Копание в артефактах постмодернистского производства приводит к анализу самых разнообразных случаев, но здесь мы обратимся к типичнейшему продукту масс-медиа культуры. Взглянем на необыкновенное сочетание предельной «обывательщины» и обстоятельнейших прозрений теперешнего искусства в видеоряде К. Тарантино. Пелена таинственности накрывает кладезь успеха до сих пор при упоминании этого священного имени. Грубо говоря, фортуна облекла этого «гения» своими привилегиями совершенно случайно и ни одно самая «научная» книжица «о достижении высот» не сможет объяснить то, каким образом это имя чудного полу-индейца стало ассоциироваться у последнего «недалекого» бездельника с передовой режиссурой и самой индустрией кино в целом. И неужели дело заключается только в пресловутом принципе «public relation’s», дескать наш подопечный за период своей деятельности сделал в сотни раз больше интервью, чем непосредственно работал. То есть его основная работа направлена уже в сторону скрупулезного комментария, густо сдабривающего основной труд, облекающего его толстым слоем мифологемы. Сам по себе «тарантиновский» кинотекст погранично современен, и поэтому он уже обеспечил собственную «культовость», пусть и не в таких чудовищно громадных «религиозных» размерах. На, выжженных «напалмом» авангарда и модерна, территориях искусства можно засеять любую «злаковую культуру», но урожайными считаются те, которые в свое время не подверглись селекции морали и эстетики. Да, чистейшее искусство постмодерна не признает никаких критериев и даже таковой отказ оно не абсолютизирует, поэтому никакой «революции» не произошло, и старые мастера без малейшего признака творческого дискомфорта продолжают ваять по накатанным формулярам. Но шедевральный статус примут только специфические продукты, именно «продукты»: то, что самоценно без соответствия высоким идеям или соблюдения требований «центральной» ценности. Успешным станет только изощренное производное совокупности старых элементов, искусная комбинаторика предыдущих составляющих, профессионально-ремесленническое обрабатывание «классики». Число комбинаций практически не ограничено, и даже если количество воплощений подходит к концу, нам помогает единственный помощник жизнедеятельности культуры – людское забвение, или незнание (хотя в эпоху всеобщего информативного доступа второе чаще всего перетекает в первое). Да, забвение обеспечивает каждый раз реакцию детского восторга, плавно перетекающую в перманентное восхищение, религиозное культивирование. Как так получилось, что за непродолжительное время большинство из нас превратилось в наивных «знако-поклонников», превратив культурную продукцию, пусть и мастерски произведенную, в предмет беззаветного экзистенциального служения. Забвение – истинный двигатель культуры, торговли и всего остального.
Главный тарантиновский шедевр, символ независимого кино в собственном смысле, «Reservoir dogs» - сам по себе безоглядный «серфинг» по волнам культуры, бескомпромиссная компиляция узорчатых диалогов, услышанных, увиденных, пережитых. Сюжетный скелет с ограблением, полицейской засадой, «копом» под прикрытием и полюбившимися «мистерами», во всех тонкостях и деталях (короче, полностью) заимствованный из неизвестного западноевропейской публике гонконгского боевика (1989 года «Город в огне» реж. Р. Дана) нанизывается аллюзиями на другие фильмы (например, «меломанская» сцена с отрезанием уха «до коликов» напоминает кубриковское изнасилование из «Заводного апельсина», и вообще беззастенчиво использованы мотивы фильмов «Убийство», «Асфальтовые джунгли» и «гангста» стилистика Джона By, очевидно влияние французской «новой волны» – Трюффо и Годара, любивших процесс «интерполяции»), доморощенной философией, а именно личными, глубоко обывательскими размышлениями о Мадонне, официантах и чаевых, «неграх» в криминале и прочими типично киношными компонентами – музыкой 70-х, прическами «под Элвиса», предельным насилием, хронологическими вывертами, проперченными другой сотней «fuck». И всё, дальше за этой цветастой оболочкой ничего нет, молчаливая пустота, свидетельствующая преодоления «классических» принципов цели и назначения. «Воровство у себя и у других», возведенное в высший творческий принцип. Теперь рецепт понятен. Шедевральный продукт постсовременности должен быть в корне профессиональным, ремесленническим «до нельзя», обязан указывать только на свою собственную «действительность»; он обращаем на узком «пятачке», собран мастерской рукой в пестрый коллаж, правда, объединенный общей стилистикой. Лишь «конченые» неофиты от культуры ожидают революций, метаморфоз, трансформаций, с пуристским запалом требуют новых сюжетных ходов, сценаристских открытий, кардинальных преобразований видеоряда. Настоящие мастера, чьи жизни были поставлены на преодоление «жестокого» забвения хоть в малейшей и единственной области, просчитывают оставшиеся варианты, уже переходят на скользкую дорожку самоповторения с доминирующей ролью вторичных, коннотативных изменений. Но пьедестал занят культурой «для поверхностно ознакомленных», где каждый образец составляет комбинацию из старых фрагментов, изначальное происхождение которых занятно и отгадать. Игра аллюзий, гиперссылок и смыслопорождений, после которой на выходе можно выдавить концептуальное для обывателя: «А, прикольно!», или «это напоминает мне…». Поэтому, например, образ «человека с пистолетом» - это менее всего символ «вооруженной опасности», а прежде всего длиннющий ряд радикально различающихся и накладывающихся друг на друга исторически-художественных реинкарнаций от «Таксиста» до «С меня хватит!». Сотни, тысячи, миллионы образов, нагруженных мелкими деталями, долгоиграющей реальностью имен, особенной стилистикой, за которыми где-то в самых внутренностях затерялся (или его уже и не стало) «первичный» мужчина с оружием. Тот, кто заигрывает с реальностью, обречен на непонимание и неудачу, и другие разнообразные «не-». Действительность слишком бедна и сера, холодна и не гостеприимна, чтобы ей доверить свои фобии и надежды. Символом нашей эпохи является «обратимость», где господствует не вертикальная, требующая небес, вызволяющаяся из удушающего состояния человеческой обыденности, «гениальность» Шопенгауэра, а горизонтальная, территориальная «мастеровитость», связанная с тонкой настройкой будущих комбинаций из уже существующих объектов. Уходящая в глубины времен, «гениальность» с всегда поздним (чаще всего посмертным) ее социальным одобрением как свершившейся оценкой, достоверным отражением высшей интеллектуальной действительности и текущая «гениальность» как следствие общественной санкции, как выдвижение кого-то конкретного в пограничье культурно сакрализованного, высочайшего: вот тонкая грань между всегда самотождественной массовой реакцией на талант прошлого и настоящего. Предыдущее предложение, основанное на избыточных согласованиях, пытается объяснить простейшую истину: «ранее гениями становились лишь после смерти, а теперь – только при жизни». Теперь не «гении» изменяют нас (если такое вообще когда-то происходило), а мы создаем, продуцируем, культивируем их. Причем это происходит совершенно случайно, лавинообразно, вызываясь даже малейшим «культурным» толчком. «Классическая» гениальность, растеряв в течение истории все свои исходные значения в безднах бессмысленных абстракций, застопорилась на критериях «популярности», узнаваемости образа, вязкой и тягучей запоминаемости лица, слова, имени. Во всяком рейтинге гениальных людей вставлен как бы «бесстрастный», нейтральный, рассудительный метод статистики. Гениальность можно высчитать с помощью не менее выдающегося сциентистского, математического приема. И неважно кто и что будет подсчитываться. Главное – конечный результат в виде больших величин, независимых от снобизма всегда запредельной критики и нарочито демократичных. Даже такие стойкие, запечатанные на нейронном уровне, выражения, например, о несовместимости гения и злодейства, призваны быть не жизненной истиной, а всего лишь яркой иллюстрацией к нескольким ситуациям, не претендующей на всеохватность. Ведь всё решает магия чисел, постсовременная математическая мифология: у кого больше денег, голосов, длины члена, побед на поле или «любовном фронте».
Еще до Тарантино выявляются не только ключевые компоненты, но и пропорции для создания зажигательного «поп-арт» коктейля: немножко «смотрибильного» «сверх-насилия», щекочущего нервы даже самых стойких и привыкших, щепотку около жизненных ламентаций, несколько интригующая сюжетная кривая, чуть-чуть образов из личного опыта, и всяческое заигрывание с «телесным». Всё: теперь можно с «усилием» потреблять, с должной внимательностью распознавая как известные, так и редкостные элементы. Впрочем, и Тарантино совместил в совершенно немыслимую, гремучую, эклектичную кашу застольные «хиппанские» бытовые разговоры, рефлексию одинокого культуртрегера, уличные расистские, гомофобские и женоненавистнические анекдоты, стилизованные одеяния нуар-боевиков, вневременные для использования формулы сквернословия, тематику полюбившегося «массами» медийного криминала, гонконгские выкрутасы с оружием, и «черт ногу сломает» с точной хронологической идентификацией… Здесь воспета социологическая этнометодология, провозглашено торжество бытовой, обыденной феноменологии, той, которую интересует нечто привычное и устоявшееся, знакомое и периодично воспроизводимое. И все это на фоне несколько интригующего гангстерского сюжета об ограблении. Еще недавно предметом культурного исследования или зарисовки были исключительно общественно сакрализованные феномены: важнейшие, фундаментальные, главнейшие события. Но теперь изучению подлежит самая незначительная деталь, каждая неприглядная привычка и даже неудобная для разглашения наклонность. Так у Тарантино совмещаются в неоднородную субстанцию некогда эстетически противоположные вещи: жестокость сцен «ультра-насилия» и плебейские беседы о чаевых, «повседневная жизнь» (а скорее безусловный фантазм, сценаристская тематическая фикция) криминальных элементов и выплывающие отовсюду «сладкие» мечтания продавца видео-проката, полнейшее игнорирование «женского» (здесь в наличии одна женщина, правда, быстротечно убитая, но сюжетно необходимое как театральное ружье) и постоянная акцентуация на сфере секса в анекдотах, шутках, присказках, рефлектирующих историях. Это – не настоящие бандиты (кто же так набирает команду на опасное «дело»? кто же спокойно «светится» в знакомом ресторанчике как завсегдатай в «рабочей» одежде?), это – не подлинные «копы» (кто под давлением непонятного фатума теряет связь с действительностью и забывает о собственном назначении? какой полицейский через каждое предложение сдабривает собственную речь киношными аллюзиями?), это – какой-то балаган из трепа скучающих кинематографических «отаку» под видом криминального повествования. Но ведь этот карнавал кинотекста значительно интересней и насыщенней реальности, он, естественно, ближе воображению самих реципиентов, чем ненавистная обыденность со строгими и серенькими условностями. Новые герои выдвигают свои стандарты – это отсутствие всего терабайтного груза культурного прошлого заменяется стильностью, единой маркированной линией, которой можно оправдать любой поступок или слово в кадре. Единственное, что всегда будет обижать – та несправедливость, по неведомым законам которой одно имя насмерть приклеивается к коктейлю, некогда многими замешенному на знаковом «шейкере», а другие имена уйдут в небытие и будут преданы забвению, ожидая следующего более удачного совмещения обстоятельств. Здесь нас ожидает полная неизвестность и непредсказуемость с одним очевидным постулатом: каждый продукт «смертен» без собственного наименования, поэтому необходимо употребить любое, первое попавшееся, имя, предостерегающее от скорейшей кончины.