[700x525]
Сейчас по прошествию стольких лет в старых припорожных селах Башмачке, Августиновке, Волошском, Вовнигах - стариков, способных правдиво поведать историю о зазнобе гетмана Ружинского, Глафире Разъебенеко ( по некоторым данным Разъебен), спортившей жизнь самому коронному гетману и возмутившую своим безнравственным поведением кавалера Гийома де Боплана, в наше время почти не осталось. Конечно, полно передающихся из уст в уста побасенок про гетманскою кралю, растлившую уважаемых козаков-запорожцев - и крымского мурзу Солхат-Ширина. Подейкуют, что она понатворила делов, а после окрутила волка-оборотня, Петра Григорьевича Серко, деда известного запорожского отамана Ивана Митриевича Серко. Этого вы и сейча-а-а-с понаслушаетесь: в памяти народной глупые попевки-речитативы, хранятся удивительно стойко. О гетмане-чернокнижнике и о его ветренной пассии, вам за четвертью самогонной водки - и расскажут и споют, причем весьма охотно и искусно. Но сейчас все это, положа руку на сердце - увы, больше походит на казарменные анекдоты, чем на истинно-народные сказания. А раньше!... В пору моей гимназической юности, какие вечера проводил я бывало, братцы вы мои, с Лекой Ган на Днепровых кручах, вдыхая ароматы неподражаемого лоцманского тузлука, любуясь косматыми таврийскими звездАми и вслушиваясь в вековечный шум порогов. От Кайдаков до Кичкаса - где лодкой, где в телеге, а где и пешком скитались мы с Лекой беспечные и влюбленные, слушая рассказы доживающих на Порогах свой век рыбаков и лоцманов. Пьяные от первой любви своей, и от непрестанно предлагаемой нам перцовой горилки, - хохотали мы как безумные слушая бесконечные байки о хранителях Сурского порога: то, тебе, гетман и ключница, понимаешь, моются в бане и Глаша, наивно спрашивает своего господина «отчего ж это у нее щиточка без ручки, а у пана гетмАна с ручечкой», то, опять же, в бане (гетманская баня вообще фигурирует в народном фольклоре чаше, чем любая постройка его знаменитой усадьбы) гетман, намыливая спинку возлюбленной, спрашивает: «кыся, кыся – чи мий мызынчик тоби в гузицу не застромився?» и, получив утвердительный ответ, поучительно восклицает, предъявляя ей обе руки: «Ото ж кыся, ото ж! А рученькы осё дэ!» - и хохот, хохот. Правды между тем чуть! И все же счастье, счастие великое, что симпатичнейший Петр Алексеевич Ган поперезнакомил нас со всеми этими полуглухими, полуслепыми Панасами и Охримами - открыл нам с Лекой сии бездонности народного остроумия. И мы, скользя на фофане, по безлюдным заливам, распевали во все горло "писни" где Глаша, уже не Глаша, а - «Галя, гетманская балувана краля». Где то время? Где тот гимназист, где девушка Лека?... Где те песни? - Гимназист в большевистком узилище, а Лека Ган, за морем за океаном.... И не Лека-Лелека она, а замужняя дама Елена Петровна Блаватская! И только песня - наша с ней песня... Она все еще поется, все еще летит над Днепровскими водами:
« На Суре жил парень паренек,
Ездил он на Кичкас за сомами
и в дали мелькал его челнок
с белыми как чайка парусами"

О, достояние ты наше всенародное - Глаша-Галя! О, Ружинский! О, фантазия народная - как вял, мой язык в сравнении с твоими феерическими выдумками - "и вырвал грешный мой язык"...
По природной бедности фантазии моей, отвожу я свой утомленный жизнью внутренний взор от толпящихся в памяти моей вымышленных персонажей и событий, почерпнутых из припорожских сказаний и спешу изложить исключительно факты. "Фактики предоставьте следствию", - как принято сейчас говорить в серьезных организациях - и я, идеологически нестойкий тип, неспособный проникнуться величественными котлованами и карьерами сталинских пятилеток - я, грешный, снова погружаюсь в пучину глуповатых страстей и маловажных деталей давней-предавней истории, единственное достоинством которой является её суровая достоверность. Несерьезный читатель если, твои руки все еще держат, эту книгу – закрой ее. Закрой и отнеси на чердак – пусть она лежит там, пока там не истлеет или - о, чудо - не найдет ее там неведомый изгнанник будущих времен. Пусть он в тени дедового сада, лакомясь черешней "бычий глаз", неспешно перелистает пожелтевшие страницы и позабудет о незначительных своих невзгодах, погрузившись в правдивое описание прошлого. Пусть он, улыбаясь и хмурясь прочтет эту
повесть - повесть, основанную исключительно на реальных событиях, сведения о которых,дошли до Вашего покорного слуги в их чистейшем, незамутненном, так сказать виде. Итак я, спешу продолжить свое повествование, не отвлекаясь уже больше на бессмысленные упреки в адрес сказителей и певунов, - пусть поют и рассказывают, о своих Галях-Манях, о всяких там коханых-желанных. - Кто сказал, мой читатель, что на белом свете есть чистая и светлая любовь? Кто - вольно или невольно - льет воду на скрипящую мельницу средневекового романтизма и тем самым способствует способствует жестоким поражениям разума в его упорной борьбе с воображением?! Та нехай брехун своим гострым языком побреет то место, что в народных попесенках Глаша-Галя называет «щиточкой без ручечки»! - За мной, мой читатель, я покажу, как истинные лыцари становятся твердою ногою на горло терзающим их страстям, а случается и собственной песне и что из этого в итоге выходит.

Передовой отряд ногайцев, во главе с известным на берегах Азаг-Денгиза сотником Ямгурчей- беком и менее известным крымским сотником по имени Чокалдер-беем, далеко опередив основную часть коша, еще до рассвета вышли к Суре. Сходу преодолев незначительную водную преграду, они подскакали к открытым настежь воротам и посвистывая от нетерпения завертелись перед манящим своей незащищенностью въездом. Вытягивая шеи и пытаясь заглянуть за частокол, они делали то чего им делать категорически было не велено. Напротив - велено было, не приближаясь к усадьбе блокировать её со стороны лес и держа луки наготове дожидаться подхода Солхат-мурзы с его ширинской тьмой. Но не таков вольнолюбивый кипчакский нрав, чтобы доскакав до места, стоять там разинув рот, пусть даже и с луками наготове! – Усадьба выглядела брошенной, причем брошенной поспешно. Глупо не посмотреть воину - не брошено ли в спешке бежавшими хозяевами чего-нибудь этакого на конюшне, или еще где...
Посланный Ямгурчеем разведчик, свесившись до земли волчьим хвостом малахая и прикрываясь лошадью, проехал под арку детинца, заглянул во двор:
- «Мин шёбhелэ бер несреде!» (ничего необычного я не вижу) позвал он напиравших в нетерпении нукеров.
Ямгурчей, отправил Чокалдер-бея «посмотреть нет ли кого в лесу», и первым въехал в арку, а за ним и остальные кильчитийцы - возбужденно шмыгая приплюснутыми носами, - въехали, закружили по усадьбе, как напавшие на след волки.
Но пусто там было. Пусто и голо. - Ни курей, ни коз, ни тебе паршивой собачонки! Как не торопились дворовые люди Евстафия Ружинского, а ничего не бросили на поживу степнякам. Одни лишь сломанные деревянные грабли, вызывая своей никчемностью у захватчиков вполне понятное раздражение, валялись посреди двора. Сведениям о том, что когда все было кончено, грабли нашел и унес к себе марьяновский пасечник, что будто бы эти грабли, будучи отремонтированными, прослужили удивительно долго, вплоть до наших дней – можно верить, а можно отнести их ко всё той же народной фантазии. Мне доподлинно известно лишь то, что ногайцы на них не позарились. Распахнутые двери кондеек и кладовых приманили к себе надеждой жалкой наживы только молодых чаушей, - бывалые же воины, окинув поместье опытном взором сразу просекли, что ничего достойного внимания в службах не сыскать и устремились в сторону господского дома. Они ослушались повеления мурзы – в усадьбу не въезжать и даже рядом с усадьбой ничего руками не трогать, и как вы уже догадываетесь, мой читатель, – напрасно ослушались.
А теперь я вас спрошу, мой читатель - от чего вся эта нерусская шушера - все эти неправославцы - до наших баб неравнодушные? Та не - они и своих баб не чураются, но это так себе – детишкам сопли утереть, приготовить-постирать... Не очень у них бабы – усатые какие-то, тонконогие, злюшши, нокти красют - с нашими им не тягаться – однозначно! На вольнянской пересылке один муссаватист, - из тех, что, если помните, списали в расход аж двадцать шесть бакинских комиссаров – на поставленный ребром вопрос, несмутившись, ответил, что это от того, что Бог, щедро наделив всяческим достоинствами мужчин кавказских народов, вынуждено сэкономил на женщинах. Что же касается славян - то привлекательность северных женщин, по его мнению, объясняется ущербностью северных мужчин. В подтверждение своей правоты он привел состав нынешнего политбюро ВКП(б) - славяне там в меньшинстве. Он меня - что называется, срезал. Ну срезал и срезал – но не надо было ему так своей победой упиваться. Я еще за политбюро не закончил расстраиваться, а его самого уже подрубили. - Мокрушник со своей привилегированной шконки возразил: «Ваши бабы вянут от того что вы их в жопу бессердечно ебете. Вы их и за стол не пускаете от того что они пердят – вами, козлами, разношенные." Так и сказал - уголовник, скотина. Сник меньшевик - схватился за свое революционное сердце и полез на верхний ярус горевать. - Не нашел контраргументов. Не драться же ему было с блатным из-за ерунды. И если в наше с вами, мой читатель, просвещенное время, необъяснимая, я бы сказал тотальная привлекательность наших баб для инородцев так и остается непроясненной в среде людей думающих и разносторонних, каковыми несомненно являются узники, победившего в отдельно взятой стране - социализма, что ж говорить об укчытаях из тех, покрытых мглою времен, когда призрак коммунизма еще не родился, а призрак капитализма, застряв в Лондоне не спешил на берега Славутича?! С этими призраками вообще полная ерунда получилась - они явились в Таврические степи практически одновременно и всех здесь между собой перессорили. Ссоры! В приднепровских преданиях существуют неясные намеки на то что непослушание ногайцев объяснялось недавней ссорой между ихним сотником Ямгурчей-беком и ширинским темником Солхат-мурзой из-за казанов и лопат захваченных в Голубом Лесе. Подъезжая к гетманскому терему, грезя о казанах, макитрах и лопатах, могли ли они вольные дети Кильчития знать, что ослушавшись наказа Солхата- мурзы (« ничего руками не трогать!»), останутся они навека в памяти народной. Что в сказаниях ЧУЖОГО народа они переживут батыров народа собственного! Позабыли они предостережения мурзы, положили они с прибором и на эти предупреждения и на самого мурзу! Какой тут мурза, какие тут казаны, какие лопаты – когда к ним спиною, лицом к Днепру на бочонке, который судя по покрывающим его веселым рисункам, предназначался для сладкой гетманской браги, - со скучающим видом восседала широкоплечая, задастая девка.
Сидела не просто, понимаешь, - а в чем мать родила! - Если не считать, конечно, козацких - не по ноге, истертыми о лошадиные бока - сапог... Про таких как она на разных языках, в зависимости от обстоятельств говорят примерно одно и то же: бой-баба, или царь-жопа, а кто почувствительней - может и то и другое сказать! Так и скажет бедный: БОЙ-БАБА, ЦАРЬ-ЖОПА! И я его понимаю вполне, поскольку и сам человек, признАюсь, ужасно впечатлительный!
Вот и куманы, - или кто там они: кипчаки, ногайцы - все они сплошьмдешт кыпчак - прониклись! Такая тишина про меж ними настала, что все кто в сараюшках гетманских позадержались, перестали солому там теребить и тоже на эту тишину сбежались. Вся ихняя кильтичийская волчья сотня – собралась у крыльца - выстроилась как перед намазом. Не осуждаю: было от чего, друзья мои! Деваха вся, - как еще во время первой с ней встречи приметил преподобный: «из себя вся видная», сидит голая, на толпу мужиков, без внимания - головы не повернула! Сидит себе, задумчиво так облокотившись одной рукой на перила, в другой руке у нее – чарка, и эта чарка, и не чарка вовсе, а кухоль! А сделан тот кухоль не из чего нибудь, а из человеческой головы, то есть из головы мертвого человека, черепа то есть. Сделанно искусно и с уважением к покойнику. Надпись серебром по кругу в кость вбита: «чюжого желая - свое потерял». Ногайцы если бы читать умели, - обалдели б! Да они и так обалдели... А девка на них не глядит, из кухоля прихлебавыет. - Прихлебывает, что там у нее было брага ли, бабская ли сладкая горилка, а может и перцовка. Вполне возможно что перцовка, так как вид у нее очень был горячительный... – Тут сотник Ямгурчей, тихо так, на полусогнутых прокрался вдоль террасы - посмотреть: а как она с лица добыча эта нежданная – хороша ли? Пригожа ли? Нет ли спереди у неё какого нибудь необычного изъяну?
Обошел он, террасу и увидел, что изъяну-то и нету! Хлопнул он себя камчой по голенищу и спокойно так, как осел перед случкой говорит:
- Сугыш Хатынга! Арт Сары!А кукрэк,курэк гы-гы татлы! – и облизавшись, добавил – Ягымлык мин уйлар-га!! – (Бой-баба! Царь-Жопа!А сиськи-то, сиськи-то сладкия! И ласковая, должно быть!) И ударив себя в грудь свернутой камчой добавил по русски: «Твоя есть мой добыча! Моя первая тебя ебать будет!» - « Добыча» как буд-то только-то сейчас его заметила. - смаградовые очи глянули на сотника поверх кубка-черепа, и уста, цвета знаменитой на весь свет мелитопольской черешни, скользнув по серебряной с чернью полоске, сложились как для воздушного поцелуя: "М-м-м?»
- Моя, - пояснил, прижимая к сердцу плетку Ямгурчей, - твоя, - он поклонился зеленоглазой, которая с каждой секундой нравилась ему все больше, - ебать! Алдан, арртан... ебать! – Сотник заметно разволновался. – Моя ебать, а нукеры - дрочить! – После нукеры ебать, - моя дрочить! – Он сладко зажмурился и поманил полонянку: --- Син, Тизгинэ бар-ырга монда, татлы!(скорей иди сюда, сладкая!)
- М-м-м? – повторила "сладкая" не отрывая губ от кубка-черепа и постучала пальчиком по поблескивающей на кости надписи, - М-м-м?
- М!- утвердительно мыкнул сотник и стал снимать портки. – И вся "волчья сотня", стала рассупониваться. - Девушка отставив кубок дождалась пока Ямгурчей спустит до колен трапзондские шаровары, и скользнув незаинтересованно по оголившимся чреслам сотника, поманила его, показывая куда-то - то ли на низ своего живота, то ли на расфарбаный бойкими кистями петриковских умельцев жбан:
– Прелес-с-с-сть! Прелес-с-с-с-сть! – по змеиному прошипела она и по змеиному заколебалась! - Зачарованно Ямгурчей вплотную приблизился к террасе и заглягул в бочонок,.
При всей своей осведомленности я не берусь утверждать – ЧТО последним увидел в своей жизни Ямгурчей – «прелес-с-с-сть» зеленглазой охальницы или спрятанные в бочонке шестиствольные пертинали.
- Эш нэрсэге терэлде? Мин карши! ( не понимаю - что происходит, я возражаю! –
- А тебе и не нужно ничего понимать, минем Татлы нукер!(мой сладкий солдатик), - зевнула Кассе (а это была она, друзья) и спустила пружину коленчатого курка. Колесико толкаемое хитроумной каленой спиралью, завертелось-завертелось, быстро-быстро, вжик-вжик-вжик –высекая искры и воспламеняя отменный генуэзский порох .
- У-у-у-м! – сотник лязгнув зубами, было, отпрянул, но выстрел грянул, - трех-лотовая пуля, дробя зубы вошла через рот и вылетела сзади. Она разворотив Ямгурчею затылок, и кувыркаясь в толпе людей поразила еще двух или трех. Тут же с грохотом упало крепостное забрало – это Семен и Самийло перерубили канаты и массивные, заостренные книзу бревна врезавшись в землю отрезали киличитийскую сотню от чуфутских лучников.
- Ни булды? Ни булды? (Что такое?) – заголосили в задние ряды сминаемые запаниковавшими передними, - бой-баба, доставая из бочонка одну за другой чуднЫе шестиствольные пертинали расстреливала беспорточных поклонников. Свинцовые шары в латунных рубашках врезались в смятенные ряды - каждая пуля поражала сразу нескольких кильчитийцев. То что началось дальше нашло отображение в припорожных народном фольклоре: «тут началася катавасия такая, палила Кася в голых кильчатев» или в другом варианте «я вам друзья туфту не задвигаю - пришла в смятенье эта шайка укчытаев". Ружинский, конечно, завлекал ногайцев на линию огня, а вот на то, что они станут тикать со спущенными штанами - на это он, не рассчитывал. – Передние ряды навалились, на средние, средне на задние, и пошло поехало... А еще ногайские кони взволновались, почуяв кровь понесли по двору - скачут,пылят,волнуются... Что тут скажешь?! – Запорожцы с Ружинским, оставаясь на стенах, выстрелами из мушкетов отогнали чуфутских лучников в терновники. Но те и не думали соваться в крепость - слышно было, что там людей убивают, - и страшно им сделалось! Сперва сделалось страшно, а потом, когда первый страх прошел, уже просто не захотелось головы под пули подставлять! От леса стали ногайцы метать стрелы в сторону западной башни, но никакого вреда они Никодиму с Агафоном не сделали. Только зря стрелы перевели. А монахи на стене очень даже воинственно выглядели. - Никодим прохаживался по смотровой площадке с топором на плече и свистел посвистом очень похожим на уркаганский. А Агафон навесом пустив из лука стрелу в терновники и по своему обыкновению случайно, попал в присевшего посрать Чокалдера-бея. Вид перемазанного говном и кровью сотника воодушевления ногайцам не прибавил.
А в крепости уже шла потеха! Катя сноровисто, как на леваде – ох и моторная, ох и хваткая девка – помогала монахам добивать кильчитийскую сотню. Не стесняясь наготы своей бегала она от одного ногайца к другому: одного за косу - хвать и вжик по горлу, - другого - хвать и опять - вжик! Некоторые отбивались, - да какой там! Из лука, ползая на четвереньках не пульнешь! А у многих и лука при себе не было - у многих вообще ничего -голые руки! - Оружие какое было на конях осталось. Деды-пердуны с Боныком отвязались на безоружных. Да-а... Даже преподобный Тихон поучаствовал в веселой расправе – ухватом толкал на землю самых проворных, которые на ноги поднимались. Толкнет, повалит и по яйцам рогачом, по яйцам! - Жестоко? -Жестоко-о! - Жалко? - Жалко-о! Согласен! Но и то верно – что они и монастырь Никольский разорили, и хутора правобережные пожгли, и на чужое добро позарились. Тихона с дедами опять же понять можно – братию только намедни татары разметали по самарским дебрям и души ихние сильно были на этот момент растревоженные.
А вот коней ногайских никто не тронул, даже не ударил, хоть на них знаки были богомерзкие - синие волки. Первое что велел сделать гетман, когда закончили с килчитийцами – навесить обратно канаты подъемного устройства, поднять забрало и коней выпустить из крепости – так и сказал: «Пусть скачут себе – кони не виноватые!»

Коней, натурально из крепости выпустили, и снова опустив забрало, канаты порубили теперь уже окончательно. Сам подъемный ворот, сняли и перетащив ближе к дозорной вышке, скобами на галерее закрепили, Канаты с цепями завели во вбитые накануне кольца. Ответственными за башню гетман назначил Никодима и Боныка, а поскольку место обороны было тут особенно ответственным – он сам вместе с ними вознамерился крутить ворот, когда придет тому время. Никодиму и Агафону Евстафий велел держать оборону на вышке до подхода Солхатовской тьмы, а после без промедления спускаться вниз и бежать к вороту. И там уж вдвоем с Боныком дожидаться, пока гетман не явится и не прикажет вертеть. Вертеть, вертеть и вертеть - что бы там ни было, пока вышка не рухнет. Запорожцев Евстафий поставил отбиваться на южной стене, в детинце – им же доверил оставшиеся четыре пушки-пушечки – из тех что так счастливо решили исход битвы на Кодыме. Он с преподобным приволок откуда-то – Самийло с Семеном так и ахнули – два ведерка золотых желудей – сразу было видно откудова. - «Это вам, козаки, заместо картечи. Заряжайте!» - Пока запорожцы забивали стволы небывалым зарядом, он с ними поделился сомнениями по поводу Никодима с Агафона. Те, по его мнению, хоть и убедительно выглядели во время первого штурма, но все-таки... Можно ли было вообще было назвать случившееся с волчьей сотней штурмом? - Гетман так и сказал Семену с Самийлой: «Я в каждом уверен, а вот в них сомневаюсь– добрые они какие-то! - Бонык, хоть и дурак, но дурак злой - нам полезный, а эти...» - На что Самийло посмотрел ему в глаза и ответил:
- Это не повод людям не доверять! Вот вы тоже человек добрый, а мы в вас верим!
- Кто? Я добрый?! – обиделся гетман.
- Ну что вы! Вы совсем не добрый, это Сёма не подумавши ляпнул!- Успокоил гетмана Белый, – А люди у нас тут все как один надежные - озлобленные ! Одна Касатка чего стоит! Бой-баба!
- Да, - Кася Бой-баба, - кивнул гетман и добавил проникновенно, - спасибо вам на добром слове, люди! Храни вас Господь! Ну вы тут готовьтесь- гм-гм... Пошел я - у меня мысль тут одна появилась... – недобрая... – Гетман ушел. Тихон потоптался еще сколько ни то у пушек, видно скушно было ему уходить, ну да что поделаешь – надо! – Уходя обнял каждого, всплакнул: «Свидимся ли!» - Заглянул в ведерки:
Все забили в пушки? Не осталось ли на дне гостинца?
- Все зарядили, - подтвердил Самийло, - вот только на дне был обычный... Откуда-то затесался, со свинным рылом да в калашный ряд! - Он протянул преподобному пересохший надтреснутый сбоку желудь.


Под казанами в башне детинца раздули жаркие угли – догреть до правильной теплоты свинной смалец разкалошканный в воде. Посмеиваясь Корж с Белым подбрасывали в огонь щепу – магометанину смалец наипервейшее лакомство! Вообще Корж с Белым оборонять детинец собирались – по их выражению - душевно.
- Нельзя допустить, чтоб они лагерем правильным стали да осмотрелись! Надобно такое придумать, чтобы они сразу очертя голову полезли! – Возбужденно толковал другу Белый.
- Да-да, - вторил ему Корж. – Нужно чтобы они сразу всем туменом ринулись - тогда мы их много поубиваем.
- И поубиваем, и покалечим! - Покалечить это даже лучше чем убить – с калекой ведь как? - Убить жалко, тащить муторно... - Маята, а не война! - преподобный притащив еще дров и свинного навозу, поддержал разговор: – От моей чорбы, магометанину, первейшее расстройство, дети –- жир свиной и свиное же говно! Подмешивайте гостям кулешу, дети, подмешивайте! А вот тот казан не трожьте – только дров подкладывайте. Там я воду посвятил для тех кто пошустрей - самолично кипяток опрокину! - Надо, надо их разозлить тогда они и станут по-дурному кидаться! А у дурного вояки не голова, а срака! - Тихон осекся, перекрестился: - прости Господи, знаю не к лицу мне, освещенному высоким саном, сквернословить! Хорошо это придумано - разозлить! Хе-хе! - Священник довольно потер сухие ладошки, - пойду Евстафию Григорьичу посоветую!
Но запоздал он с советом - защитники крепости по приказу Евстафия уже стали рубить головы ногайцам. – Гетману тоже пришла в голову мысль о том, что если врага разозлить, да так чтоб тот осатанело кинулся на штурм - это и будет самое ТО! – Отрубанные головы было решено насадить на частокол, а для головы Ямгурчея соорудили даже шапочку из свиной кожи. Бонык срезал кожу со свиного окорок и шапочку-колпачок и еще, это уж для смеху! - вставил ему меж оскаленных зубов изогнутый на срамной манер шмат кровяной колбасы. Вставил и полез на крышу детинца – закреплять. Он еще возился у шпилька, а с дозорной вышки уже вовсю стал свистеть своим разбойничьим посвистом Никодим – на бугре водораздела показался тумен Солхата мурзы.

Ну крымчаки не ногайцы – по-толковей все-таки - (хотя,если по мне все они - воры и нехристи). – Суру они не стали переплывать, и в брод не пошли – ума хватило проценить - места на северном берегу Суры для тумена нету. Там ведь от стен усадьбы-крепости до урезу воды всего-то один перестрел. Тут любому ясно - с юга, со стороны Суры крепость штурмовать неразумно – места мало. Со стороны балки Доманчинки - неудобно. Там глубокий овраг, а на дне в раскисшем глиняном водорое ручей. А еще и тернии по склонам - не продерешься. Выходило, что разумно атаковать крепость с востока - со скал и, конечно, с запада - от леса. Солхат так и задумал. – Ну а Евстафий знал, что мурза начнет от туда. Как после пойдет он не задумывался. Весь его замысел и заключался-то в том, чтоб у врага по умному не вышло. Ружинский в стеклышки свои видел, как ногайцы на скрещенных руках поднесли к Солхату Чокалдера. Видел он и как Солхат-мурза замахнулся на раненного камчой – то ли разозлился услышав доклад ногайца о гибели кильчитийской сотни, то ли обстоятельства его ранения вызвали у него недовольство… Чтобы там ни было - Солхат и сотника в говно измаранного стерпел бы, и Ямгурчея ему не так уж жалко было, но - тут Евстафий чуть трубу не уронил – к мурзе Глаша подъехала, и сунула ему подзорную трубу, - не такую хорошую как у Ружинского, но и эта достаточно хороша была. – Сунула – погляди, мол, - и отъехала. Тут Солхат и рассмотрел... И головы на частоколе, и Боныка, крепящего свинную ногу к голове уважаемого в Азыг-Денгизских степях человека и довольно ухмыляюшегося Ружинского.
Рассмотрел, весь свой план позабыл, закатил в муке глаза и (Евстафий по губам его прочел) сказал по русски для Глаши: или «всех на кол», или «всех на хуй» - точнее было не разобрать, а потом уж своим – яндырырга бырысы! (сжечь все) В общем не стерпел мурза, и все уже пошло не по его плану, а по плану Евстафия. Сам гетман, еще до того как забили походные барабаны, понял - вот сейчас и начнется! Понял и закричал своим, чтоб готовились. А все и так готовы умирать уже были – грехи отпущены, сорочка чистая, крест нательный расцелован – все как положено… Никодим тот загодя еще до команды в ручку ворота вцепился, – приготовился вышку валить. Деды со стороны Домачинки залегли на крыше - аккурат над горницей где Глаша с оборотнем своим спалилась. - С ружьями двое те которые зрячие а остальные четверо, слепых – заряжать и подавать. Пули и порох - рядом, под рукой – чин чинарем. И Агафон им в подмогу! – Ему Корж и лук и стрелы дал – верил он в Агафона, хоть тот и был доброватый!
Тихон и Кася расположились с западной стороны. Они в угловом срубе затаились из него и лес, и Сура как на ладони. Они тоже приготовились – Кася стрелять, Тихон - заряжать-подавать, и опять же все есть, всего довольно - порох, пули, пыжи… Места всем хватило – ну и ладно...

ШТУРМ.



[483x500]