ПИОНЫ

                              Майское утро. В открытое окно врывается незнакомый запах. Вчера его не было, точно. Когда я засыпала, пахло душистым табаком и тоненько щекотало в носу от запаха ночной фиалки. Но это совсем другой запах. Густой, вкусный, кажется, что он завис надо мной облачком. От него весело на кончике языка и в душе распускается что-то ласково-пушистое. Я соскакиваю с кровати и бросаюсь к окну. Что это там пахнет? Ложусь животом на подоконник и выглядываю на улицу. Ух, ты! Это расцвели бабушкины пионы. Какие красивые. Ярко розовые, малиновые, тёмно-пунцовые мохнатые головки, развернувшись к восходящему солнцу, всё еще продолжают распускаться. Я смотрю во все глаза. Вот оно-чудо! Вчерашние зелёные шарики лопаются, и на макушке появляется яркий гребешок. Гребешок шевелится, расталкивая зелёные створки бутона, и превращается в лохматенькую головку. Вдруг, качнувшись, цветок начинает раскрываться, потихоньку растопыривая в стороны, один за другим, нежные, матово - жемчужные лопасти лепестков. Я забираюсь на подоконник и спрыгиваю на улицу. Осторожно обойдя кусты, присаживаюсь перед ними на корточки.
- Пионы! – заворожено шепчет что-то внутри меня. – Вот они какие, пионы…
Как же это за всю свою шестилетнюю жизнь я их ни разу не видела? А, может быть, пионы не растут в Украине, где я жила до этого? Может быть, этот цветок растёт только в Казахстане?
- Точно, - думаю я, - раз я его не видела там, значит, они растут только здесь.
Я усаживаюсь по-казахски на землю, как меня научила Карлыгашка - моя новая подружка. Руками укладываю еще не привыкшие к новой позе ноги, упираюсь в них локтями и, подперев подбородок, размышляю.
- Значит, получается, что растения растут не как попало, а каждый в своём месте? В Украине растут розы. Они там на каждой клумбе. А у бабушки растут розы? Нет. Роз нет. Значит, розы в Казахстане не растут. А почему же тут растут мальвы? Их и в Украине на каждом углу, и здесь, в бабушкином Казахстане, вон как под забором вымахали? И вишнёвые деревья растут там и тут. Только в Украине они - огромные, и за вишнями мы лазали по лестнице, а здесь - маленькие деревца. Если на них залезть, могут и сломаться, уже пробовала. Акация тоже растёт и там, и здесь. Только разная. В Украине акация белая, душистая, а здесь жёлтенькая и почти не пахнет. Почему там белая, а здесь жёлтая? А! Всё просто! Здесь солнца вон как много, и на небе ни облачка, вот она и желтеет от солнышка. А в Украине то солнышко, то дождик. Наверное, с акации цвет дождик смывает. Точно, как же ты будешь жёлтым, если тебя постоянно моют! А почему тогда розы не смываются? И гортензии? Или мальвы? Но мне уже надоело об этом думать.
- Значит, так надо! - Строго, как дедушка, говорю я себе. Сейчас мне хочется думать только про пионы.
- Как я вас люблю! - шепчу я и осторожно трогаю головку, цветы благодарно прижимаются к моей ладошке влажными лепестками. У меня замирает от восторга сердце. Они слышат! Они меня понимают! Толчок тёплого ветерка ещё сильнее прижимает лепестки к моей ладошке, пионы вздрагивают, облачко чуть дурманящего, густого запаха устремляется вслед за ветром.
                            А бабушка спит и не знает, что распустились пионы. Я соскакиваю и бегу к двери. Но она оказывается запертой.
- Бабушка, - кричу я, - открой, бабушка.
Я барабаню кулачками в дверь. Но за дверью тихо.
- Бабушка, - кричу я что было сил, - проснись, бабушка.
Развернувшись, колочу пяткой по двери.
- Ба-буш-ка!
Наконец слышу за дверью оханье, возню, лязг крючка, и дверь распахивается. На пороге перепуганная бабушка в белой полотняной рубашке с распущенной на ночь косичкой.
- Что ты, деточка, - изумленно шепчет она. - Ты как оказалась за дверью?
- Бабушка, я в окно вылезла. Пойдём скорее. Там твои пионы распустились.
Я хватаю её за руку и тяну за собой. Но она упирается, ухватившись рукой за косяк.
- Куда я пойду раздетая. Подожди.
- Ты не раздетая, бабуль, ты же в рубашке. Пойдём скорее.
Бабушка сдается и босая, охая, идет за мной. По дороге прихватывает со стола посудное полотенце, прикрывает им голые плечи.
- О, господи, Милочка. Да рано же совсем. Что ж ты не спишь? Куда они денутся, пионы - то, распустились и распустились.
Но я не слушаю её. Вот они, изумрудно зелёные кустики, с шевелящимися, аплодирующими своей собственной красоте, крупными листьями и большие бахромчатые головки цветов.
Я шлёпаюсь на землю перед пионами и складываюсь в казахскую позу.
- Садись, бабушка, - изо всех сил тяну я ее за подол рубашки.
Бабушка ахает и, покачнувшись на больных ногах, неуклюже валится рядом со мной на землю.
- Ты что же это делаешь, - обиженно говорит она мне, - как же я теперь встану?!
- А ты не вставай, ты сложи ноги вот так, калачиком. Давай я тебе помогу.
Бабушка сердито отпихивает мою руку, но, посмотрев на мою радостную физиономию, вдруг начинает смеяться. Смеётся она звонко и тоненько. Я смотрю на неё, сидящую на земле, полную, почти раздетую, с кухонным полотенцем на плечах, вытянутыми вперёд ногами, и тоже начинаю хохотать. Пионы качают головками, а ветер, заразившись нашим настроением, крутится вокруг, раздувая не расчесанные и не заплетённые с ночи волосы.
                             Веселье прерывает недовольный голос деда.
- Что тут у вас?
В окне появляется его заспанное лицо. Брови деда медленно ползут вверх и исчезают под взлохмаченным чубом.
- Мотя, - изумлённо произносит он, - чего это ты в неглиже на землю уселась?
- Да она не уселась, - заступаюсь я за бабушку. - Это я её усела. Нечаянно.
- Вставайте сейчас же, - строго говорит дед. - Не хватало только, чтобы вы простудились.
Я соскакиваю, а бабушка, немного поворочавшись с боку на бок и поохав, остаётся сидеть.
- Дедушка, кричу я, не сердись, дедушка. Ты шмыгни, шмыгни носом. Понюхай. Чувствуешь, как пахнет! Это пионы распустились.
- Ну и что? - Спокойно произносит дед. - Они каждый год в конце мая распускаются. Чего так кричать? Замолчи, всех соседей перебудишь!
Но замолчать у меня совершенно не получается.
- Пионы, пионы, пионы, - распеваю я на все лады, подпрыгивая и по-жеребячьи взбрыкивая ногами.
- Мотя, - командует дед. - Дай ей подзатыльник.
Я, понимая, что от бабушки мне подзатыльника не дождаться, кричу с весёлой дерзостью:
- Ага, ты свою Мотю сначала подними!
- Вот, - тычет дед пальцем в мою сторону. - Вот, Матрена, плоды твоего воспитания!
Он садится на подоконник и перебрасывает наружу длинные ноги в кальсонах, с болтающимися внизу тесёмочками.
- Куда ты, - ахает бабушка, - в подштанниках - то!
- Молчи уж, - машет на неё дед рукой.
И я, сообразив, что он может немедленно самолично заняться моим воспитанием и выполнить собственный приказ, бросаюсь наутёк.
                        Добежав до конца сада, отодвигаю досточку штакетника и протискиваюсь на участок соседей. Надо посмотреть, у Карлыгашки тоже распустились пионы? Карлыгашкина апашка - Айгуль подружка моей бабушки. Они такие расподружки с самого детства, что у них все одинаковое. Они готовят одинаковые блюда, шьют платья из одинаковых тканей, вяжут себе одинаковые шарфики и шапочки и сажают одинаковые цветы. Я пробегаю сад и выскакиваю во двор. Рядом с домом, под старой яблоней, перед низеньким столиком сидит карлыгашкин дед - аташка. А под окнами, на таких же, как у нас кустах, качают яркими головками пионы.
- Ура, - кричу я, - у вас тоже распустились!
- Чего кричишь? Глупый какой. Все спят. Нельзя кричать. Будить будешь.
- Аташка, - шепчу я восторженно, - у вас тоже пионы распустились.
- Ага! - Удовлетворённо произносит аташка, привезённое мной с Украины и, очень понравившееся ему, междометие! - Ага! Распустился, жаксы. Шай хочешь?
- Хочу,- говорю я, - только я ещё не умывалась.
- Мейли, - машет рукой аташка, - потом умывайся.
Он ополаскивает кесешку, наливает в нее немного молока и доливает из чайника чай.
- Отыр.
Я сажусь напротив. Беру кесешку и стараюсь втянуть горячий чай с таким же, как он, весёлым шумом.
- Ой, бай! - удовлетворённо произносит дед, блаженно сощурив и без того узкие хитрые глаза.
- Ой, бай! - радостно вторю я и тоже хитренько щурюсь.
А вокруг плывет сказочный, ни с чем не сравнимый аромат. Цветут пионы….

***
                      Страшно сказать, сколько с тех пор прошло лет. Но это солнечное, по летнему тёплое майское утро, врезалось в память, как вошли в сердце и остались любимыми цветами душистые пионы. Каждый год я стараюсь купить огромный букет. Вдыхаю знакомый запах, и от запаха и воспоминаний у меня начинает кружиться голова.
И вот я опять в старом Акмолинске иду по улице, от которой не осталось даже названия. Прохожу мимо давно снесённых домов и останавливаюсь у знакомой зелёной калитки. Аккуратно побелен саманный домик, приветливо блестят чистыми стёклами окна. Вишни и яблони в саду покрыты пенно-ажурной бело-розовой кисеёй. В тени цветущего куста сирени спит лохматый щенок Растрёпка. В нелепой позе, с кухонным полотенцем на плечах, сидит на земле смеющаяся бабушка. Лезет через окно долговязый дед в своих белых подштанниках, и в буйном восторге скачет длинноногая, длинноволосая девочка. И никто из них не замечает, стоящую у калитки, улыбающуюся сквозь слёзы, немолодую женщину, прижимающую к груди, огромный букет пионов...

Ата – дедушка.(каз.)
Апа – бабушка (каз.)
Жаксы – хорошо (каз)
Мейли – ладно (каз)
Шай -чай (каз.)
Отыр – садись (каз.)

Я бегу

              Я бегу уже много дней. Дни я не считаю. Времени у меня сколько угодно. И бегу я не потому, что спешу. Спешить мне некуда. Я просто бегу. Потому что так легче. Легче бежать. Не спеша, трусцой, краем глаза замечая проходящие мимо сапоги, ботинки, кроссовки. Ловить, скользящие мимо, запахи чужой жизни.
              Вот прошли женские сапоги, мелькнул край длинного пальто, рука с сумкой. Перчатка на руке пахнет хорошей кожей, а сумка - бумагами, смешанным запахом множества рук, сигарет, духов, кофе и… ругани. Кроме запахов, я давно научился чувствовать состояние людей. Мне без этого никак. Иначе бы я давно пропал. Я хорошо различаю чувства безразличия, страха, ненависти, брезгливости, желания меня уничтожить и любую опасность, исходящую от человека. Бывает - мимолётный интерес, жалость, редко – сострадание и уж совсем редко - любовь. И хоть сейчас я чувствую, как раздражена и озлоблена той руганью, что связана с бумагами, лежащими в сумке, женщина, мне она не опасна. Она опасна для своих ближних. Придя домой, будет кричать на детей. Я часто слышал такое, лёжа под окнами дома. Люди ругаются гораздо чаще, чем мы. И мы никогда не обижаем и не кусаем своих детей. Люди делают это постоянно…
             А вот, медленно прошаркали мимо три ноги. Две - в стоптанных ботинках с запахом старого, заношенного кожзаменителя, сапожной дранки, клея и заплат, третья нога деревянная, с резиновым набалдашником. Из пакета, неуклюже болтающегося у самой земли, пахнет хлебом и … нет, больше ничем, разве только ещё пустой бутылкой из-под пива. А сам проходящий пахнет старостью. А от его старости веет страхом. Он чего-то очень боится. Жизни? Смерти? В этом возрасте люди одинаково бояться и того, и другого. Мне об этом однажды рассказал друг, с которым мы зимой жили в подвале на тёплых трубах. Нам было хорошо вместе. Ему было с кем поговорить, а я люблю слушать, и я был ему нужен. Это же самое главное - быть кому-то нужным. Но однажды он не пришёл. Я долго искал его по тем дворам, где он выбирал из мусорных контейнеров то, чем можно укрыться от холода и остатки пищи. Наконец, нашёл место, где он лежал. Но рядом с его запахом был запах смерти, и я понял, что здесь он умер.
Я лёг на это место. Я тоже хотел умереть. Я ждал смерти до самой ночи. Но она не пришла. Зато налетел ветер. Он толкал меня то справа, то слева, ему было весело, Ветру всегда весело. Ему не нужен дом, не нужен хозяин, он не любит кого-то слушать, он любит, чтобы слушали его. И по ночам он поёт свои странные песни. Я бы с радостью стал ветром. Я бы вот так же ничего не хотел и не зависел от своих желаний, и пел эти странные песни. Я запел. Я пел долго. О том, как это страшно – потерять друга и стать никому ненужным, о том, как плохо не иметь дома и жить на улице, о том, как обидно, когда ты любишь всех, а тебя не любит никто, о том, как холодно зимой, о том, как подводит брюхо от голода, о том, как жестоки люди и, как неправильно устроен мир…. Я пел всю ночь, а утром  понял, что надо бежать. Надо просто от всего этого бежать, потому что иначе у меня окаменеет сердце, и я стану опасен. Мне надо бежать, пока не встречу того, рядом с кем можно остановиться.
          Вот приближаются красивые кроссовки, ноги в джинсах и рядом две весёлые подпрыгивающие ножки, тоже в маленьких кроссовках и джинсах. Но ноги побольше замедляют шаг, и я чувствую страх исходящий от женщины, страх и злость. За что она злится на меня, я ведь ничего ей не сделал?! Но я уже привык. Это происходит довольно часто. Люди ненавидят нас не потому, что мы сделали им что-то плохое, а потому, что любят о плохом думать, не понимая, что это и есть самое плохое. Но вот от мальчишки, от него исходит интерес и любовь. Я останавливаюсь. Мне от них ничего не надо. Я просто постою рядом с этим малышом. Я вижу его улыбающееся личико и весёлые добрые глаза, он тянет ко мне руку, и я готов лизнуть её в знак благодарности. Но что это, страх его мамы сменяется ненавистью, она со злость дёргает к себе малыша и кричит. «Пошла вон! Не трогай её, маленький, она тебя укусит! Помнишь, тебя поцарапала кошка? Больно было? А у этой - острые зубы, она страшная».
Глупая баба! Это ты страшная. Посмотри, что ты сделала? Доброта выскользнула из его глаз, и они стали испуганными. А любовь сжалась в сердечке, зато растопырился страх. Он уже боится кошек? Теперь он будет бояться нас, Потом ты научишь его бояться высоты, темноты, драк, вообще людей и, наконец, жизни. Страшная, глупая баба, что же ты делаешь со своим ребёнком?! А я бы научил его доверию, и он бы понял, что любить – это не страшно. Но… я поворачиваюсь и бегу дальше.
           Неуверенно, заплетаясь друг о друга, прошагали мимо ботинки с запахом машинного масла, железок и бензина. В нос ударил запах алкоголя. Прошли красивые ноги в модельных сапожках и бессовестно коротенькой юбочке. Пролетело ощущение беззаботности и юной глупости. Просеменили худенькие старушечьи ноги в больших, не по размеру сапогах, обдав меня ненавистным запахом кошки, нет, даже множества кошек. Кошки - это единственное, что я ненавижу на этом свете. Я уже был готов возненавидеть и эту пропахшую кошками старушку, но что это? Это она меня подзывает? Ну да, меня. Что это она суёт мне? Булочку. Я осторожно зубами беру, из дрожащей от старости руки, булку. Кроме кошачьего запаха, я чувствую, от старушки исходит сострадание. Это потому, что она тоже голодная. А как же ты? Мне бы вернуть булку, но на это нет сил, я не ел уже два дня. Старуха семенит дальше, а я смотрю ей вслед. Сейчас я простил бы её даже, если бы она сама была кошкой. Делаю небольшую остановку и медленно съедаю булочку. Я хорошо знаю, чем меньше у тебя еды, тем медленнее её надо есть. Пью из лужи и бегу дальше.
            Я не знаю куда бегу и не знаю, сколько мне ещё бежать, но я знаю зачем. Я буду вот так бежать мимо чужих ног, обутых в добротную, дорогую, безвкусную, дешевую, новую, стоптанную, с чужой ноги, совершенно разбитую обувь. Мимо меня будут проплывать разные запахи: дорогих духов, хорошей шерстяной одежды, противные запахи искусственных тканей, алкоголя и перегара, запахи офисов, школ, больниц, магазинов.
Я буду чувствовать людскую уверенность, усталость, расстройство, спокойствие и нервозность, злобу, зависть, ненадёжность, раздражительность и рассудительность, страх и безысходность. Я буду бежать мимо этого столько, сколько понадобится. И, может быть, однажды я почувствую запах счастья. Ведь должен же мне встретиться хоть один счастливый человек? И тогда я остановлюсь… Вот только я не знаю, можно ли стать счастливым, стоя рядом с чужим счастьем….
 

ЛосИ

                        Заболел у меня брат. И болезнь тяжёлая попалась, и от одиночества своего мужикового так напугался, что совсем слёг. Помирать собрался. Позвонил, чуть ли не прощаться зовёт: «Приезжай, ради Бога!» О чём тут думать, собралась и приехала.
Брат у меня – егерь. С детства мечтал, как жить в лесу будет, как зверьё к нему в гости будет по-дружески захаживать. А нам, от мечты его этой, покоя не было. То, вместо моих школьных тетрадок в ящике стола ящерицы бесхвостые жили-были, хвостики растили. То в буфете, выселив всю посуду, галчонок с перебитым крылом поселялся, или просто воробышки бездомные. То, ёжики по ночам такой променаж устраивали, что утром не то, что до школы дойти, а с кровати встать не получается, организм сна требует порушенного. Закончились мытарства наши семейные уже к самому отъезду брата в лесной техникум, после того, как парочка кроликов за наше гостеприимство отплатила чёрной неблагодарностью - напрочь изгрызла все ножки у табуреток, столов и стулье                          

                   Окончил брат лесной техникум и забрался в такую алтайскую глубинку, что пока меня к нему по просёлку везли, я от пыли и тряски, сквозь слёзы и чихи, не раз его ругнула, за блажь эту – жить вдали от цивилизации. А приехали, вокруг огляделась, и опять слёзы выступили. Да другие. Душевные. Сладкие. Господи! Бывает же красота такая! И пожалела, что он столько лет к себе в отпуск звал, а я так и не съездила, а его к себе повидаться заманивала. Мне все в отпусках города подавай, с архитектурой их, музеями, да театрами. А тут – вот она, архитектура природная, ни один ум такого не придумает, ни одни руки не построят.
                     С востока перед домом луг тянется. Как с неба упал – простор такой. Трава высокая зеленью играет, оттенками переливает. Ветер налетит, животом на траву плюхнется, к земле прижмет, и луг - не луг уже, а море зелёное, волны перекатывает, шумит. А как надоест ветру по травке кататься, в лес умчится - трава тут же  встанет в рост и запестреет от цветов. Чего тут только нет. И ромашки белые, и васильки - синеглазки, и вербейник жёлтый, и сиреневая герань. А звенящим мазком, акцентом красным - маки. И конца лугу не видно. Вот так беги, беги и не заметишь, как до неба добежишь и по облакам скакать начнешь. С трёх сторон луг лес обнимает. Не лес, лесище! Деревьев таких в жизни не видела. Вот оно - кедры вековые, да сосны – великаны. Дружный лес, деревья в обнимку стоят. И такой силой от него веет – попробуй, тронь кого! Хот берёзку, кучеряшки развесившую, хоть осину – кокетку, что  всё дрожит, да на кедр поглядывает. Сегодня на кедр, завтра на дуб. Такая вот легкомысленная, на кого ветер дунет, к тому и льнёт.
                      Огляделась, надышалась до головокружения, и принялась за брата. Болезнь и, правда, тяжёлая, да не смертельная, поживёт ещё. Сначала страх прогоним, потом и с болезнью справимся, ничего! Время только надо. И пошло моё житьё – бытьё новое, да незнакомое, но полезное и мне и брату. Встану рано утречком, просыпаться легко, самый первый лучик солнечный – мой. Прямо в окошечко - пора! На лужок выйду. Утренняя молитва, с солнышком - самая чистая, самая сильная. Во всём помогает. Пока молюсь, солнце выползет потихоньку, как соседка, баба Катя после баньки: красное, распаренное, необъятных размеров. Постоит, качнется и на небо скок. Тут уж к нему не приставай - дел у него много. Да, и мне некогда, тоже на безделье не пожалуешься. И дом в порядок привести после мужичьего многолетнего одинокого хозяйствования, и травки приготовить, припарки разные…, Да все и перечислять ни к чему. День пройдёт как вздох, и уж глядишь, сама к вечеру еле вздыхаешь. Пора отдохнуть, день проводить. Это с другой стороны дома. Сяду на лавочку и смотрю, как солнце медленно в деревья вкатывается. Ведь вот знает, что сейчас за что – ни будь зацепится, а каждый день одно и тоже: запутается в ветвях, побарахтается, и - шлёп вниз. Только лучики последние между стволов мелькнут, да красным по верхушкам разольётся. То ли поранилось, то ли кусочки наряда подрастеряло.           

                      День провожу, а утречком опять за дела. Дела они ведь никогда не кончаются. Взять хоть огород. Брат лежит, болеет, значит, огород на мне. Ну - это ерунда. Была у меня дача, тут я спец. Тем более, прополоть, полить, что тут мудреного.  Расположены огороды здесь  не так, как я привыкла - в собственной ограде, а разбиты на полянах ближе к реке, чтобы поливать удобно было. Хотя, с поливом проблемы нет. Земля жирная, влажность высокая, дожди; так что, одного раза в неделю вполне хватает. Вот так идёшь, идёшь по лесу, вдруг – раз – огородики, то поодиночке, то кучкой сбились на солнечной полянке. Огорожены, правда, хорошо, иначе здесь нельзя, а то, кроме всей этой мелочи: кротов, бурундуков, да белок, может кто и покрупнее наведается. И тогда уж … Но я то этого не знала.
                    

                        Пришла, на огород посмотрела – молодец братец. Хороший огород. И помидоры на кустах, подвязанных по хозяйски, зреют, бока краснотой наливают, и баклажаны висят, фиолетовым светятся на солнышке. Морковка, свёкла, зелень всякая, ну - всё как надо. Но особенно мне капуста понравилась. Сидит этакой барыней. Юбки бахромчатые изумительного зелёного цвета кругом разложила, белые качанчики на них лежат, зрелости набираются. А между всей этой хозяйской гордостью - сорняки. Только я то к таким сорнякам не привыкла. Для меня сорняк это берёзка, овсюг да лебеда, а тут: в морковке – ромашка, белая, жёлтая, выше морковкиных хвостиков, и на их метёльчатом фоне так красиво смотрится. Где колокольчики, где васильки, мята, гулявник жёлтенький, кукушкины слёзки. Какие же это сорняки! Это цветы. Как же их полоть да выбрасывать. Но, делать нечего. «Ладно»,- думаю, - « аккуратно всё вырву, сделаю букет и дома поставлю. Даже хорошо, две пользы будет». Начала полоть. Сложность то небольшая - дёргай, да и дёргай. Дошла до ограды. А там брат каких-то кольев - подпорок понаставил. То запнёшься о них, то под них подлезать приходится. Главное, с трёх сторон от соседей ничего нет, а с этой стороны понавтыкал в забор стволов осиновых. «Зачем он их понаставил», - думаю, - «забор, что ли, шатается?». Попробовала – «нет, крепкий забор, прочный. Ну и нечего этим кольям здесь делать!» Собрала их и аккуратно вдоль ограды сложила. «Ну, вот, совсем другое дело! Ничего не мешает». Вдоль забора всё прополола. Полила огород, собрала букет, огромный получился, еле в руки входит, и пошла домой. Иду, радуюсь: « Вот как хорошо - и сорняков нет, и букет такой красивый получился. Он хоть и не пахнет, а глаз радует».
К деревне подошла, смотрю, козы пасутся, чью-то сирень объедают. Увидели меня и, как будто, обрадовались, сорвались с места и бегут мне навстречу.
«Ну, надо же», - умилилась, - « меня не только бродячие собаки любят, а еще и бродячие козы». Подбежали ко мне и давай прыгать, пытаться букет мой отобрать. Вот в чём дело. Подняла букет. Ну, нет! Что это за безобразие - чужие букеты жевать! А козы обступили меня и уже сердятся, и даже, как бы, намекают на вооружённый конфликт. То одна, то другая, рога мне свои демонстрирует. Ну, где мне безоружной, против такого рогатого войска! Пришлось поделиться. Ничего, даже легче нести стало, а то руки совсем затекли. Домой пришла, Три букета в комнатах поставила – хорошо!
                     Утром вожусь во дворе, идёт мимо Натаха, соседка по огороду. Подошла, повисла на забор и спрашивает: «Ты, Мил, на огороде давно была?» « Да, нет», - отвечаю, - ««вчера полоть ходила». «А…», - как-то подозрительно тянет, - «значит это они сегодня ночью зашли».
«Кто зашёл?», - а сама уже рукой табуретку нащупываю, понимаю – вот- вот пригодится. « Да лосИ эти, будь они неладны!» «ЛОси?», - ахаю. «Да какие лОси? ЛосИ, лосиха с лосёнком своим, бугаём. С весны тут ходят!»
Вот табуреточка и пригодилась. «И что там?» - лепечу. « Да ничего!» - и звучит это ничего как-то нехорошо. « В общем, на зиму тебе заготавливать будет нечего!» Посмотрела на меня, вижу, лицо ей моё не понравилось. « Да, ладно», - говорит, - «не убивайся. Брату не говори. Он всё равно лежит, не до огорода ему, а по осени мы тебе натаскаем, кто овощами, кто соленьями. Ты сама – то солить умеешь?» «Да», - шепчу, - «Умею». Покачала она недоверчиво головой: « Ой, чую, пока егерь встанет, ты ему всё хозяйство порушишь!» - и пошла себе. Но мне на последнее замечание её наплевать, сорвалась и к огороду. Подбегаю, точно – ни-че-го! От былой красоты только воспоминания. Середина забора совсем лежит, а края ещё как–то пытаются фасон держать, стоят пьяным креном. Встала я на забор, смотрю, где же вы мои помидорчики - баклажанчики? На месте вашем абстракционизм. Одна картина в красно-зелёных тонах, другая в фиолетово-зелёных, с белыми акцентами. Живопись совершенно бесполезная! Морковка кое-где рыжей лысиной из земли торчит, свёклины валяются, где целые, где подавленные. А где моя барыня – капусточка? Ага! Вот эти зелёненькие ошмётки с кучками белого крошева. Там где мокрые грядки были – сплошное месиво, а на сухих местах - ямки. Кругленькие, аккуратные, побольше –поменьше, побольше – поменьше… И только в самом конце огорода, тыквы лежат как ни в чём не бывало, гордость и любимое лакомство брата. Даже ботва не потоптана. Ну, Слава Богу, хоть тыквы остались! Их бы он мне никогда не простил.           

                         Посмотрела я на всю эту горесть и поплелась домой. Иду, думаю: «Говорить брату или нет? Не буду, как Натаха советовала. Они деревенские смекалистые, хитрые, в таких ситуациях лучше понимают». Решила; «Не буду!» А себя на чём свет ругаю! На краю деревни козы вчерашние увидели меня и опять бегут, но я, за компанию, и их так руганула, что они вместе с рогами вмиг за кустами попрятались.
Пришла домой. Вожусь по хозяйству, а в руках-то моих всё гремит, да валится, гремит, да валится. Брат слушал, слушал и спрашивает: « Что случилось? Что это вокруг тебя всё летает?» «Да, ничего не случилось!», - отвечаю и пытаюсь улыбкой беззаботность изобразить, - « все в порядке». « А то я тебя не знаю! Это ж, чтоб вокруг тебя такое электричество сверкало, в лучшем случае надо, чтобы солнце не с той стороны встало! Что случилось?» «Да, ничего не случилось», - упираюсь, - «Устала немного, непривычно мне здесь. Белки эти, лоси всякие ходят…» И, чувствую, ой, зря, зря, зря я это сказала. И точно. Брат аж привстал. «Какие лоси, где ты их видела?» « Да нигде я их не видела. Натаха мимо шла, сказала, что у вас тут ещё и лоси ходят», - пытаюсь выкрутится. Да где уж теперь.  «Это какая Натаха, та у которой огород слева? Понятно. Ты что, калитку не закрыла? Я же тебе говорил, на дрын её закладывать надо!»
« Да, закладывала я её на этот дрын!» Чувствую, из глаз, вроде, ручьи побежали, точно, реву белугой. « Да подожди ты реветь, объясни, как же лоси на огород попали?» «Через забор прошли». «Не могли они через забор пройти!» «Могли», - плачу, сходи и посмотри, - «Они вместе с забором вошли». «Да, уж», - говорит брат, - «видно, этот раз помереть не получится, придётся вставать! Как же они его завалили? Я весь забор кольями укрепил!» «Так кто же знал, что эти колья для крепости стоят! Они мне полоть мешали, я их все убрала. Сам вечно ничего не объяснит, а я потом виновата!» Брат замолчал, а потом давай смеяться: « Ты все колья поубирала? Ну, ты даёшь, Лютик ! ( уф, раз Лютиком назвал, значит не сердится). Не зря тебя Леший Чудой – Людой зовет!» « Эх», - думаю, - «если бы только Леший! Чувствую, подкинули мне эти лосИ свинью, вся деревня теперь так звать будет». Но брата успокаиваю: « Ты только не переживай! Тыквы все целые. А овощей, Натаха сказала, они нам осенью выделят». «Ну, раз сказала», - отвечает брат, - «значит, выделят. Народ у нас хороший». «Да», - соглашаюсь, - « он на Руси везде хороший. Юродивых и погорельцев жалеет. Авось и потоптальцев в беде не бросит»…

ЛЮДМИЛА БЫКОВА

СКВОЗЬ ДЫМКУ ПАМЯТИ

                  Хочешь, я расскажу тебе про свою любовь. Да, когда ж рассказывал? Я тебя впервые вижу! Послушай, очень нежная история. Ты не смотри, что я старый. Я ведь и молодым был. О! Я в молодости красавцем был, девки заглядывались. Да что ты можешь знать?! Знает она! Ты слушай. Девчонки заглядывались, говорю. А у меня своя история. Пришел я из армии и враз влюбился. Смех сказать, влюбился – то в соседку, малолетку. Вот и «да». «Да» тебе! Она  совсем мелюзга. То ли 12, то ли 13 ей лет было. Точно 13. Ты то откуда знаешь? И главное – то, чем взяла непонятно. Маленькая такая, худющая, быстроногая. Все по дворику туда – сюда бегала, То с портфелем, то с папкой. Музыке она училась. На пианино играла. Вон, видишь, пианино стоит. Её, Светкино. Светкой её звали. Куда девалась? Сама ушла, пианино оставила. Не тронь. Ишь, сыграю.

Светкино пианино. Ну, так вот. Друзья мои по девчатам бегают, а я вечером ухом к стеночке прислонюсь и слушаю, как она там на своём пианино играет. Так ухом к стенке год и простоял. А что сделаешь. Я её и не задевал даже. Что я ей скажу – то? Да и друзья смехом изведут. А через год она в училище поступила, музыкальное. И так как – то сразу повзрослела, вытянулась, ладненькая такая, длинноногая. Краситься стала. Ну, там глазки, губки, как это у вас водится. Уж не знаю как другим, а по мне - красавица. Стал я потихоньку ей знаки внимания оказывать. Сил – то больше нет вокруг, да около ходить.

Услышу, что выходит, дверь запирает, и тоже - шасть к лифту. Вызову, пропущу её вперёд и сам к стеночке. Лифт с пятого этажа вниз, и душа моя вниз, к пяткам. Барабанит – в ушах дробь! Она ничего, поздоровается, улыбается. Так вот доедем, она - налево, я - направо, за угол, подожду и домой. Вот так музыку послушаю, на лифте покатаюсь, а дальше-то что? Мне-то уж не четырнадцать! Мать донимает. Всё вопросы задаёт, чего это я всё дома сижу, может, болею, может, случилось что. Я всё отшучивался, а потом не выдержал, да и сказал в чём дело-то. Мать у меня, царство ей небесное, золото, а не человек была, одна меня вырастила. Всё поняла, но помочь то чем может. Стала меня уговаривать ехать учиться: « И институт закончишь, и Светка вырастет, а там видно будет». Да я уж и сам думал о том, чтобы уехать, хотел даже на Север завербоваться. Ну, институт, так институт. Вечером музыку послушал. Утром Светку из подъезда проводил. Собрался и махнул в Москву.

               Поступил в инженерно- строительный. И закрутила жизнь студенческая. Сначала Светку постоянно вспоминал, вспомню и так на душе тоскливо становиться, хоть всё бросай и домой. Потом ничего, как-то успокоилось. Ну, думаю, ладно, пройдёт. Что, действительно, дурью-то маяться. Девчонка молодая, у неё своя жизнь, у меня своя. И стал я этой жизнью наслаждаться.

Жили в общежитии весело. Летом стройотряд. Домой за время учёбы так ни разу и не съездил. А на последнем курсе женился. Чего козел-то? И не старый я тогда был, молодой, видный. Покрутил с девчонкой, она красивая, весёлая, характер лёгкий. Чего, думаю ещё искать. Женился. Направление взял на наш строительный комбинат. Приехали. Мать рада. Всё, вроде, хорошо. В на следующий день пошли с женой погулять. Возвращаемся, а из подъезда Светка выходит. Прошла мимо, не поздоровалась. Только посмотрела. Но так посмотрела… Оборвалось у меня всё внутри. И одна мысль в голове: что же я наделал?

Ведь как её увидел, так и понял: ничего не изменилось. Как любил, так и люблю!

До вечера как шальной проходил, а вечером вышел потихоньку и Светке в дверь позвонил. Она открыла сразу, как ждала. Зашел и молча обнял её. Она сначала прижалась ко мне, потом откинулась и кулачками мне в грудь стучит: Что же ты наделал? Что ты наделал? Я же тебя ждала?

                Ну, в общем, звонили нам в дверь, стучали, мать – то сразу поняла, куда я делся - мы не открыли. Домой я пришёл только на следующий день к вечеру. Жены нет, собралась и уехала. Мать, конечно, расстроенная. Головой покачала и сказала только: «С женой поговори, не по человечески это». Да я сам знаю, что не по человечески. Поговорил, конечно. Развелись. Через пол года со Светкой расписались. Без свадьбы, торжеств разных. Посидели втроём. Больше-то у нас никого и не было. У меня – одна мать, а Светка тогда уже год, как свою похоронила. Отец женился, ушёл. В общем, тихо отпраздновали. А вот, поди ж ты, столько лет прожили, как один день. Сколько же мы прожили? Пятьдесят? Да откуда ж столько? А мне тогда сколько? Двадцать было, когда из армии пришёл, да ещё год, да пять институт, да твоих пятьдесят, это что же мне все семьдесят шесть? А Светке тогда сколько? Шестьдесят девять? Ну, это ты загнула! Светка ж она молодая, красивая. Вот сейчас придет, посмотришь! И куда подевалась?! Утром встал - нету. И нету, и нету! А ты – то, как здесь оказалась? Звать тебя как?

- Да, Светка я… горький ты мой… Любимый…