"Боже, храни полярников".
Б. Гребенщиков

Обрати внимание, ты постоянно жалуешься. На проблемы «по работе», на повышенное давление, на давление обстоятельств, на бессмыслицу жизни, безденежье и авитаминоз. А когда наступает отпуск, ты, понятно, рвёшься скорее из дома, из города, из страны, из круга друзей, окружения знакомых и кольца врагов. Чтобы отдохнуть, это ясно. Зной, море, рентгеноподобное солнце, прелести странной и несообразно дорогой еды, и кактусы как единственные растения с иголками вместо листьев. Алоха, Кушадасы.

А когда оканчивается отпуск, ты возвращаешься. Оттуда, где было так хорошо две недели, – сюда, где будет так обычно одиннадцать месяцев. От одной этой пропорции можно рехнуться. И, чтобы усугубить положение, ещё две недели будет никак – это когда отпуск продолжается, но ты уже не там, а здесь. Это время придумано дьяволом, чтобы дать человеку прочувствовать всю силу страстного нехотения на работу. Нет, никак нельзя допустить мысль, чтобы подобный цикл жизни сложился сам собой. Этот иезуитский способ существования могла измыслить только чья-то злая воля. Ведь всякому человеку, пережившему гормональные бури пубертата и обретшему способность здраво мыслить, понятно: если убираться подальше от дома, то – на север. Туда, где комары, болота, собачий холод, гнилые и черные леса, где зверь предназначен не для фотографирования, а местный житель – не для обслуживания столика в кафе. Туда, где так плохо, что сразу же начинает исступлённо хотеться обратно. И от пережитого ужаса продолжает хотеться ещё некоторое время по возвращении. Если поступить так, то собственный дом вдруг сделается сладчайшей из всех радостей жизни.

Я был на юге и был на севере. Иногда нужно ехать именно туда, вверх по карте. Чтобы немножко лучше понять, как всё устроено. Потому что, в отличие от сиропного юга, север не мешает быть самим собой. Север – аккомпанемент, а не симфоническое крещендо. Север не склонен к томным объятиям и поцелуям. Север неназойлив, аккуратен, предупредителен, силён и плохо умеет прощать. Север это точность в соотношении вещей, а не южные тягучие пресыщенность и расслабленность. Юг – лучшее среди хорошего, мёд и патока, приторные, плохо различаемые, одинаково утомительные. Север – это малые и редкие радости, настолько малые и редкие, что острота их восприятия делается неистовая.

Я был на юге и был на севере.



День первый
Вчера выехали. Загрузились со всеми могучими баулами в автобус и тронулись. Нюансы радикально пролетарского бытия оказались свежим комплексом впечатлений. Не скажу, чтобы до этого я вращался сплошь в элитарных кругах, полагал, будто изюм добывают из булочек, и вовсе не ведал гопнической правды жизни. Но тут вовлечение явилось как полным, так и неожиданным.

Поразмыслив, своё лицо в новых условиях оценил не иначе как ебало. Лица – это то, что присуще большинству данной социальной группы. Учитывая мое категорическое выпадение из физиогномической нормы, очевидно, что лица – это у окружающих меня прекрасных парней. А у меня – именно ебало. Ибо страшно далек я от вахтового народа. Как взгляну на себя мысленно со стороны – ужасаюсь. Таких, как я, выползков и недобитков нормальные граждане всю дорогу либо вешали на фонарях, либо рубали шашками.

Но это ничего, скоро исправлюсь. Предчувствую, что работа на нефтяных месторождениях располагает к душевной простоте. Хотя порядочные люди в таких условиях и при такой невостребованности умственной активности как раз наоборот принимались творить безо всякого удержу. Лексансергеич тосковал в Болдино, а Юрий Юлианович в своей подмосковной деревне. И там уже на них вдохновение как кирпич с девятого этажа, успевай лови. С другой стороны, Лексансергеичу в Михайловском не предлагали скакать ночью по комнате, убивая комаров, пить болотную воду и совершать другие странные вещи. Не говорил ему управляющий имением, как мой прораб, поправляя каску на лысой голове: «Другой воды для вас нету. Можете ходить за водой на речку. Далеко? Да нет, недалеко, семь километров». Не написал бы тогда арап кучерявый «Евгения Онегина». Нет, не написал бы. В лучшем случае - «Колымские рассказы».

Ночь в автобусе в эмбриональном физическом и душевном состоянии. Слева стенка автобуса, справа – сосед. Спинка сиденья ортопедически прямая, откинуться нельзя. Можно только, засыпая, мало-помалу скрючиваться и утыкаться себе в коленки носом. В сущности, спать так можно, но вот заднице это быстро надоедает, о чем она несдержанно извещает. Когда и чем я успел так избаловать этот предательский орган? Всегда так в воспитании: не успеваешь глазом моргнуть, как вдруг выясняется, что дети - курят, а собственные задницы ведут против тебя фракционную борьбу. Воевать с афедроном неразумно, рассчитывать на сознательность со стороны жопы - как минимум безосновательно. В итоге ворочаешься как младенец в плаценте и чувствуешь себя справедливо наказанным за тяжёлое кровавое преступление. Душевная же эмбриональность проистекает из телесных мук. Часам к четырём ночи плавно наступает изменённое состояние сознания, натуральный шаманский транс. В нём остановки для дозаправки тяжело наслаиваются на наплывы дремоты, на упёршийся в бок локоть, на играющую в наушниках по четвёртому кругу музыку, на мелькающий под полуопущенными веками психоделический замес. Чувство времени теряется, реальность тянется и плывет. Турбоэкзистанс, не сказать хуже. Наркодилеры разоряются поголовно, потому что с богами и так общаешься по выделенной линии.

Хотя, понятно, бывало и хуже – например, когда едешь ночь в поезде, по жаре в 38 градусов, после муторного дня, не жравши, напрочь без денег, на твёрдой шконке общего вагона, набитого многодетными тувинцами, и вдобавок сидя с краю у прохода, в который ты отвесно рушишься всякий раз, когда задрёмываешь. Бывало, бывало хуже.

В десять утра приехали в Каргасок, день проспали, кто как, вповалку. К вечеру народ очухался. Жара арабская. В три ночи дали борт. Лететь на вертолете предстояло впервые в жизни. Было пофиг.
[показать]


День второй
Передача подшефного хозяйства от старой вахты прошла бодро и молодцевато. Вертолёт присаживается минуты на три. За это время нужно повыбросить из него грузы, выскочить самим, дать запрыгнуть улетающим. Всё общение происходит на бегу, под свирепый авиационный свист и рёв. Прежний дизелист, размахивая руками, проорал нам что-то в том смысле, что в дизельном хозяйстве его стараниями всё превосходно и что лучшего может хотеть только последний жлоб. По его нервной мимике было ясно, что за возможность улететь домой он готов принять на душу столь малый грех, как некоторое лукавство.

[показать]
Первым делом пошли знакомиться с фотонным реактором производства Ярославского моторного завода.
Повезло редкостно, веселуха предстоит глобальная. Физиологические жидкости текут у него отовсюду. Генератор сломан, но ремней к генератору все равно нет. ЗИПа никакого нет. Воздухофильтр законопачен насмерть и потому снят и отброшен без лишних затей. Масла жрёт литр в сутки. На горячую не пускается, для каждого нового пуска нужно давать железке остывать. Значит, глушить можно только ночью, иначе часа на три всё дело встанет и нас, двоих дизелистов, станут бить ногами коллеги. Аккумуляторов нет. Для каждого пуска приходится идти и снимать аккумулятор с бульдозера. Бульдозерист, предчувствую, не будет слишком уж рад нашим интимным визитам после полуночи. Да и гробина эта – аккумулятор – весит килограммов восемьдесят. Да, и солярки осталось дней на пять.

Думаю, бить нас всё-таки будут. Тут всё равно кого, лишь бы за справедливость. Сорок взыскательных мужчин с хорошим физическим тонусом и застоявшимся гормональным фоном, – возможность немного расслабиться никого из них не оставит равнодушным.


День третий
Как выяснилось, агрегат работает без ремонта четвёртый год. И второй месяц – без остановки. А вообще ему лет двадцать. Из десятка датчиков на щитке работает один вольтметр. Как и чего движок вырабатывает, сколько в нём масла и воды, когда и по какой причине ему наступит последний Пэ (пиздец, пиздец, так и говори, что за убожество инвективных суррогатов) – следует приносить жертвы и вопрошать богов. Интересно, есть ли боги, отвечающие за дизеля?

Не забыть найти хороший деревянный брусок: носить с собой. Стучать по дереву всякий раз, когда вспоминается движок.

Кончились сигареты. Взять негде. Не подумал кое-кто, ой, не подумал.


День четвертый
Жилой вагончик здесь называется «балок», любая сумка – «сидор», просека в лесу – «профиль», а вышкомонтажники именуются сугубо вышкарями. Такое вот резкое обогащение лексикона с тех самых пор, как я застрелил из лука соседского гуся. Призовой был выстрел, эльфийский: прямо в основание шеи, наповал. Сосед выявил свою вздорную склочную натуру и неприязнь к эльфам.

Вышкари – это наше всё. Вышкарям – почёт и уважение. Вышкари первыми моются в бане и первыми едят в столовой. Не сомневаюсь, что и в рай они тоже войдут первыми. В сущности, остальные двадцать пять человек – электрики, трактористы, крановщики, плотники, всевозможные повара и дизелисты, – обслуживают их бригаду. Вышкари монтируют нефтяную вышку и лазят по этой семидесятиметровой дуре без страховок, по жаре и слепням, с 8 утра и до 8 вечера. Мужчины они всё сплошь суровые до брутальности и общаются между собой по большей части матом. Не со злобы и не площадно, а спокойно перебрасываются на эдаком субкультурном наречии, койне. В день залёта на месторождение привезли с собой ящик огненной воды и пили так, что любо-дорого. Ожесточённо пили, с полной самоотдачей. Соль земли, быки среди кшатриев.

Дизелисты – совсем другое дело. Следует признать, что дизель превосходно работает сам, если ему не мешать. Главное – об этом никому не говорить. Ни к чему сеять смуту в неиспорченных трудовых душах, ибо зависть разрушительна. Важно также посильно изображать работу на износ: прилежно проверять уровни воды, солярки, масла, протирать где надо и не надо, щупать на перегрев и вальяжно попинывать ногой. Лицо в нашем деле – главный инструмент. Лицо должно транслировать в мир тонко смешанную гамму впечатлений: серьёзность возложенной миссии, трудовое усердие, сдержанную озабоченность текущим состоянием дел и глубину проблем, от которых дизелист грудью прикрывает остальное человечество. В качестве похвальных штрихов на лицо приветствуются пара мазков солярки и уверенность в завтрашнем дне.

И все тогда у нас будет замечательно. Если движок не подведет.
Где брусок? Кто видел мой деревянный брусок?

Сигарет взять негде.


День пятый
Моё место в пищевой цепочке определено как «второй дизелист», он же «машинист», он же «дизелист ночной смены». То бишь днём за движком присматривает человек вменяемый и проверенный, а ночью, когда электричество нафиг никому не нужно - я, со своей плохоскрываемой технической недоношенностью.

На деле это означает, что днём я могу дрыхнуть по священному праву всякого ночного работника, а ночью – потому что ничерта с ним, с дизелем, не случится, а если и случится, то хрена ли сделаешь, потому что темно, а свет производит собственно дизель – такой вот замкнутый круг. Так что я, по сути, не имею никакого отношения к ночной работе двигателя. Если не сказать – вообще к работе. Я выполняю куда более важную функцию – я несу уверенность и спокойствие сердцам окружающих. Ах да, и ещё. Завтра же пойду попрошу прораба выдать мне чёрную с золотом мантию и подходящие сапоги с загнутыми вверх носами.
Я - самое настоящее «ночное лицо господина почтеннейшего начальника».
Ну, хорошо, хорошо, будем честны с собой: ночная задница.

Сигарет нет. Срочно требуется щель-между-мирами.


День шестой
Это я, конечно, погорячился в словах о медовой сладости дизелистской доли. Ночью приходится таскаться к машине по нескольку раз, на рассвете плестись солярку качать ручным насосом, масло доливать, потеки подтирать в паскудных местах, и разное другое тому подобное времяпрепровождение. И днём как-то тоже всё время что-нибудь находится. Причем не то чтобы тосол задумчиво переливать, а неизменно самое лакомое что-нибудь сыщется, вроде скарабейного катания двухсотлитровых бочек с одного конца росчисти на другой. И вообще, для того и придуман старший дизелист, чтобы прийти на помощь, когда у младшего дизелиста истощится фантазия на всякие задания и дела. «Дело не в умении, не в желании и вообще ни в чём, а в самом пришивании подворотничка».

В целом всё это напоминает жизнь артиллеристов старой русской армии. Пушкарями их еще звали, или бомбардирами. Были там такие персонажи с опалёнными усами и с чумазыми рожами. Вся пешая часть армии на них глядела косо, потому что – вроде бы – ничерта, сучьи сыны, не делали. Пушечки с боеприпасом за них лошадки таскали, кормежка усиленная, водки – двойная порция, к общим работам – ни-ни. Но потом наступал 1778-й год, или 1812-й, или 1853-й, и батарея Раевского, стоя на своем «незаконченном редуте», пускала пылью по ветру полки французских кирасир. Или турецких янычар. Или британских стрелков. И рожи у пушкарей при этом так и оставались – грязные вдрызг, и все такие же хитрые.
А мы закурим трубочки,
А мы зарядим пушечки,
А ну, ребята, – пли!
Господь нас не оста-а-авит…
Генерал-аншеф Раевский любит бомбардиров!

А можно ведь было подписать договор на вышкаря. Как ни жаль теперь, но я не пошёл в герои. И, кажется, не только этим летом. Ну да каждому – своя судьба. Богоравным героям – ого-го и на вышку, а нам – курить до времени. Кстати, да, курить нечего.


День седьмой
Не стоило показывать собратьям по оружию ноутбук. У некоторых из них, пожизненно придавленных ядовитостью быта западносибирской низменности, приключился известный культурный шок. С учётом здешнего тотального аскетизма - определённо не стоило. Аналогичной степени охренения достигали зачавканные иудейские племена, когда впервые видели город Вавилон. Они всю жизнь за пролитый глоток воды убивали, худого слова не сказав, а тут - Сады Семирамиды и вообще каналы на каждом шагу. Вот и обозвали его «град греха Вавилон». Но это они высоким литературным стилем, конечно. «Сссуки рваные», - думали евреи на самом деле, как всякие пролетарии в подобной обстановке. «Взять всё, да и поделить», - думали они. И им это удалось, приходится признать - est ubi gloria nunc Babylonia?
Нет, не стоило показывать ноутбук.

Стрелять сигареты делается окончательно неприличным. Или уже тогда отбросить ложный стыд и завести себе круглые чёрные очки и соломенное канотье, как вечной памяти Михаил Самуэлевич Паниковский, человек без паспорта. Впрочем, Паниковского часто били.


День восьмой (реконструкция задним числом)
Свершилось.
Дизель таки пизданулся.
Перед этим весь день шёл нуднятина-дождь и ничто не предвещало беды. От дождя благонадежную вроде бы землю в лагере размесило в абсолютно дьявольскую похабень, виснущую на ногах килограммами и засасывающую сразу по колено. Именно на дорогах с таким покрытием в сорок третьем целиком пропадали дивизии Вермахта.

Часам к одиннадцати сделалось темно и от комаров невозможно, и народ мирно засыпал по балкам. И вот тут-то и случилось страшное. Эта шайтан-машина, эта увечная сноповязалка, этот страшный сон луддита, этот выблядок Матрицы, этот терминатор в минус третьем поколении взял и испустил дух.

Я осмотрителен в выражениях, как византийский дипломат. Я сдержан, как индейский вождь. Я молчу о том, что пропала многообещающая партия с плотниками в покер. Я не выставляю счета судьбе и не взываю к небесам. Я смиренен как Иов, или как там звали того библейского никчемушника. О, никаких истошных воплей, никаких беснований, вырванных клоков бороды и кровавых слез, ничего такого. Но, если говорить по совести, мы чуть не сдохли. Мы попросту чуть не двинули кони. Четыре часа. В четыре руки. Под дождем. На северных лютых комарах. В поту, солярке, грязи и злобе. Ты висишь, раскорячившись, под движком. Ты безбожно скользишь ногами, но удерживаешься, как старый цирковой акробат. Ты виртуозно сберегаешь анус от погружения в грязищу, но делаешь это скорее из чувства приличия, потому что с первых же минут насмерть изгваздан глиняной поскудью. Ты выглядишь так, что дерьмодемон фекалоид обнял бы тебя, как любимого брата. Ты держишь при этом в каждой руке по ключу, в морду тебе капает масло, в зубах сжат ремень водяной помпы, а уши остервенело машут, отгоняя комаров. Холодно. Градусов пять, не больше. Непрерывно моросит дождь. Прешься за двести метров (они политы кровью, эти двести метров) до бульдозера, кое-как выковыриваешь из него два аккумулятора в миллион килограммов каждый и волочёшь их к движку. Ухлестываясь при этом жидкой грязью уже сверх всяких отпущенных человеку возможностей. Движок течет. Менять вконец развалившиеся части нечем, приходится наскоро перебирать их и лепить обратно на старые места. Надежнейшие крепления в виде слюней-соплей-изолент заменяются такими же, но свежими. Если машина не оживет к утру – труба всему. И так час за часом. А в голове – год за годом. Сплошная судорога бытия. Понемногу начинаешь шмыгать носом, перестаешь чувствовать пальцы, уже не вспоминаешь про брошенную недопитой кружку чая. И потихоньку забываешь о том, что в мире есть что-то кроме освещенного пятачка, в котором деревянный помост, и на нем – дизель, а кругом – море глиняного дерьма, и только отблёскивают в луче фонаря капли дождя.

И спасение, в сущности, одно – материться. Громко, или сквозь зубы, пусть однообразно, главное – не останавливаясь. Главное - от сердца. Такое вот чтение маха-мантр, «ом мани падме хуй». Согревающие и укрепляющие заклинания в полевых условиях, тайная часть астро-видьи. Потому что если не материться, то совсем уже только лечь и помереть.

Но мы его реанимировали, ясный перец. Мы с ним справились. Куда б мы делись с подводной лодки. Потом в четвёртом часу ночи топили себе баню. Не нужно, не нужно пустых оваций, лавровых венков и напыщенных слов. Одна-две сигареты если не спасут, то очень порадуют гиганта мысли.

Я понял, боги, отвечающие за дизеля, есть. И эти боги – мы двое.


День девятый
Теперь всякий раз, когда я не слышу тарахтенья движка, или мне вдруг кажется, что оно прекратилось - я обмираю и холодею. Сегодня электрик по каким-то своим надобностям отрубил свет, так у меня глаз задёргался. «Яростные английские маркитантки!» Ты докатился, братка, мои поздравления. От всего лишь однажды полетевшего дизелька у тебя сделались нервы как у гимназистки. Скоро ты обзаведёшься диким блуждающим взглядом, будешь вскрикивать ни с того ни с сего, и станешь передвигаться по лагерю короткими перебежками от угла к углу. Дед Василий наконец может подать заготовленную реплику. Не удивляйся, именно так и сходят с ума.

Зато у меня стальная воля. Как хочется кидаться на людей с воплем «курить!» - а вот ведь не кидаюсь, держу себя в руках. Куда я потом дену столько тапаса - вот вопрос.


День десятый
Погода шизоаффективная. В обед - жарища, пыточная духота, пыль, мучительное умирание всего живого в лучших традициях сотерических космогоний. Утром и вечером - нормально, но комары-пауты-оводы и тому подобная мразь. Ночами - не больше десяти градусов, в толстой энцефалитке холодно. При этом случаются ночи, когда вдруг хрен пойми откуда задует тёплый-претёплый ветер. В этом случае эксперты-кайфоведы рекомендуют настрелять побольше сигарет, заварить литровый чайник чифира и лезть на крышу. На крыше луна громадная, как на юге, кружатся летучие мыши и ласточки, и хорошо несказанно.

[показать]


День одиннадцатый
Спутниковая связь – очень полезная и правильная вещь. Она позволяет раз в пару недель позвонить в какое-нибудь цивилизованное место и жалобно рассказать, как нам тут плохо и как нам много всего надо прислать с первым же вертолетом. На том конце всегда очень внимательно слушают и с готовностью сочувствуют. Они там делаются глубоко огорчены тем, что нам тут так плохо, они ведь не хотят, чтобы нам было плохо, а хотят, чтоб было хорошо. Просто не всегда могут. Потому что судьба сильнее всех. Называется этот телефон доверия – «сделать заказ». Событие сакральное, и сильно напоминает древнегреческое годовое моление. Звонит самолично прораб, как басилей нашего полиса и обладатель самой убедительной сократовской лысины. Боги к нему, как правило, благосклонны, и их бесплотные голоса в трубке обещают всяческой подмоги со своей стороны, попутного ветра и свежей воды. Прежде чем сделать заказ, по каждой специальности сначала выясняют, кому чего требуется от олимпийцев. Дизелистам вот, к примеру, весьма пригодился бы генератор и пара аккумуляторов, чтобы пуск движка происходил хотя бы чуть менее идиотическими способами. Простодушное наше народонаселение всегда сильно радуется описанному ритуалу гекатомбы. Оно, народонаселение, перебирает в умах свои нужды, составляет списки заявок, оплетает их виноградной лозой и с криками "эвое!" прилежно волочет прорабу, яко детские записки Деду Морозу под елку. А потом замирает в ожидании праздника.
Но. Но. Боги, конечно, справедливы. Но кто скажет, что они ещё и добры? И праздник сначала теряет яркость расцветок, потом понемногу вянет, чахнет, начинает обречённо кашлять и, наконец, умирает. Печально и тихо, как чахоточный сирота.

Потому что прилёты вертолёта случайны, как учительская зарплата. Потому что между Олимпом и свинарником у подножия Олимпа лежит нечто большее, нежели буквальные сотни метров расстояния. Потому что задушевная публика из главнокомандования отгребает совершенно чудовищные массы бабла, и при этом высылает семь фляг воды на сорок человек. Потому что вертолёт - это непомерно дорого, а мы - откровенно зажравшиеся беспардонные хапуги, завиралы и попросту шельмы. Мы, отпетые сибариты и расслабленные бонвиваны, не бросаемся наперегонки к макаронам трупного цвета и не плещемся, заливисто смеясь, в бурой торфяной воде с температурой в 12 градусов. Отвратительные мы всё-таки типы. Распоясавшиеся гедонисты, бесстыдные эпикурейцы. Просто нелюди, я считаю.

Нефтяники порой – как деревенские дети, которые продолжают верить в новогодние чудеса, несмотря на то, что Дед Мороз год за годом кладет им под ёлку то школьный ранец, то валенки.


День двенадцатый
Сидим вечером на крылечке с плотником Серегой. Курить нечего, колбасит обоих. Серега закончил ветеринарный, за что-то отсидел, и иногда, под настроение, несет абсолютно постмодернистскую хрень. Разговор такой:
«…Жопа. Беспросветная жопа».
«Ну отчего же, у жопы вполне есть просвет. В виде сфинктера. Хоть он и всего один».
«У жопы есть просвет при движении из нее – наружу. А мой лично путь – в недра и глубины. Так что жопа именно беспросветная».
«Да… Нас ебут, а мы крепчаем».

Такие вот недозволенные речи Шахерезады. Платон и Аристотель в раздумьях о судьбах Вселенной.


День тринадцатый
Новости какие в нашем маленьком городке.
Кончилась вода, завезённая вертолетом в пластиковых флягах. Прораб сказал, что болотная вода – в целом чистая и вообще целебная, потому что настояна на травах. Особенно если подойти к делу знающе: отыскать отстоявшийся бочажок, особо присмотрев, чтобы не притаилось на дне никакой мертвой мышки, потом набрать ведро, не взбаламутив грязи, а потом ещё и прокипятить хорошенько, марганцовки добавив по эстетической потребности. Вот тогда-то самая травяная целебность из воды и проступает.

У меня есть время всесторонне рассмотреть этот вопрос, сидя в сортире.


День четырнадцатый
Прораб сказал, что привыкание к болотной воде - и это уж точно - проходит быстро. Прораб мужчина основательный, аж с самой Белоруссии выписан начальством, врать не станет.

Продолжаю размышлять над его словами.
«Не то обещал мне ярл, когда звал с собой в поход».


День пятнадцатый
«Вы не поверите, Патрик, – здесь на ирландцев косятся».
Меня тут зовут Студентом, сразу за всё: за ноутбук, за то, что самый молодой, за неадекватное для вахтовиков выражение морды лица, странную манеру выражаться и такое же поведение, и за удручающе хилое здоровье (ну еще бы, рядом с вестфольдингами-вышкарями). Эдакий Шурик в дурацких очках и коротких брючках, «Карьера Димы Горина». Плюс ко всему я ещё и единственный человек в городке с белой кожей плантатора-рабовладельца, по причине ночного образа жизни (опять же: рядом с этими прокопчёнными куретами она белая). Я сравнительно лохмат среди всеобщей бритоголовости, и не имею умилительной привычки простаться поутру с крыльца, орлом обозревая окрестности. И ещё я вызываю народное недоумение, когда шляюсь днём, как и все, голый по пояс и грязный как сукин кот, а к ужину вдруг ни с того ни с сего моюсь и одеваюсь. «Йоооптвою» – осуждающе и саркастически качают головой стоящие за мной в очереди в столовой однополчане. Так качали головами спартанцы, подтаскивая очередного урода к обрыву.

Короче, через опознавательную систему «свой-чужой» я прохожу с трудом.
На праздник Великий Объедух меня не позовут.


День шестнадцатый
На нефтепромыслах очень боятся зелёных и вообще любые санитарно-экологические проверки. Нефть – не моча, под дерево не сольёшь: и масштабы не те, и испаряется дольше. У гэсээмщика с соседней 256-ой скважины по тупости и моральному уродству вытекло из огромнейшей мягкой пластиковой ёмкости 250 кубов солярки. Таким слегка уменьшенным вонючим Байкалом. «А я чо, если оно само», он сказал. Типа, «с кем не бывает». Животное.
Куб – это тысяча литров, пять полномерных бочек. Тысяча двести пятьдесят бочек. Ими три стадиона можно заставить. Ими какое-нибудь Баренцево море можно навечно превратить в братскую могилу для пингвинов и моржей. Какое-нибудь правительство Норвегии после такого удавилось бы на первой осине в полном составе во главе с премьер-министром. Ахтунг, блядь.

Но, слава богу, у нас не всё так просто. В наших щедрых на идиотов краях ни один начальствующий междужопок даже не хрюкнул бы от эдакой малости. Делов-то: полтанкера солярки в тайгу вылилось, пятно из космоса видно. Да на месторождениях под списание по квартальным отчетам больше уходит. Но. Но. Если про весь этот пердимонокль проведают где-нибудь в Москве, то оттуда, из Москвы, протянется тренированная рука и профессиональным движением вырвет тестикулы начальству нашего ТБНГ - Томскбурнефтегаза. Построит его повзводно, пройдёт вдоль строя и методично пообрывает. Без наркоза. И, вероятно, даже скормит полученный ливер дворовым собакам. В назидание. И вот тогда-то заработает скрежещущий механизм кармического воздаяния. Оставшись совершенно без яиц и огорчившись такому повороту событий, начальство ТБНГ вызовет начальство пожиже, и, в полном соответствии со своим плоским пониманием справедливости, также лишит его гениталий. И пойдут падать костяшки домино, весело стукаясь друг об друга. В общем, мало не покажется никому, и далеко не все выйдут живыми из этой мясницкой бойни.

Поэтому. Поэтому. Поэтому ровным счетом ничего тому поцу-гэсээмщику не было. Вот если бы он пролил две бочки, то его повесили бы на рее, выпороли, высушили, а затем заставили бы возместить потерянные деньги. Одна бочка – это как раз и есть пресловутый баррель, а баррелю солярки оптовая цена – 2400 советских космокредов. При правильной постановке дела этот жидкостулый вахлак заплатил бы без малого три миллиона рублями. И с полным правом мог бы считать себя жертвой грабительской политики OPEG по увеличению цен на нефть. Но солярки у родины немерено, природы ещё больше, а вот начальственные лингамы следует беречь. Поэтому оперативно подогнали с соседних вышек пяток бульдозеров, перемешали солярку с землёй и насыпали сверху несколько десятков машин песка. Вероятно, даже берёзки пластмассовые художественно расставили для пейзажу. И всё. Шизофрения, как и было сказано.

[показать]
А скважин таких только на нашем Ай-Кагальском месторождении, в ближней округе – за три десятка. Сколько их по стране – того лучше не знать никому. Ну а недоумкам же и вовсе – ни счету, ни переводу, на сто лет вперед запасено, можно было бы экспортировать, да для себя бережём – вдруг, не дай бог, кончатся.
Как ненавижу, так и люблю свою родину.
И удивляться здесь, право, товарищи, нечему.
Такая она уж - слепая глухая уродина.
Ну а любить-то мне больше и нечего.


День семнадцатый
В поздней империи в каждом римском легионе была особая «золотая» Первая когорта. Она вынимала мечи в смертные моменты, состояла из ветеранов-волков, получала лучшую жратву и самые богатые районы для постоя, сиречь грабежа. «Legio patria nostra» – это они говорили. При этом Первые когорты всегда гнали в самое пекло, и смертность там была такая, что только успевай оттаскивай.

Наши вышкари – вроде тех легионеров. Звездный десант, каста, дети естественного отбора, живое доказательство теории эволюции. Вышка – под семьдесят метров. Под ветром ее вершина раскачивается с амплитудой метра в два. Лично я на каждой крайней точке этого маятника исправно выкакивал бы по кирпичику. Страховочные блоки с бандажами должны висеть у каждого на поясе, но они весом в три килограмма, здоровенные, и мешаются как сползающий презерватив, так что эти маугли сигают туда и сюда по штангам и переборкам без страховки. Кто хотел упасть, - Тобольцев говорит, - уже упал, а здесь остались те, кто не падает.

Саня Тобольцев - это бригадир их. Я со своей вполне неплохой выживаемостью, с ломаными рёбрами, жжёный-резаный, рядом с ним - профессор Паганель. Люди с такими лицами, как у моих вышкарей, при Каталауне стояли, Карфаген в труху перетирали, Константинополь в крови топили и на Клондайке золото мыли.
Это верная дорога, -
Мир иль наш, или ничей.
Правду мы возьмём у бога
Силой огненных мечей.

Работа тяжелая, дома месяцами не бывают. С другой стороны – своя красота, ощущение обособленности и силы, – многие из них признают такой размен справедливым. Государственные ублюдки последних пятнадцати лет плотно похерили слова «трудовая гордость», а она, мматьиво, есть. Словами высказать им не дано, но ощущается это отчетливо.
И все, когда подопьют, наперебой убеждают меня учиться, любой ценой, но только не покупаться на деньги вахтовика. А я что, я и так.


День восемнадцатый
Многия саморазныя пагубы поджидают оплошливого человечка в нефтедобычицком стане. Среди них и зверь лесной, и супервайзер осатанелый, и кашевар-отравитель, и комар-людоед, и топь глиняная, и работа постылая. Подстерегают на всяком шагу и грозят ежели не животу, так здоровью. Но нет во человецех горше и отчаянней удара судьбы, нежели обронить тапок в очко сортира. Содеять же подобное воистину нехитро, ибо тапок - обувь легкомысленная, с ноги устраняется с превеликою лёгкостию, и взыскует изрядной сноровки в суедневном употреблении. Низвергнувшись же в клоаку мерзостную, и, даже будучи извлечён и с тщанием омыт, пользованию тапок боле не подлежит, поелику зело делается вонюч. Участь же несчастливца, с кем содеялось сие злоключение, подлинно безотрадна. Будто каинова печать отчуждения ложится на чело его, и, будучи осмеян жестокосердными товарищами, приобретает он неблагозвучное имя «говнюка» или иные какие непригожие прозвания, появлением же своим промеж людей возбуждает у них оживление и безлепый смех.

Вон, электрик наш так и ходит который день в сапогах.
Ужасный век, жестокие сердца.


День девятнадцатый
Чувствую себя Лжедмитрием. Тартареном из Тараскона и буквально Отцом Лжи. Отчего эти странные люди вокруг считают меня дизелистом? С вопросами разными даже порой обращаются и за консультациями. Неужели они столь простодушны, что полагают дизелистом любого, кто публично об этом заявит? Ну ведь так же нельзя. Мало ли кто и что говорит, такая доверчивость до добра не доведёт. Как дети малые, ей-богу.

Начальник конторы «Дизель-сервис», дочернего предприятия ТБНГ, сказал: «Зачем вам идти в вышкомонтажники? Дело хлопотное, да и разряд сразу большой не присвоят, идите лучше к нам, в дизелисты. Дизелист - работа благородная и непыльная. Но это если вы разбираетесь, конечно. Вы разбираетесь?» И я, не моргнув глазом, с выправкой суворовского солдата отвечал: «Да!!». Потому что я же не вру никогда. Аа как же.

Самое поразительное, что мои незатейливые забавы до сих пор не раскрыты. В следующий раз заявлю при трудоустройстве, что я - принц Уэльский. Пусть ищут вакансию. Хотя достоверно известно, что самозванцы плохо кончают.


День двадцатый
Что-то вертолёты сегодня разлетались. Должно быть, к дождю.
Ми-8 напоминает склисса - такая же летающая корова. С трудом представляю, что нужно сделать, чтобы к этим корытам подошли вагнеровские раскаты из «Апокалипсиса сегодня». Должно быть, присобачить к днищу пусковые установки с напалмом, это неизбежно придаёт внушительности. Ну и вьетнамцев, пламенем объятых, нагнать тысячи две для массовки. Впрочем, пилоты здесь - явные ветераны Сайгона и Джамбула, судя по тому, как они шарахают вертушку на взлётку при посадке и по тому, как стартуют с места, без набора высоты, под углом градусов в шестьдесят. Каждый здесь развлекается как может.

Как только вертолёт проходит над городком, всё, что не приколочено большими гвоздями, уносит к хвостам собачьим. Меня вот лично уже уносило. Всякие вёдра-тапки-тряпки вообще снимаются на юг косяками.

Лазили с Серёгой на вышку.
На вышке: а) ветер; б) тайга во все стороны; в) страшно што песдетс.
Но, конечно, красиво.

[показать]
[показать]


День двадцать второй
Животный мир здесь представлен разнообразно: змеями, медвежьими следами и эсбэшником Палычем. Очень показательная подборка из общей фауны севера Сибири.

Змейки попадаются изредка. Поначалу я их, даже не задумываясь, отбрасывал ногой. И так ведь понятно, какие тут черные мамбы, не сельва же Амазонки. Натурально: идешь вечером из бани в тапках, откинешь с крылечка, и дальше себе. «Вы пошто, мужичок, ужика тираните?» Пока Джавад, крановщик, не посмотрел на эти дела пристально и не сказал спокойным голосом, что если я думаю, будто это ужи безобидные, то я, как это есть говорить по-русски, слегка ебанут - «анейн`ске». Потому что ужиков здесь не водится, а водятся гадюки. И сдохнуть от одного укуса - пара пустых. Но я, видимо, везучий. Раз до сих пор живой.

Медвежьими следами тут истоптано всё. Отпечатки лап в глине сохраняются долго, но свежие отличить очень просто по тому, что они ещё не успели заполниться водой. И их, свежих, полно. Прямо родина и медведи. Медведь, правда, всего один, и лет ему не слишком много - два, или три, судя по размеру лап.

[показать]
Народное мнение разделилось. Недоумки, представляющие себе двухгодовалого медведя сугубо по мультфильмам, уверены, что всё это ерунда и что было бы даже прикольно, если бы косолапый плюшевый мишка зашёл в городок. Они бы тогда смогли покормить его конфетами и пофотографироваться с ним. Бонифаций на каникулах, угу. Все заливисто смеются, водят с мишкой хороводы и поют «вот оно какое, наше лето». Анейн`ске, как говорит Джавад. Лосиные рога, которые я нашел на втором профиле, как раз со следами медвежьих обгрызов. И очень, очень вероятно, что лося он ухлопал, а потом жрал, и заодно кончики рогов объел. А для лося, в свою очередь, порешить человека – пустяки. Хотел бы я посмотреть издалека, как эти медведефилы угощают мишку конфетами. А потом на их неопознаваемые останки, украшенные сверху парой конфет, как вишенками – торт. Вменяемый народ старается ночью лишний раз из балка не высовываться и помойку возле столовой поливает соляркой. Потому что если эта тварь расчухает помойную халяву – всё, туши свет. Медведь, надыбавший в жизни легкий путь, напрочь охреневает от такой заботы небес о себе и в нормальное состояние уже не возвращается.

Но нет в природе скотины ужасней, бессмысленней и беспощадней, чем наш эсбэшник. СБ – служба безопасности. Чип и Дейл в одном лице: и пожарка за ним, и газ, и экология, и вообще правопорядок в криминогенной среде вахтовиков. Шериф, одним словом.
Палыч – мент с пятнадцатилетним стажем, и делать ничего не может, не умеет, и не хочет. Он груб, глуп, прост в использовании и надёжен. Кроме того, все пятнадцать лет службы Палыч был не каким-нибудь ментом, а опером при РОВД, а там с интеллектуалами туго.
В день, когда Палыч прибыл на скважину, он собрал местный народ и веско заявил, что пить при нём не будет ни один шпынь, что закон здесь - он, и правонарушители будут караться без суда, следствия, без адвокатов и без пощады.
«Ну нихера себе Билли Кид, лучший стрелок Дикого Запада» - подумал народ.
«А вы как хотели», - подумал Палыч.

Тем же днями Билли Кида позвали в гости вышкари и из чистого спортивного интереса мало-помалу ушатали брагой так, что он запойно синячил три дня. А закончил только тогда, когда придумал с ружьём в руках погонять прилетевшего супервайзера компании. Тот перед этим сделал нашему Уайетту Эрпу кучу замечаний в нелицеприятной форме. То есть занудно водил по городку и тыкал потным носом в каждое неустройство. Только супервайзер способен выговаривать эсбэшнику, вменяемые люди про него и не вспоминают. В ходе дальнейшего сафари Палыча охерачили по башке, скрутили и заперли, но шуму делать не стали.

С тех пор Палыч - единственный в городке человек, который вообще ни рожна не делает. Его присутствие в мироздании подтверждается тем, что каждый вечер после ужина он совершает променад с видом баден-баденского курортника. Всё бы ничего, но на нём при этом синяя каска (забывает снимать) и колоссальной величины шорты, широкие, как Чёрное море. Комары алчут его голых ног, но перед могучей непробиваемой волосатостью бессильны. Шерсистые носороги в предстоящем всемирном оледенении имеют меньше шансов выжить. Довершая убийство моего мозга, Палыч курит «Беломор», проделывая это с достоинством Уинстона Черчилля. Институт имени Сербского, заповедник имбецилов.

Когда у нас коматозит движок и мы бьёмся над ним, на исходе второго часа половой жизни нас вальяжно навещает Палыч. И в момент, когда ты подумываешь над идеей зарезать с десяток человек бензопилой, а затем сплясать джигу на скользких кровавых ошмётках, этот феерический дурак (о, Санта Мария, где ты..) путём многократного взволнованного повторения доводит до твоего понимания тот факт, что двигатель находится на мат. ответственности дизелиста, въедливо узнаёт, сколько стоит вот этот порванный ремень, этот обрывок асбестовой обмотки, имеем ли мы допуск к вскрытию бочек с маслом, составлен ли акт о поломке, и предлагает составить его как можно скорей, прямо сейчас, - это очень важно за 500 километров от ближайшего города. И ведь кретинами не рождаются, кретинами становятся - это 15 лет в милиции не прошли даром, выработанные рефлексы помимо сознания заставляют Палыча всеми силами прикрывать свою толстую жопу. Кунсткамера. Просто кунсткамера.

Из нашего эсбэшника вышел бы отменный городовой - с усами, в хромовых сапогах и с саблей-селёдкой. Гроза околотка, любимец вдовушек, верная опора власти полицмейстера. Он заходил бы в лабазы, пил чай с блюдца и брал мзду сахарными головами. Одного взгляда на Палыча было бы достаточно, чтобы увериться в незыблемости державных устоев. Но и сейчас я не сомневаюсь: планета жива именно покуда пьёт Палыч.
Всё-таки персонажи у нас попадаются прелестные.


День двадцать третий
Система ценностей здесь меняется разительно. В этом смысле есть некоторое сходство с зоной или с армией. Жёсткие потребительские ограничения быстро ставят всё на свои места и обтачивают выступающие углы. Не до жиру, быть бы живу - если короче и языком пьяного пермского крестьянина. Когда нечем мыться и нечего пить, то думаешь не о прельстительности пары бутылочек холодного пива. Нет, не об излишествах волнуется сердце. Ход мыслей приобретает первозданную строгость, и заботят тебя вещи сугубо насущные - как бы помыться в более-менее тёплой воде, как бы не оказаться сожранным комарами, и как растянуть пачку чая на неделю. Вырезать хорошую дубину, выбрать вшей, и любой ценой не дать потухнуть огню. «Скорпионы убили Длинного!» Зато успешное решение столь примитивных, почти животных проблем натурально приводит в восторг. Нашёл позабытый шмат сала - мощь ощущений сокрушительнейшая, как под Новый год, когда тебе пять лет. Раздобыл лезвия для станка - всё, дай только бог от счастья не помереть.
Истинно говорю вам: создай себе проблемы, и в момент избавления от них ты поймёшь, как прекрасна жизнь.

Еда - это, конечно, особая тема. Еда - верный показатель состояния дел. Самые позорные затасканные печеньки, брошенные армией Колчака консервы, одеревеневшие при последнем визите государя-императора в Тулу пряники, плесневеющая квашеная капуста, и орехи, погрызенные ещё Припизднутой Белкой из «Ледникового периода» - всё это представляется сладчайшими из блюд в земном пиру. Чеснок идёт с чем угодно в любых количествах. О сале и говорить нечего. Сало - это и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь. Особенно с моими ночными бдениями, в отсутствие сносных ресторанов и службы по доставке пиццы. А всё потому что кормят здесь с некоторыми нюансами. Картошка, мясо, макароны в разнообразных комбинациях. Еда, конечно, превосходная, но не слишком богатая острыми ощущениями. Вдобавок столовая открыта ровно три часа в день - в завтрак, обед, и ужин. И, скажем, ночью страждущие мущинские желудки остаются безутешными. Конкретно мой желудок. Как следствие - к концу смены народ доходит до некоторого пищевого исступления в своей тоске по сладкому, кислому и острому.

Пожелай Дьявол приобрести оптом сорок душ, ему достаточно было бы приехать сюда с двумя банками сгущёнки.


День двадцать четвертый
Иногда проснёшься среди ночи и поймаешь себя вдруг на том, что слеза катится по щеке. Перекатывается по щетине, бежит, горькая, светлая. Смахнёшь её, непрошеную, и спохватишься: никак родина милая приснилась. Плетни ненаглядные, да рябины у калитки, да вишни в цвету, да подсолнухи в закатном солнце, да котофей-красавец на крылечке.

А со сна-то отойдёшь, да и понимаешь: какая, к ебеням, родина! Дух просто в балках стоит до того тяжёлый, что глаз режет. Причин тому множество. Про чеснок я говорил уже. Зубы же чистить - это в глазах многих явный декаданс, сродни пидорасии. Плюс ко всему единственное действенное средство от мошки - дёготь, чьему амбре позавидуют самые разнузданные скунсы. Опять же с водой напряжёнка. От употребления торфяной воды отдельные желудки ведут себя волнительно, о чём окружающие всегда скорую весть через нос получают. Ну и ноги, конечно. Да. Да. Мужские ноги - дело и в благополучных условиях угрожающее жизни и душевному равновесию. При наших же раскладах и говорить не о чем. Если же кому придёт в голову сделать робкие телодвижения на предмет помыться - то это завсегда пожалуйста, но холодной водой и только ближе к ночи. А вот стирать штаны или, скажем, носки никому даже и в голову не приходит. Потому что это мелкобуржуазные вражеские замашки, мы их с негодованием отвергаем. У советских своя гордость. Вот начнёт от смрада краска на стенах балка облупляться - тогда уж, так и быть, возьмём носки, отнесём на вытянутых руках подальше в лес и захороним там с чернобыльскими предосторожностями. Период полураспада таких носков - пятьсот лет, так что долго ещё в этой зоне экологического бедствия трёхголовые бобры будут родиться.
Через это всё и запахи в наших балках стоят характерные.


День двадцать пятый
Понемногу делаюсь косматым, как буйнопомешанный самурай с хокусаевской гравюры. Любили в краю дисциплинированного солнца рисовать настоящих геройских вояк именно с такими вот лицами, выражающими нечто среднее между амоком и заворотом кишок. У меня чернота под ногтями, заскорузлые лапы и десяток ожогов от дизеля. Раньше я просто ел всё, теперь я даже не спрашиваю что ем. Соляркой и дёгтем от меня будет разить до самого Нового года. Последний жалкий налёт цивилизации бесследно покидает меня. Возвращение к истокам не выглядит так уж радужно, как это порой пропагандируют. И пахнет оно тоже не обнадеживающе. Я понял - живущие в единении с матерью-природой эльфы не канают. Такие крайности - это не наш путь. Если что - я лучше к оркам. Так и запишите.


День двадцать шестой
К нам прилетал Ми-26. Летающий линкор, построенный КБ Микояна по спецзаказу для участия в Судном дне. Я всё понял насчёт Вагнера. Я раскаиваюсь и впредь не буду раззявливать варежку почём зря, не буду наговаривать на отечественный инженерный гений. Здесь не то что Вагнера, здесь впору "Dies irae" давать саундтреком. И четырёх всадников запускать на авансцену. По крайней мере, когда он повис перед посадкой, и я возжелал полюбоваться на deus ex machina, дверь из балка наружу открылась едва-едва - будто гвоздями прибитая. Железо с крыш рвало как листья по осени. Гора бруса, которую этот адский гекатонхейр свалил с прицепных строп, была в два раза выше нашего дома.

[показать]


День двадцать седьмой
Запоздало осознал очень важные вещи, а именно – кто первый друг дизелиста и вообще главный податель благ. Это – повар. Нет, превыше всех, конечно, господь бог. Даже если его на самом деле нет, то всё равно на него тут полагается так много народа, что у всевышнего нет выхода кроме как быть. Потому что адмирал Иван Фёдорович Крузенштерн давно умер, чтобы о нас думать. По-доброму, без божественного присмотра половине всего, что здесь есть, надлежит одномоментно взорваться, обрушиться, порваться, сломаться и загореться. Ну а сразу следом, первый после бога, дистрибьютор рая на Земле, царь царей земных, Хотэй и Кубера – это он, повар. И этот Символ веры даже не требует обоснований. Credo quia veritas est. Верую, ибо истинно.

Дизелистов исконно при кухне любят. Ибо дизелисты – народ незанятый и на подъём лёгкий. Ежели воды натаскать, или там дров, или коробки какие передвинуть, или полку засобачить – то это завсегда. Отсюда – котлеты побольше, гуляш погуще, и когда чай у всех кончается, то дизелистов сия пустая чаша минует.


День двадцать восьмой
Любопытствующему лингвисту было бы чем поживиться в среде вахтовиков. Речевые особенности усваиваются молниеносно и лично для меня предмета гордости не составляют. Сначала тебе нечем мыться, нет света, тебя сжирают комары, и прочие оттенки бытия, а уже отсюда и фигуры речи складываются соответствующие. Генеральное направление большинства неологизмов и применяемых литературных тропов довольно узкое. Генитально-анальный вектор господствует во всех словесных оборотах, если говорить конкретно. Короток и неизвилист путь ассоциаций в северной вахтовой риторике: от анального отверстия к мочеиспускательному и обратно. Объяснить это можно (скажем, прибеганием к табуированным темам как наиболее доступному средству обозначить силу переживаемых эмоций), но, в связи с моим прогрессирующим отупением, проделывать это мне лень.

Сегодня сам себя поймал на формуле, призванной с наибольшей художественной силой воздействовать на собеседника. Произнесено было примерно следующее, имея ввиду удручающую необходимость ложиться в кровать с хронически немытыми ногами: «…ощущение такое, как будто ходишь с торчащей из жопы недовысранной гавёшкой - раздавить противно, и носить нельзя!..» Кто бы передал столь дивные пассажи моим студентам, что называется. И смог ли бы я после такого смотреть им в глаза. «Недовысранной», боже милостивый… «Все кругом такие умные, что за дерьмом послать некого» - дело Бубуты Боха живёт и процветает. И ладно бы я считанные разы строил конструкции наподобие Старого с его вечной памяти «в рот выебанный минетчик» и «навротхуебениться», но ведь они в моём языке перманентны, вот что радует. Причём выскакивает всё само, без малейшего обдумывания, на голом рефлексе.

Правы были немцы во главе с Гегелем - бытие определяет сознание. Тобой правит ускорение свободного падения. И оно неминуемо перейдёт в ускорение экскрементального утопления. Постнеклассическая физика. Тухес зай гезунт.


День двадцать девятый
Если постулат верен, и бытие в самом деле определяет сознание, то, вполне вероятно, пришла пора менять образ жизни. Дабы не поступиться безупречнейшим морально-этическим обликом. Угу. А в этих целях лучше всего содержать себя в манере офицера британских колониальных войск середины 19-го века. Рафинэ в красном гвардейском мундире. Командир какого-нибудь армии Её Величества Пешаварского гарнизона 7-го Индийского экспедиционного корпуса генерала лорда Эшнелла. God, Save the Queen. От одного только названия - и не захочешь - а осанка мгновенно в струну, правая рука ко лбу, каблуки - щёлк! Гва-арррррдия!!! Клинки - вон!! Колонной по два..! Аллюр три креста..! Марш-марш!!! И - только тела сипаев на обочинах дорог вперемешку с пылью и кровью... Мммда. Вот уж кто не распускался ни при каких обстоятельствах. Этакие киплинговские герои - олицетворённое величие империи, властители полумира, сталь несгибаемая, персонажи «Vanity fair». Офицер и джентльмен. А как же. Подниматься с рассветом, фехтовать на палашах ровно час сорок пять минут, неизменный чай в пять вечера, в любых самых гиблых джунглях менять сорочку трижды в день, и отдавать честь столько раз, сколько проходишь мимо флагштока с поднятым Union Jack`ом.
Твой жребий - Бремя Белых. Rule, Britain.

Впрочем, от всего этого орднунга бог миловал, мой чудный бог, ибо рожей не вышел настолько, что дальше некуда. Рожа - галерная, что и говорить. Сатир среднерусский. Где здесь парковка ездовых медведей? Нет-нет, винтовки «Энфилд» не нужно, топор и кистень, если не затруднит, пожалуйста. Смейся, зулус, съешь перед боем сердце змеи.


День тридцать третий
Наше 257-ое Ай-Кагальское нефтяное месторождение находится в авангарде мировых тенденций. А главнейший флагман глобализации и потрясающий индикатор места России в мире и в мировой экономике – это наша столовая. В ней: соленые огурцы из Индии, макароны и мука – итальянские, китайская гречка, австралийское мясо. Вообще же техника у нас по большей части немецкая: от бурового агрегата до бензопил и отверток; одежда, понятно, китайско-турецко-уродская, и все остальное в таком же духе, чего ни коснись.
Только нефть своя.
Но это ненадолго.
Потому что дурость – тоже своя.
И она как раз – надолго.
Смело, товарищи, в ногу. Путь свой проложим в борьбе. Если бог с нами, кто против нас. Рожденные ползать, уйдите со взлетной полосы.
[показать]


День тридцать четвертый
Третий день горит тайга. Пока - где-то рядом, потому что самого огня нет, но всё затянуло белёсой гарью, не то что вышки - дальних балков не видно. Народ страдает от вони.
К ночи пошёл дождь. Обложило одеялом, подоткнуло заботливо с краёв - чтоб не дай бог солнцем не продуло. Шелестит колыбельной. Надолго.

Bird of prey, flying high.


День тридцать пятый
Люди глупы. Прорабы - люди. Следовательно, прорабы глупы.
Прораб (сущий Oogie-Boogie, такой же объёмный и неотразимый) среди повальной окружающей душевной простоты нашёл во мне сравнительное разнообразие словарного запаса и понимание разных неочевидных штук. Потом оказалось, что прораб в раздумьях: не отправить ли дочку учиться в Томск, и тут я стал для него Овидием в экскурсии по нашему образовательному аду. В довершение всего у Весельчака У вышла вся заварка, в связи с чем он принялся по вечерам сгребать свои разносолы и варенья и припираться к нам в балок на чай. («Well-well-well..! What have you hear..?!») У зацного пана опыт руководства бурильными работами - лет двадцать, и всяких историй по этому поводу - пять вагонов. О том, как падают вертолёты, как у лосей по весне начинается гон и вся буровая команда сидит по балкам, как загнанные в скважину на четыре километра трубы с буром на конце проходят под землёй по окружности и выходят прямо посреди городка, как к городкам выходят беглые тюменские зеки и разная тому подобная помесь триллера и порнографии. Порадовал сюжет о том, что последние лет десять жилые городки ставят не меньше чем за 150 метров от вышки. («Нахуя, ты думаешь, она так далеко от городка стоит? Зимой сугробы до неё расчищать, кабеля всякие протягивать, шляться туда-сюда из-за любой поеботы. А хуев этот ларчик открывается просто. Вышку когда обшивают по периметру, у неё парусность делается - пиздец всему, и первый же хороший ветер эту пиздопроёбину на бок с размаху кладёт. И были случаи, что вышка прямо на городок пиздякалась со всей дури. Типа, хуёвая выходила экономия на кабелях, когда мужики домой в одном автобусе с парой гробов ехали..»).
I`m really scared.


День тридцать шестой
Перевозили дизель ближе к подножию вышки, с временной точки на окончательную дислокацию. Кран поднял движок на стрелу и тут же, не сходя с места, без всяких предварительных ласк одним бортом ушёл в болотную глину. Аккуратно, по самую платформу, вместе с колёсами и выдвижными опорами. И с креном градусов в тридцать встал. Учитывая, что у соседей на 256-й скважине в этом театральном сезоне два гусеничных трактора уже вот таким образом ушло, а другой кран кроме как по зимнику сюда не доставишь, то неудивительно, что все присутствующие оказались несколько обескуражены таким поворотом событий. Человек восемь нас торчало там в тот момент. Жизненной свежести и общего тонуса зрителям добавляло осознание того факта, что единственный источник всего электричества, дизель, располагается в данный момент у крана на конце стрелы. И даже если он не утонет, то при весе в три тонны нужно будет вызывать вертолёт, чтоб его вернуть на старое место. Призрак ежедневно клюющего печень орла встал в глазах у прораба. За такое боги не пощадят - это к Сизифу не ходи. За такое всякой фигнёй вроде уходящей из-под ног воды не отделаешься. Впрочем, не только прораба на глазах, с щёлканьем хронометра, покидали годы жизни. Ни у кого в партере в тот момент не было желания благодушно смеяться. Нет, ни у кого.

[показать]
Спустя четыре с половиной секунды классического исполнения немой сцены начался неописуемый геволт. Суета, беготня, подведение под колёса крана железных лыж, натужная трескотня тракторов, надо как-то снять сначала дизель, надрывный мат, дизель кое-как опустили, все по уши в грязи, друг другу мешают, хари - дьявольские, кто-то поскользнулся и упал, кран нихера не идёт, трактора сами вязнут, стропы лопаются, дождь погано моросит и всё и вся мокрое вполовину от пота, вполовину от дождя.
Пожар в публичном доме, одним словом.

[показать]
Отдельным хвалебным словом следует отметить бенефис прославленного мастера трагиидиотического жанра - Палыча. Палыч, безусловно, не мог остаться в стороне от нашей эксцентрической постановки силами любительского театра. Он занимался тем, что топтался на чистых досочках чуть в стороне, то и дело порывался на помощь, но вовремя понимал, что место полководца - на холме, и крепился. Желание помочь он сублимировал неаполитанской жестикуляцией, плодовитостью ценных указаний, умудрённым отеческим подшучиванием над нашими промашками (не один взгляд туманился кровью от тех пошучиваний) и непрерывными увещеваниями надеть каски. О, да, каски - это было именно то, что нам всем требовалось в те мгновения. Родина и лично генеральный директор поставили его на страже добра, так что забота о безопасности труда не оставляла Палыча ни на секунду. Золото души - истинное золото - не утаишь даже под метровым слоем навоза.
«Надо беречь старую Крысу. Она у нас одна такая».

А кран всё же вытащили, да. И дизель перевезли.


День тридцать седьмой
Сакральное Место Силы - сортир - находится несколько на отшибе. Что вполне объяснимо, так как вечная мерзлота и яму в земле не продолбишь, так что заветную будку просто приподнимают на сваях метра на полтора, от чего она сразу превращается в престол византийских императоров, и обильные дары метаболизма вольно растекаются морями со всеми положенными архипелагами и фиордами. [показать]Но речь не об этом. Путь к сортиру, как и все дорожки здесь, выглядит как тротуар из досок - чтобы в грязи не изгваздаться. И там, где он проходит между балками и выводит из городка, от одного балка к другому протянута бельевая верёвка. Аккурат поперёк тротуара. Не думаю, что здесь изначально крылся злой умысел. Просто подвешивавшие её люди, очевидно, не были баскетболистами, и табуретки у них под рукой тоже не нашлось. Откровенно говоря, это должны были быть какие-то неполовозрелые хоббиты, чтобы верёвка была натянута на такой высоте. Большинству народа она приходится на середину лица. И моё счастье, что первый поход в гальюн я предпринял при дневном свете. Не всем так везёт. И это, должно быть, очень сильное ощущение, когда, расслабленно направляясь в гальюн, вдруг попадаешь в столь коварную западню. При хорошей крейсерской скорости народ опрокидывается, как вылетали из сёдел бойцы Гая Гисборна в Ноттингемском лесу. Я полагаю, инстинкт дефекации несколько глохнет в них в этот яркий миг. Или, наоборот, приобретает самопроизвольный характер. И каждая вновь прилетевшая бригада открывает для себя этот аттракцион заново, оглашая июльскую ночь воплями тирольских йодлей.

Перевесить верёвку, или вообще убрать - не проблема, но я этого делать точно не стану. Уж больно идея хороша.


День тридцать девятый
Народ из нашей вахты помалу сменяется. В общем-то, условленные сроки подошли и нам. Но боги через оракула-спутниковый телефон сказали - дизелистам покуда замены не будет. Боги сказали - какой смысл слать замену, если через неделю (или десять дней... но через две недели - точно) залетит бригада бурильщиков, в числе которой будут дизелисты. Рано или поздно, так или иначе. Вы и так всё знаете про надежду, сказали боги. По-моему, боги наговорили на полноценную Титаномахию. И на этот раз - без участия Геракла. Гнев, богиня, придётся тебе слабать кое-чего и про меня, про сутина сына.

Дождь идёт.


День сорок первый
Наш дизель похож на престарелого слона в войске Александра Македонского. Выживший из ума, дряхлый, с дурным характером, опасный - с одной стороны. Ещё и пятки то и дело факелами палят, чтоб вперёд бежал и персов веселей топтал. Но при этом - зверюга понимающая и благодарная, если обхождение к нему иметь правильное и руки механика воткнуты аллахом в надлежащие места. Масло поменяешь, фильтры продуешь, отмоешь по уму - и вполне благообразная животина выходит. Брёвна таскает, водой плескается и детишек катает. Работать можно.
И вообще, есть в отношениях с дизелем что-то эротическое. Нет, я сейчас не про буквальную еблю, хотя и без этого не обходится. Отставить тупоумные намёки. Нет, именно - эротическое.
Или я просто тут засиделся.


День сорок третий
Дождь кончился. Погода сразу сделалась как в хорошей выдержки английском эпосе - сухой холод конца сентября, пар изо рта, солнце, хрустальная ясность, воздух - в таком воздухе дёрни струну, она затихать будет долго-долго. И небо - синевы нереальной. Такая музыка сфер, что сил нет.

«Как ты, Кухулин?»
«Как я? Пожалуй, петь охота...»

А вообще здесь не так уж и плохо. Ночи – почти белые, почти питерские. Солнце – норвежское, ясное и холодное. Леса – карельские, тысячелетние. Ветра – как на датском взморье, порывами без конца. Луна – громадная, крымская. И при всем при этом никакое не финское, и не норвежское, и не питерское, а просто – Сибирь. Та, которая Baida.

[показать]
Люди – настоящие. Потому что – Север, климат такой, если что и гниет, то сразу. Балбесы, конечно, изрядные. Пьют безобразно, за жизнь едва ли пару цензурных слов сказали, отродясь не знают кто такие Бодлер и Маркес, но – люди. Не крысы, не шакалы, не овцы – люди. Не все, но многие, а это дорогого стоит. Не всякого человека человеком назовешь, это не руки-ноги-голова, это другое. Это когда не говорят вслух о любви, или нелюбви, а меряют их поступками и делами. Когда слова короче мыслей. Когда предложат еды, и не сдобрят ее ядом. Когда если пошлют, то пошлют открыто, не отведя глаз и не цедя мертвенных слов. Ударят – так в лоб, не в спину. У неграмотных варваров не в привычке играть людьми. Подобные забавы излюбленны промеж тех, кто числит себя умным, образованным, имеет отменный вкус и спланированный жизненный путь. Кто живет не в архаичных и нелепых категориях «должно»-«недолжно», а в высокоцивилизованных соображениях «полезно мне»-«неполезно мне». Дар бить и убивать больнее необходимого – это дар цивилизации. Подарок, который не был затолкан на пыльные антресоли.

А здесь хорошо по-своему. Когда сидишь в пять утра верхом на теплой громадной цистерне, и кругом – ни души, даже комаров ни одного, и иван-чай ковром лиловым – айя, хорошо… уверен, когда Господь Сил создавал этот мир, он тоже сидел верхом на цистерне. А над головой – ветер с женским голосом, а выше над ветром – рассвет, и от того рассвета облака понизу – кровью смородины давленой, и сверху небо: «я обещаю вам сады…», о-лэй…

[показать]
И главное – суеты никакой нет. Нет их совсем, этих уродливых и гнусавых, самоварной меди, труб Великой Суеты, которые заполняют собой всё небо, и зовут и тащат сразу во все стороны истерическим нескончаемым рёвом. Тишина, равновесие, определенность. Пред-определенность. Ничего лишнего, сатори. Завидуйте, фратеры мои в шафранных простынях.

Ну конечно, смысла жизни здесь тоже нет. Ну конечно, здесь скучно, здесь скоро надоедает, потому что человек – это такая тварь, угомонить которую может только смерть, да и то не всегда.

Ну, конечно, нужно возвращаться, не важно, что из густой тишины – в громыхание загонного гонга, важно, что идти нужно до конца, даже если и нет никакого конца, даже если на самом деле и не нужно. Важно, чтоб жизнь без вранья, но только без вранья - мало, а надо чтобы и сама жизнь тоже, а жизнь - кто б её знал, что это такое, - когда глупых чувств больше, чем взвешенных и трезвых, когда слов, чтоб всё высказать, нипочём не хватит, когда лишь бы ничего не было - навсегда, когда кровь, пот и спирт, а не слёзы и кока-кола, когда нажитое стоит дешевле, чем прожитое и пройденное, сказанное и сделанное.

Может, и так.
Вертолет слышно на подходе, собираться пора.