Ну, да, посчитайте суждения о «духовном менеджменте» злобной провокацией, мотивируйте такие мысли отповедью ренегата, отрицайте в сей язвительно-кислотной эссенции наличие и малой доли трезвой рассудочности. Да, хорошо. Но только не требуйте доказательств, аргументов, логичных «прямых» там, где строгая рефлексия всегда оставалась чудаковатым развлечением сухих мизантропов-теологов. Все довольно просто. Тысячи раз насколько был прав, настолько и вторичен, К. Барт, разделив христианство с религией, установив жесткую демаркационную линию между первичной вестью Иисуса и последующей ее институализацией. Поистине, самые гениальные мысли никогда ни бывают оригинальными, с ними живут и проживают их с седых времен (они периодично уходят на «пенсию», чтобы неожиданно разразиться «студенческим» бунтом). В христианстве, после ослабления эсхатологических ожиданий, когда Иисус по известным только Ему причинам и на радость всем хитрющим антихристиански постсовременным историкам (несоответствие реальности обещаниям о близкой парусии Сына Человеческого – это самое грозное из дискуссионных орудий в руках стародавнего атеизма), не пришел во второй раз, наступил «критический момент» длиной в тягостные, неудобные, обремененные странными раздумьями, десятилетия. Перманентной и имплицитной проблемой оказалось искушение «организованностью», «институциализмом», соблазн отождествления той Небесной Экклезии, той эсхатологической надежды скорого грядущего, с земной структурой, с нормальным человеческим желанием упорядочить и регламентировать, связать свои неокрепшие воззрения с не менее разболтанным, не устоявшимся образом бытия. Освободившись временно от «добрых дел», «закона» предков-иудеев, христиане, посидев на свободных хлебах, ввернулись, отобрав кучу полезного «этически-обрядового хлама». Регламентировать, упорядочить, стандартизировать в координатах сакрального пространства-времени – это, вероятней всего, судьба всех зарождающихся и медленно окостеневающих религий. Никто еще ни смог пройти через молотилку «организации», «института», «коллективного духа», которые за собой тянут формообразующие – юридизм, дисциплину, государственные идеологемы. Сначала для первичного христианства это был образ «воинства Христова» с морально-армейским «походным» уставом, дифференцированной субординацией и прочими атрибутами типичного «сообщества», потом был воспринят более могущественный, с клеймом имперского орла, вселенский, кафолический характер. Людской простотой, инфантильностью забывается, что смена вех судьбоносна, принятие новых форм летально, чем и стала рецепция светских форм «организации», «общества» христианством. Еще с Тертуллиана экклезиологически доминантной стала сентенция о церкви как смешанном обществе праведников и грешников («пшеницы и плевел»), спасающихся грешников; акцент делался на моменте житейской нечистоты, человеческой скверны греха, а не на системообразующем недостатке – самой форме регламентированного общества, «скорой помощи» по оказанию коллективного спасения. Сталкиваясь с духовными рескриптами, организационным этикетом, тем, что навсегда останется негибким смешением случайности и произвола, трудно, конечно, сломать волю и разум, но это необходимо при вхождении в Царство идентичности «небесного» и «земного». Принцип институций и их всегда современных, «модных» форм вряд ли останется предметом пререканий, вот поэтому-то существование «духовного менеджмента» вполне реально и, главное, естественно. Еще «недавно» знатных римских магистратов ох(к)аживали благовонным фимиамом и сопровождали свещеносцами в антураже нынешних «сакральных овцеводов», изображали в стиле чиновничье-божественной апатии аскетично прямолинейных ликов и складок одежд, как впрямь сошедших с теперешнего иконичного лубка. И найдется ли в будущем препятствия для «органичного» проникновения в каноническую плоть, повышающих эффективность, директив ведущих маркетологов, кпд-высокоустойчивых программ специалистов «public relations», и прочим свободнорыночным благом, ведь рецептировали успешно консисторское делопроизводство времен абсолютистских монархий и политтехнологии тоталитаристких идеологем, чем хуже. Прилипчивая иллюзия о том, что всяческие заимствования из окружающих нравов поверхностны и ничем не грозят крепкому «экзистенциальному» ядру, его однородной консистенции, давно развенчана, стала привычно-сказачной как «голый король». Но и сейчас, как в чуждые эпохи, единым сотериологическим инструментом так и остаются «самопалы» из текущих или забытых социальных образов, компонентах этикета, частичках ритуала, моральных сентенциях. «Духовный менеджмент» может и хотел бы оставаться в демисезонной шкурке «партийных функционеров», но не те времена, есть надобность отстаивать в пределах «свободного рынка идей» свои 4 (цифра, к примеру, РПЦ) процента клиентской базы и общими усилиями довести их (аж!) до 10 (административный пресс и гос. заботы в таких условиях суть не действенный помощник). Западные деноминации, под гнетом автономии и «тягостно» овзросляющего законодательства о свободе совести, давно пошли путем эффективного управленчества, с доскональным тщанием перебирая все приемлемые и выигрышные социальные программы, комбинируя с методиками привлечения масс на идейные пространства. РПЦ же, с довольством купаясь в локальных успехах собственной нишевости как предъявителя специфически мистических услуг обрядоцентристскому населению, позволяет себе проигнорировать принципы работы «духовного менеджмента». Соотношение издержек и прибыли впечатляет, поэтому довольно 4%