Однажды я гуляла по серому и влажному осеннему парку. На земле лежала шапка сырого тумана – пористого и обволакивающего. Он пах сентябрьскими кострами и жухлой травой. Эта серая колыхающаяся масса хватала за ноги и пробивала острым и резким холодом до костей. Гулко и отстраненно звучали шаги, отражаясь серебряным смехом от асфальта. Где-то очень далеко внизу. А может быть, вверху. Через бурое туманное облако проекция парка выглядела совсем иначе – пространство искривилось по дуге в восемнадцать и три четверти градуса, почти соединившись с меридианом маленькой парковой тайны. Говорят, что этот меридиан видно только на перепутье августа и октября, сказочным осенним месяцем в обрамлении золотых листьев, проливных дождей и дымчатой вуали сонного неба. Который день я брожу по парку, кутаясь в бабушкин кашемировый шарф и кумачовое пальтишко из старых рыболовных сетей, подбитое алым императорским бархатом. Рыбы молчания, что медленно проплывают в воздушном потоке, путаются в некогда крепких джутовых веревках и замирают, глядя круглыми выпуклыми глазами на опавшую листву. Я ищу меридиан, а с ним – маленькую комнатку в подвале старой заброшенной гостиницы. Узор запущенных дорог плутает между полыми сухими деревьями, покрытыми неуклюжими кособокими лесными грибами. И вдруг, иссиня-черная пятнистая линия, с вкраплениями зеленоватых рваных ран, выросла передо мной во всем своем величии – тяжело, важно и значимо. А значит, полуразрушенная гостиница уже близко.
Прежде чем я войду в трухлявые двери, я расскажу одну старую-престарую сказку. Её мне поведала мать, прежде чем окунуться в молочно-белые воды Мирового океана и навсегда исчезнуть из моей памяти.
Давным-давно, когда солнце поднималось в двух шагах от Востока, а ночь была светлой и томной, как сладкий вздох влюбленной зеленоглазой певуньи, один очень древний уставший человек присел на дорогу, опершись на сук. Его плечи сгибались под тяжестью снов, дней, желаний, разочарований и слез. Быть может, они хранились на хрупких стариковских плечах пять столетий, или того больше. Калика знал, что его время утекает, как речная вода сквозь пальцы, и мечтал лишь об одном – сбросить груз, уйти свободным. Когда все грехи и радости, боли и инакомыслия, порицания и умиления обрушились на землю, мертвые возопили. Острова прогибались под немыслимой тяжестью, а травы пели скорбные песни, как плакальщицы на пустынном кладбище. Тогда старец поднял посох и бросил оземь. На том месте разверзлась яма и все каликовы сувениры оказались внутри неё. Спустя какое-то время кусочек земли приобрел знатный ростовщик и построил гостиницу, отделив яму и окружив её тонкими рисовыми стенами.
На дверях заброшенного здания висит проржавевшая табличка в подтеках желтого гладкого воска. Мои пальцы гладят воск, и дверь покорно отходит с натужным скрипом.
Много лун тому назад я дала себе слово уйти навсегда и поселиться в маленькой комнатушке – два на три шага, в случайном осеннем парке. Пусть звезды падают с тихим шорохом, а деревья сливаются с чернильно-синими тучами, вот только мне здесь не место. Я потерялась очень давно, как дедушкины очки с треснувшим стеклом и папино охотничье ружье с соляной дробью. Я распалась на части и растеряла их по углам. Не усмотрела спросонья. И оказалось, что внутри меня – пустота. Как шоколадное бедняцкое яйцо – сладкая оболочка хранит лишь пузырьки застоявшегося воздуха. Чтобы стать однажды цельной, я выбрала своим домом склад ненужных вещей.
Когда у тебя ничего нет – любая мелочь становится важной.