Этот фанфик лучше меня может сказать,что я чувствую...Я сейчас  на месте младшего.Т

My December. 

Он кажется совершенно спокойным. Такие плавные, сосредоточенные движения. Скользит, словно тень, от кровати, где лежит сумка, до шкафа. Звонкое перешёптывание металлических вешалок.... Берёт только одну куртку и олимпийку. Любимые джинсы. Сворачивает всё это так аккуратно, так ровно и компактно кладёт на дно сумки... к горлу подкатывает тошнота. Откидываюсь в кресле и задерживаю дыхание. Больно. Но взгляд не отвожу – хочу насмотреться, перед тем как.... Исчезает в освещённом проёме ванной. Тут же возникает в нём снова, что-то внимательно читая на бутылке с шампунем. Уже через мгновение равнодушно бросает её на кровать поверх полотенца. Я слежу за её падением, я, кажется, тоже падаю. Зацепиться бы хоть за что-нибудь, удержаться бы.... Скользит тонкими белыми пальцами по полке с дисками. Вверх. Потом вниз. Снова вверх. Выбирает один. Кажется, Placebo. Чёрная обложка.... Не могу разглядеть, перед глазами какая-то странная горячая пелена, здесь жарко, хотя чёртовы кондиционеры заряжены на полную. Оттягиваю ворот футболки. 
Он совершенно спокоен. Теперь я всматриваюсь в его лицо, отчаянно желая увидеть в нём ярость, обиду, раздражение. Ненависть – я согласен даже на это. Но ничего. Ни капли сожаления. Садится на кровать ко мне спиной, обувает кроссовки. Встаёт и, замерев на секунду, одним движением стаскивает через голову футболку, швыряя её в кресло. Натягивает чёрный свитер, куртку. Берёт с чайного столика паспорт и билеты. Я вдруг со всей страшной очевидностью осознаю, что.... Всё. И падаю, отчаянно пытаясь удержаться. 
- Что ты делаешь? – не узнаю собственного голоса – так жалко и сдавленно он звучит. 
Билл застывает, рассматривая своё отражение в зеркале над комодом. Я знаю, что он видит там. Я тоже это вижу. Он совершенно измотан, нездоровую синеватую бледность на щеках уже невозможно замазать ни одним мейкапом. Как-то быстро всё случилось, незаметно. Мы заигрались. Нами заигрались. 
Дотрагивается пальцами до своей скулы. Наверное, собственное лицо напоминает ему обо мне, поэтому он поворачивается и как-то странно смотрит мне в глаза. Как будто прощения просит, что ли.... И взгляд этот отвратительный, извиняющийся, неоправданный и несправедливый, незаслуженный мною взгляд вдруг будит во мне такую волну ярости, что мгновенно влившийся в кровь адреналин лишает рассудка. За долю секунды оказываюсь рядом с ним, со всей силы сжимаю его руку, придавливаю к комоду. Он даже не морщится, хотя запястье, стиснутое моими побелевшими пальцами, кажется, вот-вот сломается, как сухая ветка. 
- Я спросил, что ты делаешь? – мой голос уже не жалкий, он металлически вибрирует от бешенства, и сквозь захлёстывающую меня волнами злость я чувствую удовлетворение от этого, - зачем ты это делаешь? 
- Том, не сходи с ума. Мы оба уже достаточно спятили. Надо притормозить, - говорит он искренне и просто, глядя мне в глаза без тени раздражения или страха. 
Отпускаю его руку. Ярость исчезает так же мгновенно, как появилась. Всё тело, кажется, налилось свинцом – я не могу пошевелиться, сказать ничего не могу. Смотрю на него и беспомощно глотаю воздух, как рыба, вытащенная из воды. 
- Том... Том..., - потрясённо, даже как-то испуганно выдыхает он и обнимает. Крепко-крепко прижимает к себе, гладит по спине, целует куда-то в шею. Я вздрагиваю, это почти невыносимо, - ну, что ты, а? Всё будет хорошо, обещаю.... Всё будет как раньше. Просто немного подожди.... 
- Ты мне мстишь. Но что я такого сделал? – вот чёрт... звучит так глупо и совершенно по-детски, но это единственное, о чём я думаю сейчас. Да, вот так просто и ясно хочу знать: за что? 
- Да о чём ты? – он на мгновение отстраняется, чтобы взглянуть в мои глаза, и снова тут же крепко прижимает к себе, утыкаясь носом мне за ухо, - ты бред несёшь.... 
- Тогда помоги мне... понять тебя..., - я тяну время, хочу подольше чувствовать его тепло, запах, просто висну у него в руках, наваливаюсь. Наверное, пытаюсь удержать. 
А он ничего не говорит и лишь ещё сильнее стискивает мои плечи, сам уже дышит часто, прерывисто. Дрожащими пальцами распутывает дреды. 
- Это не назло тебе, Том, понимаешь? Не назло, - шепчет мне в волосы, - я тебя люблю. Ты мне веришь? Всё стало непомерным.... Слава, амбиции, деньги. Я не тяну больше, Том. Посмотри на меня, посмотри, кем я стал.... Ты же знаешь, как это, когда кажется, что стоишь на краю. Мы вместе стоим. Мне нужна передышка, я тебя прошу, дай мне её, отпусти.... Всего месяц. И я смогу отдышаться, Том, подумать.... Ты же знаешь, я выкарабкаюсь, но я должен сам. Просто отпуск. Ну, проведём один отпуск врозь, разве страшно? Всего месяц. И вернусь. Это ради нас.... 
- Не уходи. 
Странное ощущение. Впервые за последние несколько недель я вдруг чувствую себя способным ясно и искренне рассказать Биллу обо всём, что жрёт меня изнутри. И впервые понимаю, что не нужно ничего рассказывать – он знает. 
- Всего лишь месяц, Том.... 
- Тебе не помогут там. Тебя там не знают, - отстраняюсь, жадно рассматриваю его белое осунувшееся лицо, огромные усталые глаза, мягкую улыбку. Прижимаюсь губами к щекам, векам, лбу. Не целую – просто прижимаюсь. А кожа такая холодная. Если даже я не могу его согреть, кто сможет? 
Он закрывает глаза – запоминает ощущения. Я не хочу закрывать их ни на секунду – мне нужно запомнить его всего. Мне нужно защитить его, но я не знаю как. Когда-то в школе я чётко знал, что делать, чтобы разные твари не трепали ему нервы. А теперь не знаю. Тварь, от которой я должен его закрыть, слишком абстрактна, слишком сильна и губит меня самого. И впервые в жизни я беспомощный как ребёнок, и, как ребёнок, хочу заплакать от осознания своей беспомощности. 
Тишину нашего прощания нарушает звонок. Билл достаёт из кармана сотовый, молча слушает пару секунд и отключает. 
- Это Дэвид, - произносит еле слышно, одними губами, - ждёт внизу. Пора.... 
Последний долгий взгляд друг другу в глаза. В нём есть всё, что ещё не успели сказать: что я боюсь за него так, как в жизни не боялся, что он боится за нас, что просит у меня прощения за всё это, что я не уберёг его и жалею, и что мне не о чем жалеть, потому что всё ещё обязательно будет хорошо. 
Целую его. Ещё и ещё. Ловлю холодные губы, но он уже ускользает из моих рук, отворачивается. Слишком больно для нас обоих. Бросает в сумку полотенце и шампунь, диск, паспорт. Надевает тёмные очки. 
Дальше всё словно во сне. Молча спускаемся вниз, выходим на улицу. Чёрный фольксваген, припаркованный на стоянке, пару раз мигает фарами. Я иду с ним до машины, и там, под равнодушными взглядами телохранителей, мы прощаемся быстро и тихо. 
Билл ныряет на заднее сидение, машина трогается с места, медленно выруливает, пытаясь разойтись с паркующимся мерседесом. Окрашивает красными всполохами габаритных огней тонкий слой снега. Делает рывок и растворяется в ночной темноте. 
Вот и всё. Меня наполовину нет. 
***  
Билл сам так решил. Через несколько часов после последнего срыва, когда он, загашенный алкоголем и экстази, до сплошных чёрно-красных кровоподтёков избил портье в берлинском отеле, взбесившего его попыткой сфотографировать на телефон. Билл молотил кулаками, не помня себя, с такой скоростью и силой, что бедный парень просто забился в угол, пытаясь закрыть голову руками, и выкрикивал что-то нечленораздельное. Наверное, умолял Билла остановиться. Но Билл зверел ещё больше, разводил его руки в стороны, хватал за волосы и с яростным наслаждением разбивал переносицу. Всё это я наблюдал какую-то секунду, когда открылись двери лифта и передо мной предстал скудно освещённый коридор. В следующий момент я уже оттаскивал брата от сжавшегося в комок человека с окровавленным лицом, а он рвался из моих рук, как волк, почуявший кровь – беззвучно и яростно. 
Не помню, как затащил его в номер. Как вызвонил Дэвида. Как умудрился удержать его бешенство, прижав своим телом к постели. Хорошо помню только момент спустя три-четыре часа, когда я сидел на полу возле кровати, в номере было темно, я думал, что он давно спит. И вдруг услышал: «Я превратился в одного из тех ублюдков, да?». Не знаю, кого он имел в виду под «теми ублюдками». Их было много в нашем детстве, ещё больше стало потом, когда мир шоу-бизнеса принял нас с распростертыми. Я промолчал тогда, только сжал его руку в ответ. 
- Я решил Том, - сказал он ещё через минуту, - мне нужно уехать в одно место. Это далеко отсюда. 
- Куда? 
- Это далеко.... Так надо. 
А утром мы с ним пошли к Дэвиду, где узнали, что Юниверсал отвалил избитому портье сумму с пятью нулями за молчание и такую же администрации отеля – «за понимание». Потом Билл, весь как-то сжавшись в кресле и не поднимая глаз, тихо сказал, что нашёл через интернет абсолютно конфиденциальную, закрытую и очень хорошую клинику неврозов на Окинаве, в Японии, и хочет уехать туда на время. Один. 
Дэвид посмотрел на него очень внимательно и даже, мне показалось, с уважением. Потом бросил быстрый взгляд на меня, проверяя, не против ли я. Сам Дэвид, конечно, был обеими руками «за». Уверен, не предложи Билл лечение на Окинаве, через пару дней он и Хоффман заявились бы к нам с настоятельным предложением пройти курс в какой-нибудь другой жутко дорогой психушке для знаменитостей, гордо именующей себя «клиникой неврозов». 
Несколько дней ушло на оформление виз и переговоры с японцами. Юниверсал взял на себя все расходы – через два месяца у нас тур, и Билл нужен им в форме. Несколько дней я пытался его отговорить. Сама мысль, что мне придётся отпустить его от себя вот такого, балансирующего на самом краю пропасти, отпустить на другой конец света, к людям, которые никогда его даже не видели, была для меня постоянным ежесекундным кошмаром. 
Сейчас этот кошмар стал реальностью. Сегодняшней ночью я не смогу заснуть. Завтрашней, скорее всего, тоже. Меня ожидает одна долгая бессонная ночь длиною в месяц. 
*** 
Прошло 28 дней и 12 часов с того момента, как Билл сел в чёрный фольксваген возле нашего дома в Гамбурге и оставил меня одного. С тех пор нам удалось поговорить всего два раза – сразу, как он прилетел на Окинаву, и через пару часов после этого. В клинике у него забрали телефон, и новости о самочувствии брата я всё это время узнавал через справочную службу, где говорить со мной соглашались только после того, как я назову специальный пароль, каждое утро присылаемый на мою электронную почту. Да и новости были однообразными: «Господин Каулитц чувствует себя хорошо. Реабилитация проходит успешно. Доктор Мицуру очень доволен результатами». И всё равно я каждый день звонил туда, чтобы выслушать эти три предложения, будто это могло хоть чуточку приблизить меня к брату. 
Но сегодня я словно заново научился дышать. Я увижу Билла. Я прилетел в Японию, чтобы забрать его домой. Еле стою на ногах и почти не помню, как провёл последние 27 дней, но, наверное, сейчас я всё равно сияю, как рождественские ели в аэропорте префектуры Окинава, потому что Дэвид поглядывает на меня с плохо скрываемым беспокойством и явно уже прикидывает, во сколько компании обойдётся лечение второго Каулитца.... 
По дороге в клинику я смотрю в окно, но ничего не вижу. Только представляю себе нашу встречу. Наверное, он выйдет, завёрнутый в какой-нибудь необъятный махровый халат, как любит ходить дома по утрам, слегка заспанный, взъерошенный. Не жду, что он будет абсолютно счастлив, и что всё, ранившее его однажды, ушло без следа. Просто молюсь, чтобы он примирился с собой. А раны его я залечу сам. 
Машина въезжает на закрытую парковую территорию и медленно едет по широкой кленовой аллее, присыпанной снегом. Вдалеке вижу комплекс зданий, похожий на нагромождение зеркальных цилиндров. Останавливаемся у покрытого тёмно-синим ковром крыльца. Нас встречает целая делегация японцев. Все кланяются, улыбаются. Выхожу из машины. Ноги немного ватные от волнения. Напряжённо вглядываюсь в стеклянные двери клиники, сквозь которые виден ярко-освещённый вестибюль.... Там никого, кроме уборщика, протирающего пол. Сердце отчаянно стучит в груди, я начинаю паниковать. Где-то рядом монотонная болтовня на японском с примесью немецкого. Смотрю на Дэвида в надежде, что он сейчас скажет, куда мне идти, чтоб увидеть брата. Дэвид улыбается. Это бесит. Рядом с ним точно так же лыбится пожилой японец с седыми висками и кивает на меня. Я снова беспомощно всматриваюсь в пустой вестибюль. Японец подходит ближе, кладёт руку мне на плечо и ведёт за собой куда-то в сторону от крыльца. Проходим метров сто от здания к небольшой каменной лестнице. Я вижу великолепный заснеженный парк, раскинувшийся внизу. И тонкую одинокую фигурку у пруда под гигантской ивой. 
Я не чувствую, как бегу. Кажется, что просто лечу по воздуху. Передо мной лишь постепенно приближающийся смысл моего существования, одетый в красную утеплённую куртку и длинный чёрный шарф, обмотанный вокруг шеи несколько раз. Он стоит спиной и... кажется, он увлечён кормлением белки, сидящей на большом камне у пруда. Всего пара метров. Он оборачивается в самый последний момент. Перед тем, как вцепиться в него мёртвой хваткой, я замечаю улыбку – ошарашенную, счастливую. Самую красивую улыбку в этом мире. Сжимаю в объятиях так, что у него рёбра хрустят, наверное. У меня хрустят – он ведь сжимает меня так же. Никак не могу надышаться им, голова кружится от судорожных глубоких вдохов. Трёмся друг о друга щеками как чокнутые. Находит мои губы, целует быстро, ласково и снова прижимает к себе. Потом отстраняется, снова целует. И мы почти вскрикиваем от переполняющего нас счастья, почти плачем. Я глажу пальцами его губы... они тёплые.... Он улыбается и смотрит так, словно хочет одним только взглядом облизать моё лицо. Опять прижимаю его к себе. Ноги уже не держат. Мы опускаемся на колени прямо на снег и, затихнув, долго стоим так, склонив головы друг другу на плечи. Мы снова вместе. Мы снова есть....
 

[382x182]