Заманчивость, привлекательность, презентабельность… Какие только «rules of attraction» не следует соблюдать, чтобы текст по-людски удался, проник в социальные бреши, стоил бы нескольких хвалебных отзывов. Нет, это же разворот на единственную магистраль в клонированную преисподнюю «коммуникативного Диснейленда». Знаковый реципиент только и ждет пресмыкания перед собственными слабостями, задабривания его сакральной персоны текстовым жертвоприношением, свежеиспеченных плюшек в его развращенное скопление нейронных связей. Перебьется. Размазать его гик-рожу порционной мешаниной не перевариваемого, «пластмассового», до жесткости «сырого», настоянного на постмодернистской «бесовской структуре», неформатного кода. Рычать с праведной социопатией архаичного профетизма, пройтись сжигающим напалмом по культурологическим джунглям растиражированных пальм, короче, устроить замес и так раздолбанных постнеклассических руин. Ненависть, гнев, отвращение, омерзение к инопланетной территории, где царят порядки двурушничества, «миллионных» стандартов, безыскусной театральности, среднестатистического цинизма. Ничто не потревожит того железобетонного несогласия, болезненно взращенного после молниеносного «краша» с действительностью. Зафиксировать в мозгах «мерзость запустения» ни для того, чтобы впоследствии прослыть удачливым футурологом пессимистичных полотен типа, «помните, о чем я вам беспрерывно нудил». Не-а, высокомерно ухмыльнуться, отвращаясь от катастроф прошлого, послать тысячи проклятий в сторону того «культурного багажа», под дурманящим веянием коего люди обращались в мясных зомбаков – вся их программа «стимул – реакция» настроена рвать, терзать, резать жизнеутверждающую плоть. Глубинная воинственная антипатия к тому знаковому наркотику, конвертировавшему из сияющей здоровьем бестии больное имплантированное существо («зверо-человеко-робот»), в ригидном танце движущееся к странно случайной кончине, смертному исходу от саморазрушения. Дух рациональной критики развеян, он поглощен густым туманом сциентистского цинизма. Посредством трезво здравомыслящей аналитики мы вырастили стерильных, нейтрализованных условностями, специалистов, у которых на все ужасы найдется фамильярное пожимание плечами, обезжиренное ответствование в стиле «такая чернь разнообразием жизни покрывается». «Критика», предполагающая не изменения, а наоборот, укоренение, стабилизацию, консервацию. Критический посыл размещается в безопасном закутке застольных бесед и частных уборных, его мощный парализующий заряд обезвреживается на публичном уровне резиновой прокладкой холуйства, скудоумия, выслуживания. Всеобщая модернистская обманка: схематизировать сверхразумные проекты, выкручивать катушку обнадеживающего оптимизма по максимуму, сконструировать формализованную сциентистскую утопию, чтобы встретиться потом лицом к лицу с издевательски сумасшедшим настоящим, их унылым настоящим, – мертворожденным монстром, подключенным к аппаратуре искусственного сердцебиения, дыхания, «стояка». Просто поразительно как постсовременный обитатель «глобальной деревни» изворотлив, податлив, тягуч; его «тело без органов» так пластично растягивается и принимает столь потрясающее число обликов. Избирательная критика – торжество, лишенной «геометрии острия», политкорректности, по указке коей заточенный скальпель научной рациональности проходит по строго маркированным местам; она просто не позволяет залечить раны, вырезать гниющие шматки социальной плоти (особенно, обезображенной от медленной деградации, «главы»). Такая гиперинфляция критического сознания может быть излечена лишь масштабными вливаниями твердо конвертируемой ненависти. Один нюанс: ненависти к знакам, а не к людям. Конечно, эти штуковины сейчас трудно разъединить, но пока их противоестественный «коитус» не достиг необходимых высот, «критической» вершины необратимости. Думается, что «империя лжи» не покрыла все обитаемые территории, не заполонила потоком грязного сознания знакомые радиочастоты, по коаксиальным проводам еще снуют биты честности и последовательности. Война с ложью была проиграна уже тогда, когда невидимая мощь социальности одному потворствовала в его властных фантазмах, а другому позволила смиренно молчать и впитывать в пористую ткань своей психики фантомы чужого воображения. Писать и писать, тренировать собственную ненависть, взгревать позитивную гневливость; встречается, что на 300-400 слове всплывают редкостно мерзостные фразочки – разжиженные капельки металла в будущую форму крушащего молота, концентрированной кислоты разъедающей «антизнаковость!». Дело здесь не в красоте стиля, литературных изысках, дурманящих художествах, а в подборе отточенных инвектив, цельных проклятий на головы «штрихоносцев» и «клинописцев».