Окончание школы пришлось на 1985 год – последний год «застоя»: еще правил Андропов, потом к власти пришел Горбачев. В машбюро на втором этаже журфака МГУ (по боковой лестнице на второй этаж, дверь напротив лестницы) мы с девчонками за шкафчиком смотрели телевизор, когда транслировались бесконечные речи Горбачева на всяких мероприятиях и съездах. Почему-то многие не любили его жену Раису Максимовну, нашу элегантную первую леди. Наверное, завидовали.
Потом пошли трансляции съездов ВС СССР, с освистыванием Сахарова. Тоже смотрели, переживали.
Декан журфака Ясен Николаевич Засурский приходил к нам, разговаривал с Верой Иночкиной, заведующей нашим машбюро, давал ей задания. Он ее очень ценил. Часто просил что-то напечатать – как правило, свою американистику. Никто, кроме Веры, не мог разобрать его почерк. Вера печатала двумя пальцами, но быстрее всех в нашем машбюро.
А вот лекции Ясена Николаевича на факультете, которые я слушала, были не очень интересные. Хотя как собеседник он мог вспомнить многое. Я брала у него пару раз потом интервью. Один раз приходила на факультет году в 92-м: делала материал об экономике прессы для «Деловых людей». Он тогда рассказал много любопытных подробностей из американского опыта – у нас-то еще не было практически частных коммерческих СМИ, точнее только появлялись.
Еще я приглашала Ясена Николаевича в «Российскую газету», где участвовала в интервью с ним. Ясену было уже 75 лет, но в принципе он оставался все таким же. Помнил многих своих выпускников.
В 1985 году, сразу после школы, я еще хотела поступать на филфак, но не добрала баллов. Потом постепенно начала втягиваться в атмосферу журфака, куда пошла сначала работать, а поступила уже в 1986-м. А своя атмосфера там, конечно, была. Ясен часто приглашал всяких известных людей, расширял кругозор студентов.
У нас бывали и Евтушенко, и Межиров, и Вероника Долина, и Грэм Грин, и Ельцин.
Борис Николаевич тогда был в опале, он приходил к нам на журфак или сразу после того, как его сняли с секретарства московским обкомом, или чуть позже. В коридоре, ведущем в Ленинскую аудиторию, стояла наша заочница Валя Ланцева с букетом цветов, который ей подарили на день рождения. Ельцин шел в окружении свиты, потом приблизился к Вале и спросил: «Это цветы мне?» Она сперва опешила, а потом и говорит: «Нет, не вам, Борис Николаевич». Он Валю почему-то запомнил, понравилась она ему что ли, и потом нашел, когда был снова при власти. Она писала его первую книжку. Вторую – Юмашев, тогдашний фаворит Семьи. Ельцин был, конечно, импульсивный и непредсказуемый человек.
Бывали у нас на журфаке известные журналисты. Егор Яковлев, главный редактор самого популярного в перестройку еженедельника «Московские новости». Что тогда началось с перестройкой: все газеты расхватывали «на ура», стояли за ними в очередях. Я тогда уже поступила на журфак, так что моя учеба пришлась на это «золотое время», когда каждое слово в газете прочитывалось буквально всеми, обсуждалось.
Стоило выйти какой-нибудь маленькой заметке в «Совкультуре» или «МК», как знакомые это тут же прочитывали, звонили.
Первая моя журналистская практика на втором курсе была в «Советской культуре». Я попала в отдел изобразительного искусства и архитектуры, к очень приятной женщине Светлане Николаевне Павловой. Она меня учила: «Когда придешь на презентацию, налей в бокал шампанского или вина, зажми в кулачке и ходи с ним, больше не доливай». Правильный совет, учитывая, сколько наших коллег спилось во время таких презентаций, днюя и ночуя в газете.
Отдел был небольшой, напечататься было сложно. Хорошо шла тогда тематика о репрессированных, белые страницы нашей истории. Печатали это в первую очередь. Я часто ходила в ЦДЛ на улице Герцена, сама или с папой. Там была выставка художника Мазурина, который рисовал репрессированных, обещал высечь свои картины на скале, и эта заметка прошла на ура.
Еще неплохо приняли материал про три поколения Ромадиных. Выставка была сначала маленькая в Раменках, а потом большая в ЦДХ. Михаил Николаевич Ромадин со своей женой Витой подробно и интересно рассказывали о себе, своей дружбе с Андреем Тарковским (Ромадин начинал в кино, был художником фильма «Солярис»). Но, конечно, картины его отца Николая Ромадина, академика живописи, намного сильнее Мишиных. Это замечательные пейзажи, их очень хвалил Паустовский, который дружил со старшим Ромадиным. Кстати, у Николая и Михаила Ромадиных был жуткий конфликт поколений, старик не принимал «художества» Михаила, но в конце жизни Николая Ромадина они помирились. Я потом бывала в мастерской у Михаила Николаевича на Верхней Масловке (я так поняла, что это мастерская его отца), там очень много картин Николая Ромадина. При мне туда приходил сотрудник Третьяковки, поил Михаила Николаевича коньяком и, ублажив, уговаривал подарить ему пейзажи Николая Ромадина. Помню слова Паустовского о Ромадине-старшем: «От этих картин можно озябнуть на ветру».
Познакомилась тогда с художницей-примитивисткой Катей Медведевой. Ее маленькая выставка проходила в одной из галерей на Арбате. Частных галерей тогда еще не было. Но маленькие как бы районные – процветали и заполучали к себе приличных художников. Вот о таких выставках я и навострилась писать.
На журфаке собственно профессии было немного, зато было много литературы – нашей и зарубежной, русского и английского языка. Помню, мой однокурсник Витя Карюкин, он погиб совсем молодым, говорил: «Зачем нам этот Флобер? Когда мы в заметке упомянем какую-то его фразу? Может, вообще никогда».
Но, конечно, это все было нужно нам для общей культуры. Программа была вполне обычная, совковая, даже эстетика называлась «Введением в литературоведение». Но люди, профессора, которые нам читали на журфаке, были еще старой русской культуры. И от них мы перенимали очень многое.
Помню, как мы с Ирой Анненковой и Ольгой Коротковой ходили на семинар Валентина Павловича Вомперского. Не знаю, сохранились ли записи этих бесед. Может, я и вообще не записывала. Но слушали мы его, открыв рот. Он учился в Марбургском университете, там же, где и Ломоносов, и Пастернак. Валентин Павлович был учеником знаменитого академика В.В.Виноградова. Сам он тоже был академиком РАН, сотрудником Института русского языка имени своего учителя Виноградова.
Мы ходили к нему домой на улицу Чкалова. Это была большая квартира академика. По-моему, соседний подъезд с тем, где жил академик Сахаров. Сейчас там мемориальная доска, а тогда еще все были живы. Сахарова я видела один раз в польском посольстве, где он встречался с Тадеушем Мозовецким, тогдашним премьером Польши, а потом был прием. Но Сахаров не остался, попрощался и ушел – дела или просто устал.
Валентин Павлович просил своих студентов и аспирантов (я у него и в аспирантуре училась) ходить в Ленинку, оформил нам пропуска. Тогда можно было ходить только с четвертого курса, а мы ходили то ли с первого, то ли со второго. Давал нам смешные задания: переписать от руки лингвистические исследования Петра Бицилли, эмигранта первой волны. Вроде бы бред какой-то, зачем переписывать от руки? Но на самом деле польза очень большая. Именно когда водишь ручкой по бумажке, умные мысли лучше всего и запоминаются. Кстати, шпаргалки с этой точки зрения – тоже полезная вещь.
Кроме Валентина Павловича мне еще запомнились Нинель Ивановна Ванникова по зарубежной литературе (она преподает до сих пор). Она вроде такая внешне суровая, сухарь сухарем, а на самом деле добрая. Эх, хорошие были лекции по зарубежке, что и говорить. Ванникова – это французы, Вольтер, а Рожновский - немцы. Тоже замечательный был профессор.
Эдуард Григорьевич Бабаев по русской литературе, Галина Ивановна Белая и ее муж Воздвиженский – по зарубежке (тот период, где «Утраченные иллюзии», я помню их отвечала на экзамене. Он меня еще хотел завалить и спрашивал, как называется каждая глава и что изобрел герой, а я все ответила, потому что только в ночь перед экзаменом прочла эту книгу).
Белая потом перешла в РГГУ, но у нас еще читала. Все в ней было хорошо, очень интересные лекции. Одна беда: на экзамене она требовала ответов исключительно своими формулировками. Ей были неинтересны какие-то другие версии. Может, я и ошибаюсь, но она обожала ответы именно своими фразами. Как сейчас помню, про «детскость» Пастернака и Маяковского.
Жили мы беззаботно, ходили в кафе «Оладьи» около консерватории, по утрам играли в баскетбол на кафедре физвоспитания там же, на Моховой. Почему-то не ходили в студенческий театр МГУ, который тогда гремел на всю Москву. Зато у нас философию в группе преподавала знаменитая впоследствии певица Ирина Богушевская, тогда аспирантка философского факультета.
Вообще что хорошо в универе - это то, что можно было беспрепятственно ходить на лекции других факультетов. Мы бегали на истфак слушать Андрея Чеславовича Козаржевского, ездили с ним по Москве. На филфаке слушали знаменитые лекции Сергея Сергеевича Аверинцева. Лихачев Дмитрий Сергеевич уже из Питера не приезжал.
И что совсем было великолепно – можно было поехать на журналистскую практику в другой город. Я аж во Владивосток забралась. Пробыла там четыре месяца, с июня по сентябрь. По-моему, только в начале октября вернулась.
Это был уже 1990 год. Город был закрытым, военный порт. А при нас его «открыли». И туда хлынул поток людей. Дело в том, что закрытые города в советское время славились неплохим продовольственным снабжением. А в это время в стране начинался голод. Полки магазинов были пустые. И вот во Владивостоке мы в один прекрасный день просыпаемся, идем в магазин, где еще вчера все было, и вдруг – шаром покати. Длиннющие очереди даже за хлебом, ужас. Стояла на прилавках только морская капуста и уксус.
Зачастили во Владик японцы. Мы проходили практику в деловой газете, у них были связи с японцами. Однажды мне поручили сопровождать группу с японского телевидения на остров Русский. Мы поехали на катере. Меня по дороге здорово укачало. Приехали – не пускают. Там какие-то военные базы были и дачи местного начальства. А еще рыбо-консервный завод. Вот туда-то и хотелось попасть японцам. С трудом договорились с руководством завода, пустили. Они попросились в цех. Поснимали там. А антисанитария – ужас. Работают люди по колено в воде. Зато рыба какая-то уникальная. Они увидели трубач (моллюск такой), стали брать и тут же пробовать сырую рыбу. И мне дают. А я брезгую. По-моему, так и не решилась попробовать. Это только теперь до нас их суши докатились, и я их оценила. Очень мне понравились все эти «Якитории» и прочие японские закусочные.
А потом наши решили удивить японцев: приглашают в кабинет директора. А там на столе стоят банки консервные открытее – все, что они там производят. Хоть бы в тарелочки переложили. Японцы не сильно впечатлились, потому что любят сырую рыбу или подслащенную, а у нас совсем другие вкусы. Консервы да под водочку – милое дело.
Ездили на «пленерки», на океан. Всей редакцией. Ведро картошки на всех варили, консервы брали из магазина Кирилловой тети. Водочку тоже где-то доставали. Картошка кстати во Владике совсем мелкая, горох. Я как-то решила пригласить к себе редакцию и сделать на всех драники – одно из немногих блюд, которое мне в ту пору хорошо удавалось. Пригласила, поехала на рынок, купила чуть ли не 10 кг картошки, чистила, терла, все руки изранила, а получилась всего одно сковородка драников. Но все равно все остались довольны.
Общага наша – ДАС, дом аспиранта и студента, была на улице Шверника, она и сейчас там. Хорошее было место, но шалман жуткий. По пятеро-четверо жили в комнатах, многие с иностранцами. Жили там и мои подруги.
Надюшку Родову, которая сейчас крутой руководитель московского представительства крупного американского информагентства, чуть не выгнали на первом курсе с журфака. Это было на картошке – в Бородино, куда всех посылали на первом курсе. Надя попала в барак, где жили москвичи. А Надька здорово скучала по ребятам, с которыми ее поселили в ДАСе. И решила съездить их навестить в соседнюю деревню, а к утру вернуться. А тут ее хватились. В общем Танечка Стенина из учебной части, сама еще девчонка тогда, запаниковала, что студентка пропала. Ее кинулись искать, лес прочесывать. А потом Ясен вызвал на разборку. Говорит, есть предложение исключить. Что вы можете сказать, мол, в свое оправдание. Тут Надьку и прорвало. Она рассказала, как ей было одиноко с этой золотой молодежью, а там у нее друзья, в общем Ясен сжалился и оставил ее.
Об Эдурде Григорьевича Бабаеве подробно написал мой однокурсник Саша Терехова, очень талантливый, но сложный по характеру.
Ну еще многого достиг Димка Быков. Пожалуй, самый знаменитый с нашего курса не считая «дрянной девчонки» Дашки Арсламовой и телезвезд Жанны Агалаковой, Кикнадзе Кирилла и Юльки Бордовских, которая строчит книжку за книжкой про фитнес.