Из двух определений Великой Отечественной войны первое изначально неоспоримо и ожидаемо. Унаследованное от Великой Октябрьской Революции, это определение срифмовано с событиями, которые с начала XX века нарастали в своем тяжком величии. Еще не закрепилась в сознании историков за империалистической войной слово «первая», – для этого «вторая» еще должна была разразиться. Сомнений не было, что будет. И будет – как предыдущая – мировой. И, разумеется, великой. Вопрос был только в сроках. Мир, наступивший в 1918 году, и миром-то был каким-то нервно-судорожным. Куда вернейшим являлось слово «передышка». По типу «перебежки» и иной передислокации. В смысле: или пробежим, или сомнут.

Пока Европа судорожно перестраивалась, а Германия еще не узнала Гитлера, можно было по революционной инерции надеяться на некий германо-советский пролетарский проект, который сокрушил бы застарелую власть Британской империи. Но 1930-е годы расстановка сил круто перераспределилась, причем обошлось без всяких пролетарских революций: Европу все отчетливее объединял Третий Рейх, так что Москве впору было и вспомнить, что она – Третий Рим.

Можно сколько угодно спекулировать на советско-германском пакте 1939 года, изображать его сговором двух тоталитарных монстров, но людям, сколько-нибудь чувствовавшим реальность, ясно было, что пакт – взаимная уловка ради выигрыша времени и пространства перед главной схваткой.
Надвигалась – Великая.

Не знали мы, однако, что обернется она – Отечественной. Вот уж чего не хотели, не ждали, не чаяли. Надеялись отвоеваться на чужой территории, да еще и малой кровью, потому что наших красных освободителей должны были встретить с распростертыми классовыми объятиями пролетарии Рура…

Не встретили. А мобилизованные панцирные колонны вермахта рванули через наши границы. Ножом сквозь масло прошли сквозь те линии обороны, что мы успели выдвинуть. Отхватили Украину, Белоруссию, врезались в исконно русские земли, вышли к Москве, обложили Ленинград, приготовились вымыть сапоги в Волге.
Пришлось свернуть пролетарские знамена и вспомнить 1812 год. Стала война Отечественной. Навеки эта война вписана в память как Отечественная. Три поля у нас навсегда: Куликово, Бородинское, Прохоровское.

Было, однако, у Великой Отечественной войны еще одно определение, неофициальное, но неоспоримое: последняя. Последняя – а за ней светлое будущее, которое обязательно построим, вот победим – и построим. И оно, это определение, скорее поэтическое, чем практическое, держало выпрямленными души в ситуации, безысходность которой была бы невыносима. Может негоже здесь цитировать немца, а может, именно немца и надо сейчас процитировать, великого немца, который сказал: «Каждое мгновение надо стараться прожить так, словно последнее».

Что эта война последняя, верили советские интеллигенты, проникнутые революционным энтузиазмом и унаследовавшие от русских интеллигентов стремление пострадать за окончательную справедливость. Верили молодые поэты, мечтавшие в ходе последнего решительного боя от Японии до Англии учредить во всем мире что-то вроде родины всех трудящихся. Верили красноармейцы, со штыками наперевес бежавшие преградить путь германской танковой лавине. Верили окруженцы, бредущие в концлагерь и ловившие отзвуки фронтовой правды сквозь треск геббельсовской пропаганды и лай эсэсовских собак.

Если б не верили, что эта война – последняя, как бы выдержали?
Самая страшная, самая безжалостная, самая горестная война в нашей истории.
Великая. Отечественная.