[показать]
Александр Терехов
"Немцы"

Газета из прилично-осмотрительно-нелояльных, типа "Собеседника", нахвалила мне писателя Терехова с книжкой "Немцы". В свете вот какое, - говорят, - чудо, стиль бюрократического реализма, "Нацбест" и прочее мерянье шнорхелями, нескромно говорить, но, может, даже, чем черт не шутит, новое слово в словесности, интервью вот, посмотри, взяли, мог бы и почитать, для тебя все-таки стараемся. Опять же лицо у человека хорошее.

Не соврали – жалеть не пришлось. Занятно пишет писатель Терехов, причудливо, ни слова в простоте, все как я люблю. А потому что мысль - штука текучая, наполовину из ощущений, никогда не выглядит отрезком, всегда вектором, а слова – они для выражения мыслей, и хорошие слова - для точного выражения. Надо думать, это у автора стилизация такая придумана в знак самобытности: автор журналист, книжку издает уже девятую, и от полноты сил и крепости навыка может исполнить всякое, в том числе вот такое.

В результате этой текучести даже цитату толком не приведешь, потому что без предыдущего абзаца и без последующего ясности мало, и вот уже вместо цитаты полторы страницы текста, и, по-хорошему, надо брать и читать всю книжку. Вот так это выглядит:
"Эбергарда ноги не понесли на рабочее место – найдут, к нему в буфете, "вы позволите?", подсел лупоглазый безумный – зомби по фамилии Степанов, пил кофе так неловко, хлебал, упускал, задирал локоть, словно прибыл с Марса и только обучается земным привычкам, слабо понимая их смысл.
– Уважаемый Эбергард, я…
– Я помню (твою лупоглазую морду, ты думаешь, здесь всё незыблемо, годами ходят поршни, пожизненно вращаются валы, и на каждом табличка: что может; а мы здесь умираем, подступает огонь, варвары), вы приходили".

По содержанию – замес из бюрократического быта и послеразводных терзаний. Живет на свете пиар-ас московской префектуры Эбергард, среднетиповой приказной дьяк царя волотьки, правит свою пиар-асскую службу, лишнего не отсвечивает, продается на малых оборотах, обращается среди такого же служилого люда, с бывшей женой судится. А попутно по поводу всего происходящего имеет внутри черепной коробки башки наблюдения и раздумья. Главная ценность книжки – в этих последних. Исполнены они с ненормальным для живого человека гиперреализмом. Китайские художники преуспели в этом жанре: берут шариковую ручку и на полотне два на четыре метра пуантилистскими точками рисуют портрет, который с десяти шагов выглядит как чистая фотография. Зачем – непонятно, но труд впечатляет. Так как писатель Терехов человек умный и с опытом, то суждения у главного героя предельно точные, приметливость и понимание человеческой природы необычайные, анализ вербального и невербального – мгновенный и подробный. Иногда даже слишком. Так, что думаешь – не стоило, Александр Михайлович, так-то уж нагнетать, ну не думает нормальный человек при виде свиной ноги с раздвоенным копытом про два старообрядческих перста, нормальный человек при виде свиной ноги думает: "..холодец..? в духовке запечь..? а, ну, нахер, долго".

А вот тема немцев не раскрыта. Немцы, в честь которых названа книжка, - это, вроде как, чужаки. Типа Эйлера и Клодта, Лефорта и Беннигсена, Бирона и Миниха, Петра III и Ренненкампфа, Грефа и Медведева. Приглашенные специалисты, структурирующее начало: образование, рациональность, повышенное жалование, государева служба, непонимание нюансов языка, отстраненность от окружающего жидкобородого славянского субстрата. "Произведите меня в немцы, государь!". Но немцы в книжке получились не среди местных, а среди немцев, а своим - какие они немцы, своим они - "я узнал, что у меня есть огромная Семья". Откатные яппи, бюджетные баскаки, инженеры своих трехсотметровых квартир, "о, эта утомительная коррупция", Византия во все поля. Азия-с.

Но, в общем, хорошо. Рутина чиновного паскудства изображена вживе, разверстость бездны доходчива, паноптикум годный. На переходах от семейного, болезненного, человеческого вертикаль власти выходит особенно выморочной. Николай Васильевич одобрительно кивает носом.

____________________

Больше всего на свете сейчас Эбергард хотел, чтобы через весь зал наискосок неторопливо пробежала жирная крыса.

Девушка, писавшая ему по ночам, располнела, собирается рожать, обиженно засыпает и мигает откуда-то из глубины жировых отложений двумя злыми глазками.

– Кто? – спросил монстр. – Кто допустил это беззаконие? Кто посмел пойти против памяти нашей? Нашей скорби? – Пожевал еще пару неподошедших слов и повернул голову направо: может, здесь прямо сейчас окажется вот этот самый человек? Но первым по правую руку, понятно, сутулился только верный Евгений Кристианович Сидоров, страдающий в собачьей немоте, что не может тотчас, как он всегда, как только он, Кристианыч, и умеет (а только так и должно для нашего префекта), броситься и первым принести в зубах ответ на этот прозвучавший вопрос. Кристианыч склонил побитую голову под струями незримой, сильно бьющей в затылок гидромассажной воды, выжидая, когда же префект для симметрии и продвижения представления посмотрит наконец-то и налево.
– Первый заместитель префекта, – бесцветно продолжил монстр, уединившись, не замечая уже никого, остался один, он раздумывал вслух, покачиваясь на гамаке в садово-товарищеской будничной тишине, и шептал себе открывающиеся ранящие истины, поздно ужасаться которым – сделано, – Сидоров, вы спрашивали людей, когда разрешали строительство? Нет. – Жители пустили по рядам волну, но смолчали: дело шло на лад, теперь – не мешать. – Вы встречались с этими людьми? Нет. Вы забыли, кому мы служим? Да. А есть ли у вас за душой чтото кроме личного интереса? – Молчанием префект дал понять, что ответ на этот самый вот вопрос всё-таки имеет для него какой-то смысл, ответ (прозвучи он) может смягчить как-то, ведь во тьме кромешной самых страшных бездн падения нет-нет да и сверкнет какая-то милосердная искра божьего пламени… Большего для спасения он сделать не вправе… – Нет. – И префект вздохнул: вот оно что, только и всего-то. – Уволены. Я даю поручение прокуратуре, – монстр, не оборачиваясь, знал, что окружной прокурор привстал на цыпочки, боеготовно нахмуренным образом кивая, – проверить, почему вот это самое должностное лицо разрешило приступить к осуществлению строительных работ до вынесения судебного решения по иску жителей?! И детальнейше изучить: кто согласовывал этот проект и нужен ли он нашему округу?! Привлечь депутатов. Ветеранские организации. Подняться всем! Нужно – я пойду к мэру! Нужно мое мнение… – монстр дождался, когда к нему поближе протиснутся камеры и прорастут девичьи руки с диктофонами (Эбергард переглянулся с Гуляевым: ничего? всё по-взрослому, как у больших), – пожалуйста: Аллее Героев быть! Вы, ветераны, – наша гордость… Свобода и независимость нашей великой Родины… И я, как префект, назначенный нашим мэром… Очистить земельный участок от строительных конструкций. К четырнадцати ноль-ноль. Восстановить травяное покрытие. И высадить цветы. – Цветы, свет упал на щеки и глаза монстра, он сморщился, покривился, болезненно раздвинул губы, и все вдруг поняли: префект так улыбается, ему радостно, он вдруг обнаружил, что всё это время он не был один, человек не один: и в мерзости любой всегда найдутся добрые люди, верить в добро. – А что это мы стоим? Не откажетесь выпить со мной чайку? – Одной рукой подхватил за локоть ответно захрипевшего ветерана и другой рукой за локоть второго (послезавтра эти обломки, этот мох будет в Кремле, а через полгода наконец-то передохнут), третьего подхватил Гуляев, указуя желающим: да вон туда! – туда, где на крыльцо школы с углубленным изучением французского уже выбегали: идут? накрывать? – белогрудые официанты. Все – вдруг сравнялись и перемешались и веселым, шумливым потоком потекли вместе; жалобы, справки, плакаты, ночные заготовки жгучих слов оказались не нужны – братья и сестры! – служивые с особой, выстраданной стремительностью разъезжались, жители радовались: так быстро… а мы-то… журналистов гнали через дорогу на кормление, Эбергарда нашел Хассо и обнял, как после боя: «цел?».
– Ну, наконец-то ты, вижу, расслабился…
– Какой же он человек… – обратилась к Эбергарду седая женщина с малиновым обручем в волосах, уводившая домой слепую маленькую маму – приводила послушать, посидеть на раскладном стульчике под сиренью, – я уже думала, таких не бывает. И надеяться в нашей стране не на что, – ей хотелось сейчас же кому-то это сказать, мама не поймет. – А сейчас слушала и поверила: всё у нас обязательно наладится!
Эбергард пьяно, не он, кто-то, но его голосом спросил:
– А вы правда не понимаете, что через год на этом месте будет стоять дом?