Тысячу лет назад, во дни седой и легендарной старины, когда маршрутки считались респектабельным транспортом, а сотни рублей доставало на то, чтобы устроить «Черемошники-октоберфест», по окончании третьего курса я, на три пятых учитель истории, был приказом ректора отправлен в милицию проходить правовую практику. Для чего – не знаю. Надо полагать, чтобы почувствовал, что не всё так просто в жизни.

Не скажу, чтобы до этого исторического события я являл собой пионера, не ругался матом, уступал девочкам и помогал донести авоськи. Нет. Но увиденное заставило бы вздрогнуть и куда более асоциальное воображение.

[показать]

Первым на сцене появился мой персональный сэнсей, руководитель практики, Андрей Геннадьевич С. Андрей Геннадьевич имел звание старшего лейтенанта и крайне нетвёрдые служебные устои. При виде двоих практикантов он сказал: "Будем вливаться в коллектив". Что и было проделано в остаток дня с усердием, тщанием и размахом.

Будет подлой ложью сказать, что наставник был ежедневно и патологически пьян. Нет. Сэнсей употреблял понемногу, но часто, - наверное, чтобы продемонстрировать возможности человеческого организма. С момента употребления он делался умудрён и взгляд приобретал космический. Близящийся отчётный период, несданные дела и другие мелочи уходили на второй, третий и тридцать третий планы. «Видишь дела? – спрашивал он, показывая на стопки папок по всем углам. - Они тебя не трогают, и ты их не трогай». Вверенного Родиной боевого поста Андрей Геннадьевич нипочём не покидал. Резонно подозревая в начальстве вероломную способность ломиться в кабинет и мешать следственным действиям, он запирал двери и укладывался на стол спать.

Труд следователя вообще далек от сериала «Менты» и подобных ему. Хотя бы потому, что там речь идёт об операх, а это две большие разницы. Редко напоминает его служба и сериал "Глухарь", где следователь в звании капитана непрерывно бегает, прыгает, кого-то шантажирует и систематически помогает больным и убогим. Живой следователь работает в основном с людьми, которые приходят (или их приводят) к нему в кабинет, и собранными по делу материалами. Если подозреваемый по делу не найден за два месяца, то дело сначала приостанавливается, а затем прекращается «в связи с отсутствием лица, совершившего преступление» и отправляется в архив. Уголовных дел у обычного следователя в производстве очень, очень много: по двадцать, тридцать и больше. Нормально работать можно по двум-трём. Редко, но бывает, что преступление раскрывается - часто оттого, что виновный сдаётся сам или попадается случайно. Ещё некоторые тёмные (с отсутствующим подследственным) и несложные дела в сугубо добровольном порядке берут на себя наркоманы. Сложного дела на наркомана не повесишь – он неминуемо начинает путаться в суде и пускает всю схему под откос. По итогам раскрытия милиционерам раздаются премии, леденцы и кольца в нос. Кроме положительных стимулов существуют депрессивно-депривационные: начальство РОВД и еще прокурор, который выборочно проверяет расследуемые и оконченные дела и даёт бессмысленные, но обильные поручения.

Вся эта скрипучая следственная перистальтика естественным образом привела к появлению правила, чьё настоящее место – на флаге страны золотыми буквами. Вот оно: "Если дело – дело, оно и само сделается, а если не дело, то его и делать нечего".

Или, если иначе: "Делать ничего не надо, ибо то, что надо, происходит само, а все остальное от лукавого".

Характерно, что за полтора месяца моей практики двумя (двумя) следователями, в кабинете которых я постигал таинство службы, был изловлен ровно один жулик. Жулик был старый сиделец и природолюб: он украл из сарая-голубятни четырнадцать голубей. А пойман оказался потому, что в три часа ночи нёс большую сумку с трепыхающимися птицами по пустынной улице вдоль здания Кировского РОВД. От него я узнал значение букв «ЛХВС» на костяшках пальцев и получил сведения о том, что даже самые эпические воры в кабинете у следователя сдают друг друга без лишних метаний. За раскрытие головоломного дела голубятника дежурный в ту ночь следователь Николай Николаевич А., второй из команды раздолбаев, получил премию в размере 1100 рублей.

Здесь, однако, следует сказать, что насыщенная эта жизнь практиканта нимало не касается, как не касался крепостных холопов рождественский бал в Зимнем дворце. За период практики лично я в совершенстве овладел искусством сшивать уголовные дела огромной цыганской иглой, печатать на старинной машинке протоколы в трёх копиях, разбирать чужие почерки, выклянчивать по соседним кабинетам разные канцелярские принадлежности, проносить для хворающего старшего лейтенанта спиртосодержащие напитки с чёрного хода, выслушивать милицейские байки в объёмах овердоза, разносить повестки по квартирам, опрашивать потерпевших (чего делать был не вправе), и многими другими искусствами, которых раньше за собой не ведал. Я даже почти не смеялся, когда читал протоколы, составленные в незабвенном стиле: «Произвёл два предупредительных выстрела в голову убегавшего, после чего догнать его не составило труда».

Практикант в милиции – что дурачок на деревне. Он ровным счётом ни черта не понимает в тонкостях милицейской работы, не в силах запомнить огромного количества имён, сокращений и названий, и не разбирает даже погон. Мой сэнсей на пару с соседом по кабинету, пользуясь этим, выдумали первостатейную (их глубокое убеждение) шутку. Они послали меня за каким-то отсутствующим бланком на нижний этаж, и даже назвали номер кабинета, где бланки выдают. На двери была невразумительная табличка, читать которую я не стал, а вместо этого вошёл и решительно выложил своё поручение единственному человеку, который в нём находился. Заурядный человек и кабинет такой же. Лучше бы рядовой потребовал у генерала полстакана махорки и половую тряпку. Там сидел хоть и не генерал, а полковник, но это был начальник Следственного Отдела при Кировском РОВД г. Томска В.П. Бродский, второй человек в РОВД. От такого рода претензий у него в голове разорвалась причинно-следственная связь и повело лицо. Усилием воли справившись с собой, он объяснил мне мою глубинную неправоту, закончив пожеланием нам со старлеем взяться за руки и, разбежавшись по длинному коридору, со всей возможной силой удариться о стену.

Общее ровное течение практики кроме этого эпизода было нарушено ещё однажды. У кого-то прямо в кабинете сам собой (безусловно) выстрелил табельный пистолет, а хорошая акустика разнесла это событие по всем четырём этажам. Что было потом, сможет понять только человек, которому вкалывают шприцом четыре миллилитра чистого адреналина, сопровождая это фонтанирующим рёвом в лицо, брызгами слюны, демонстрацией пломб в коренных зубах и отдельно распознаваемыми фразами "я вам что", "погоны жмут", "блядина мочёная", и "кладбище тухлых бутербродов". В такие моменты в коридорах РОВД становится безлюдно: сидя по своим кабинетам, граждане милиционеры понимают по звуку, что где-то жрут человечину, но выходить наружу не спешат во избежание контузий и укусов.

Начальство – это вообще отдельная тема для разговора. Начальству живётся даже хуже, чем практиканту, потому что среди всеобщего бразильского карнавала и повальной расслабленности именно ему нужно добиться от подчинённых боеготовности, трезвости и раскрываемости. Это вызывает в ответ народную нелюбовь и в общении с командным составом милиционер отнюдь не спешит припасть к начальственной груди, чтобы излить душу, поделиться сердечными сомнениями, или испросить совета как назвать новорожденного сына. Начальства избегают, а, столкнувшись с ним, рефлекторно врут.

На этой же почве возникает феномен, который называется ИБД, Имитация Бурной Деятельности. Переоценить его важность невозможно. Милиционер может заниматься чем угодно, но при этом в такой позе, чтобы за те доли секунды, пока под начальственной рукой раскрываются двери, создать драматическую картину изнурительного труда. Вдобавок к этому нормальный милиционер всё время ходит крайне целеустремлённо, с заботой на лице и бумагами в руках, чтобы никому не пришло в голову уличить его в бездеятельности. Если он отсутствует на рабочем месте, то исключительно по служебным делам, а никак не для того, чтобы спать дома или пить пиво за ближайшим углом. Однажды я четыре часа кряду сидел на телефоне и всем желающим обещал появление старших товарищей никак не позднее, чем через десять минут. «Да-да, вышел, сейчас будет». «Нет, только что вышел, буквально на пару минут». «Да, заходил, но опять вышел». «Да, поехал на осмотр места происшествия». «Да, пошёл в экспертный отдел к экспертам». «Да, опрашивает потерпевшего у него на квартире. Ах, я говорил, что он понёс повестки? Ну, значит, он понёс повестки, а заодно решил опросить потерпевшего».

Слов нет, вспоминать этот эпос с расстояния в восемь лет значительно веселей, чем по июльской тридцатипятиградусной жаре посреди пыльного города убивать полтора месяца юной жизни, занимаясь на диво бессмысленными делами. Если же не слишком задумываться, то сплошное новогоднее веселье припоминается: засады в компании ОМОНа, взятие в плен наркоманов, милиционеры, исполняющие "Кукарачу" на столах в трусах и с пистолетами в руках, ночные дежурства и всякое другое, о чём рассказывать вовсе уж не стоит.

Ой-вэй! Пускай живётся томскому следствию долго и безоблачно, и пусть хранят его ангелы от жуликов, дураков, безденежья, энергичных начальников, столичных проверяющих, прокурорских работников, а наипаче – от потерпевших с необъятной и непобедимой их душевной простотою.