Тексты, претендующие на категоричность, бескомпромиссную радикальность, часто нуждаются в комментирующих оправданиях. Собственно последние часто и являются целенаправленным существом обвинений и угроз. В фиксации такого явления как «духовный менеджмент» кому могли привидеться марксистские иллюзии; здесь же виднелось подобие экономико-центризма. Действительно, критика знаменитого коммунального «жидовина» была безупречна на все времена, если бы ни одно «но»; она обратилась старением уже при своей генезе, при образовании железнодорожных сетей она стала насколько архаичной, настолько вдохновенно профетичной. Да, собственно, дело не в «доброй» старине марксизма. Принцип неотвратимости и глобальности изменений коммуникационных средств (кстати, продукт рефлексии самого недооцененного мыслителя 20 века М. Маклюэна) наконец объяснил глубинную «фичу» в шутке совмещений «Чингисхана» и «телеграфа». Оказалось, что «перемены в приемах» – это не просто изменения коммуникационного инструментария, это нечто большее, настолько огромное, что переворачивает знакомое бытие вверх ногами. Это критический момент, когда многочисленные травести переодевания и пластические манипуляции все-таки переросли в смену «пола». Все взоры устремлены на расплющенное нутро коммуникаций; постмодернист ли ты, или твои симпатии на стороне «поздних модернистов», или доморощенная эмпатия сосредоточена на многовековой классике, не важно. Текущее разнообразие существующих направлений – всего лишь лексическое отображение «школьных» предпочтений, доминантных метафор, случайного отбора словесных изысков на теле одной-единственной, правда, чересчур размытой, проблемы. Для профана все величественные текстуальные сражения не будут стоить и трех строчек… Французский, лидирующий, постмодерн – это тонкий монолог повзрослевших переростков-студентов Высшей нормальной школы или Коллеж де Франс (короче, свинцовой атмосферы язвительной анти-Сорбонны), замешанный на «поздних» играх психоаналитических сеансов, радикально социологических прозрениях, запутанных этимологических лабиринтах, «кэролл-льюис» словотворчестве, и, как ни странно, вкусовых ощущениях именно «модернистской» литературы. В чащобах «франц-модерна» редко встретишь «прусскую» ригористичность в категориях и дефинициях; вожделение сциентистской точности и протокола здесь подменилось живой сиюминутностью соответствия метафоры и прозрения, около-бытовым «удачно подметил, сорванец». Специфическая литературность в обход принудительного господства старых понятий призвана уловить вдохновенный миг силком удачного знака-образа. «Прусский» же рефлектирующий «модерн», ставший протоколируемой цепочкой отточенных временем и пользованием понятий, бравирует «детским» оптимизмом и «пенсионным» здравомыслием. Как витиевато двигалась на просторах провинциальных германских университетах, финальной «юдоли» рассудочности и трезвого склада ума. Ничего не выдумывая и не изобретая, взять, да и упаковать неуживчивую реальность в оберточную бумагу традиционных латинизмов. Так различия в доступных средствах, интимных «преференциях» вылились в идеологические войны «сиамских близнецов» - позднего модерна и постмодерна – в «умной толпе» эклектичных собратьев. Да, фишка не в них, не в их локальной войне. Гораздо занятнее та болезненная агония тотальных обобщений, подведений под одинокий знаменатель. Культуру сразила неуместная зависимость, приставучая аддикция, свести под омофор своих кумиров всех и каждого. «Козленок» хочет просчитать, не важно, чьей «математикой» он воспользуется, не важно, кто на этот раз будет ведомым и ведущим. Мифология, Религия, Мораль, Государство, Общество, Знак, Язык, Смысл – инфицированы «волей к редукционизму», несносному желанию выстроить в линейку и скомандовать, дать взаимообратимые директивы. Поэтому в описании «духовного менеджмента» нет «центризма свободного рынка», существует другое – «постсовременная» мутация приоритетов, значений, мотивов… И далее.