Как вечер лениво движется по пятам  отчуждённого города, наполняя проспекты лёгкой рябью настороженности, так и нотки необъятного беспокойства нарастают в съёживающихся клубках беспомощности.

Гаснет небесный потолок, а на чёрную скатерть высыпается рой точечных мух, переплетающийся в незамысловатые созвездия, в точности, как наши желания укомплектовываются в сверкающе-розовые мозаичные мечты.

Поутру крылатые птицы пересекают огненный небосклон, заставляя облачный океан мелодично покачиваться, проникаясь девственным щебетание скользящих птичьих голосов. К вечеру животный мир синхронно глохнет, как глохнет выдрессированное терпение и импульсивная решимость противостоять.

В многовариантной жизни ничто нельзя знать наверняка, и даже затерявшиеся в сумке перчатки, могут намеренно организовать роковую встречу с парирующей наискось сосулькой, что неподвижно висела на облаке случая, ещё с появления первой стеклянной кромки льда, уютно обосновавшейся, на косом изгибе свесившейся подъездной крыши.

Неумолимая боль.

Иногда она концентрируется в грудном отделе, и шаркая, подступает прямо к горлу, но не стремясь внедриться в дыхательные пути, перекрыв доступ к кислороду, а своим назойливым присутствием сподвигая тебя добровольно отказаться от очередного вдоха, что на исходе зазвучит подобно хрипловатому стону одичавшей канализационной мыши.

Мне всегда было интересно, зажатые ладонью  чувства лучше проглатывать, или тайком сплевывать в мусорную урну, но тогда есть шанс быть застигнутым врасплох, и, быть может, нелестно отчитанным, безжалостно униженным, за проявление доли детской слабости, за выдуманные слёзы по неактуальным проблемам взрослых.

Свежевыглаженная простынь пахнет профильтрованным отчаяньем, бесстыдно выдавая себя за эликсир спокойствия и умиротворения. Пульсация на уровне подсознания равномерно стихает, поддаваясь чарам окутывающего изнеможения.

Ближе к полуночи кожу лица обтягивает  липкой пищевой плёнкой, а к утру область вокруг глаз больше походит на всежевысохший газетный лист, служащий новостной подстилкой для обуви, на второй перекладине сверху.

В завершение спектакля глаза изрядно утомляются, и веки смиренно тянутся к подолу хлопковой наволочки, однако глотать по-прежнему приходится учащённо, дабы не захлебнуться в насыщенном вареве пламенеющих предчувствий.

Когда настольная лампа начинает покусывать слизистую оболочку, я неторопливо дотягиваюсь до выключателя, и с глухим щелчком на комнату обрушивается мрак, что кофейной гущей отражается в притихших стенках лакированного шкафа, задремавшего незадолго, до окончания второго действия.

Этот мнительный фонарь, повисший на уровне моего балкона, еженочно исполняет роль приглушённого ночника, не отводящего свой тусклый взор от журчащих секундных стрелок, которые неизменно приближают водопад зарождающихся сновидений, а вместе с ними и непропечённый будний день.

Проваливаясь в сон, я пытаюсь нащупать похолодевший стакан с водой, глоток за глотком, и спустя пару коротких вздохов улетучиваются последние наброски сна, а пересчёт кудрявых овец возобновляется, растягиваясь, самое малое, на полтора неполных оборота минутной стрелки.

Мой преумноженный восторг, по всей видимости, затерялся где-то среди внезапно нагрянувших холодов, сочтя, что нынешняя весна не так безукоризненно хороша, чтобы её приход был отмечен широкой улыбкой, на недоверчивых уголках губ.

Так эгоистично и нелепо выставлять напоказ захламлённые внутренности, как будто посторонним доставляет удовольствие копаться в грязном белье отчаявшегося субъекта, нетронутого куска подгоревшей птицы, задвинутого в нищий угол праздничного стола.

Я лишь хочу дать себе волю в действия, в решениях, и в выражении излишков толпящихся чувств.