояния. Женщины чувствовали эту его слабинку, от души жалели, и как могли, сторонились. Мужики Филю-Лоха не избегали – напротив, на досуге, отдыхая за жбанцем буряковой, оживленно приветствовали конюха, и если тот, утратив бдительность, имел неосторожность к ним присоедениться, финал таких посиделок был неизменно один: Филю пребольно тузИли, причем, казалось, без всякого повода. На вопрос Ружинского: «За что» - он неизменно и кратко отвечал: «За филозофию!». В конце концов Ружинский, возмущенный, необъяснимой жестокостью дворовых, строго-настрого запретил им обижать конюха, на что те неожиданно твердо возразили, что «обиды в пиздюлях от товрища нету» и Ружинский отстал. Предоставленный народной стихии Филя, уже не питающий иллюзий ни в том что касалось благосклонности дам, ни в доброжелательности сильного пола, однако не огрубевший душой, всего себя без остатка посвятил конюшне. - Конюшне и придумыванию названий и объяснений всему, что видел. Сейчас он, сильно пугаясь разгоревшихся в усадьбе страстей, заседлывал - расседлывал на конюшне коней - липпицаней, козацких и всех остальных, которых ему от начала было велено подготовить к выездке. Таковая его бессмысленная старательность, была Мучаясь от своего неспокойного сердца. он делал это, одновременно складывая очередную, причинно-следственную цепь. Руки занятые делом справлялись с привычной работой, мозг же при этом выдавал совершенно немыслимые силлогизмы, которым он же сам, совершенно неестественным образом и изумлялся – все ему выходило, что гетман побил ключницу из-за того, что романковские барышники впарили Петру Кириаковичу негодный фураж, но каким образом проросший овес повлиял на то, что домоуправитель оброс волчьей шерстью и что ключница оказалась у него в хате в одной блузке и совсем-совсем без юбки - оставалось неясным. Чем бы закончилась эта тяжелые раздумья, - Бог весть, но когда Филя заканчивал в очередной раз заседлавать, на конюшню пришли Евстафий и его гости:
- Что ж ты Филя и коней уж заседлал? Как же ты, брат, догадался? -Приятно удивился гетман.
- Я, Ваша светлость, ишшо когда вы Глашку падлюку только-только писдить начали, допер: - Их Светлость Глашу пиздить будут долго. Насчет устать – это вряд ли - мужчина крепкий, сурьезный... – А вот голод, он не тетка, так ведь? - Лох озорно подмигнул присутствующим, – Опять же гости - так? - Так!.. - Значит что? – Обед не просто так - с размахом обед, значит, - вот что выходит! – Конюх, импровизируя, безбожно заврался, - ни о чем таком он вовсе не думал. – А после обеда господам самое время покататься... - на лошадках... - закончил он упавшим голосом, прочитав на изменившемся лице хозяина недоброе для себя предзнаменование.
Гетман же ничего не сказал, - только посмотрел в строну бунчужных выразительно и те, выйдя наружу поманили за собой Филю... – на лошадках, это... покататься.., - просипел конюх, срывающимся голосом, делая последнюю попытку исправить положение, но наткнувшись на ледяной взор Евстафия, все понял и вышел вон уронив голову на грудь. Тотчас снаружи послышался мощный глухой удар – это козаки подхватив несчастного под руки с размаху приложили говоруна о несущую сваю. Удар был чрезвычайно силен - с самого верха крыши заскользила по камышу, упав в пыль возле подрагивающих репаных пяток Фили - филозофа, оранжевая маджарская черепица.
- Что ж, можно и ехать, - прислушался к происходящему снаружи и, видимо, оставшись доволен, пригласил всех Евстафий, – как буд-то воцарившаяся тишина была непременным условием для выезда на прогулку. Кони нимало не встревожились – неприятностями человека, ходившего за ними с тщанием, присущим только сельским идиотам и философам. Один за другим они, поднимая облачка пыли, перешагивали через слабо шевелящиеся ноги Лоха, радуясь приходу людей, предстоящей выездке, чувствуя - несут на себе ПРАВИЛЬНЫХ ездоков. Только вот дригант Самийлы затанцевал, было под кавалером Бопланом, встревоженный запахом его парфума и ревнуя хозяина к белому красавцу лепаню, но Корж поднес к его розоватым ноздрям свернутую камчу и конь обиженно затих.