ФУГА №503 – МЁРТВАЯ ДОРОГА
"...Однажды, глубоко-глубоко, за северным полярным кругом, появилась мысль. А, как водится, всё, что "за" - пронизано в высшей степени одиночеством и неприкаянностью. Вот, к примеру: "руки за спину", "стройся один за другим", "прыгнуть за борт". Не выходит ничего у одиночества хорошего, ибо зациклено на себе, оттого тоскует страшно и обязательно от той тоски погибнет. В особенности, если оно - из заполярья. А может и не оттуда. А может и не из стылой тундры, а из столицы, которая в вымощенной камнем площади, которая в башнях, которые в чугунных пушках, которые в большом кабинете, который в маленькой чернильнице, в которой так темно, что кажется - нет в ней ничего, и только в гранёных хрустальных стенках отражаются тоскующие по себе пышные седые усы и трубка. Не столь важно откуда родом была мысль, главное, что воплощена была как раз там - на трассе Чум-Салехард-Игарка. Со всеми истекающими чёрной болотной водой, сыростью и гнилью лаггородков, мочой и желчью трюмов последствиями. И так много рельсовых скреплений, шпал, мостов подпирали эти самые последствия, что стали её звать Великой северной магистралью. А когда железнодорожное полотно на многие сотни километров обглодало время, да так начисто, что только человеческие косточки и остались, стали называть последствия дорогой Мёртвых. Мёртвой дорогой1 Мёртвых.
И креститься.
Говоря - "как же, как же?" и ничего не понимая. Потому как есть у одиночества одно свойство - понятно оно только тому, кто им заражён. А остальным - нет. Не получается у остальных никогда прочувствовать чужое одиночество, тем паче - посторонних усов или трубки. Потому и с великой мыслью о северной железной дороге - так и не разобрались. Так до сих пор и не ясно - к чему она была нужна...".
Такими словами выдует грустный фиолетовый пузырь Кайнын-Кутхо, да и умолкнет. Чтобы сил набраться для следующего.
В северной части Камчатского полумесяца, у подножия буйных гор Корякского поверья, возвышается насыпь. Железнодорожная насыпь над нотой. Если вы доберётесь сюда, то непременно её встретите. Главное, не пытайтесь по ноте сориентироваться. Ибо главное правило жителей, обитающих в предгорьях Корякского поверья в том, что как раз по нотам ориентироваться не нужно. Ведь совсем не обязательно, что нужная нота уже имеется.
Насыпь ту называют ещё по-другому - фильтрующей насыпью для очищения сточных нот. А раз так называют, то нота, которая очистит всю грязь, забившуюся в поры буйных гор, когда-нибудь обязательно прозвучит. Пока же - идите на насыпь. Ежели что.
Она усыпана песком и раковинами каури, и потому очень походит на расшитую бисером тюбетейку Кайнын-Кутхо. Сам же Кайнын-Кутхо сидит поверх насыпи, тюбетейку не поправляет, а держит у пасти дудочку и выдувает минорные пузыри. Оно, конечно, приятнее, когда бы пузыри получались мажорными, но в здешних местах отчего-то считается встретить его, Кайнын-Кутхо - бога-медведя всех северных территорий, плохой приметой. А в особенности - услышать пузырь с правдивой историей. Или - что ещё хуже - получить такой пузырь в подарок. Поэтому сторонятся его и очень опасаются. И даже расшитая бисером тюбетейка с серебряными монетками по четырём сторонам хоть и делает Кайнын-Кутхо нарядным и привлекательным, но сближению с людьми не способствует.
Сидит целыми днями Кайнын-Кутхо, носами пошитых из тюленьих шкур сапог вертит, да на дудочке-гэйнэчгине играет. Иногда проплывёт мимо сонная невиданная рыба, и случайно, в дремоте, запутается в медвежьей шерсти:
- Ой, - вздохнёт про себя рыба.
- Извините, - ответит медведь.
- Ничего, это всё из-за быстрого течения2. Да и дождь сегодня обещали, - подумает рыба.
- Тогда, если Вы не против, я продолжу, - проиграет медведь.
Ми
Нор
До
выдуется золотым пузырём "до" подножия буйных гор, "до" самых глубоких истоков поверья, поросших мхом, "до" расставленных тут и там сетей, запутается в них и поникнет.
- Рельсы-рельсы! - сразу же заголосит звонко кто-то за небом, и потащит вверх. - Шпалы-шпалы! - Неровно, рывками, подтягивая сети, решётками вдавливающиеся в золотые пузырные бока. - Ехал поезд запоздалый...- И видно, что тяжело тянуть, потому как вон сколько мелкой гальки с неба просыпалось - крепко упирается кто-то ногами, пока тянет.
- Дождь, - не выдержав камнепада, громко лопнет золотой пузырь. И рассыплет очередную, исправно обглоданную временем, правдивую историю.
- Обещали, - вздохнёт рыба, и вместо пузыря окажется подтянутой сетью под самые планктоновые облака.
- Пришёл слон - потоптал, потоптал... - умолкнет, осекшись, кто-то за небом, обнаружив в сетях только рыбу. Вздохнёт, разочарованный, не найдя от исчезнувшего пузыря и толики последствий. Швырнёт рыбу обратно. И, возможно что-то скажет ещё... да только кто услышит, когда по всему северу расплываются пузырями звуки -
Ми
Нор
До
И плавают рыбы. И позвякивают монетки на тюбетейке. И забытый бог с тонкой дудочкой из гусиного пера, изо всех сил старается не заболеть одиночеством. Потому как ничего оно хорошего не приносило. Никогда.
___________________
1 В 1948-м было начато строительство трансполярной магистрали — железной дороги Чум—Салехард—Игарка для связывания глубоководного морского порта в географическом центре страны, в Игарке, с жд системой СССР; надо было облегчить вывоз никеля из Норильска и дать работу сотням тысяч заключенных, переполнивших лагеря и тюрьмы. Западная часть дороги стала 501-й стройкой ГУЛАГа, восточная — 503-й. Стройка прекращена после смерти Сталина, в 1953 году. При строительстве дороги погибло более 300 тысяч человек.
2 Фуга (буквально - бег, быстрое течение), музыкальное произведение, основанное на контрапункте и имитации; высшая полифоническая форма. Имитационные проведения темы во всех голосах перемежаются интермедиями. Фуги пишутся на 2-4 голоса.
КАК ТРОФИМ СИЛАЧ МЕДЯКИ ГНУЛ
Раз! – взлетает над головами пудовая гиря. «Ах!» – вопит шпана. «Ох!» – вздрагивают гимназистки. «Ну!» – жуют усы мужики. Переворачивается гиря в воздухе и прямо на головы: соломенные и смоляные, уложенные в косы и обритые наголо. Кто их спасёт? «Раз!» – басит Трофим Силач. Поймана гиря могучей ручищей. И по плечам яблочком перекатана.
Зеваки в восторге. Семечки лузгают, леденцами хрустят. И так им интересно, что на висящую рядом вывеску Московского общества воздухоплаванья и не глядят. «Парад воздушных судов Российского императорского флота! Спешите увидеть!» - а они – нет, не глядят.
«Ну, с кем побороться?!» - грохочет Трофим Силач. Но никто даже не икнет. Смотрит гигант по сторонам, ухмыляется. Красивый, чёрт. Усищи закручены, шея – как у быка, щеки – красные! Нет, побледнел никак? Точно побледнел. За головы куда-то уставился… губы задрожали. Что случилось-то? Дивится народ. Головами замотал по сторонам. И тут, вдруг, – летит. Огромный. Тарахтит на всё Ходынское поле. Крылья вытянул, пропеллером из стороны в сторону мотает. Затих народ. Думает куда бежать. Пока думал, мальчонка один у батьки из-за пазухи хлыст выдернул, и ну на зверюгу! Хлыстом круги выписывает – «А-а-а! – голосит - Пшёл отседова! Трофима Силача ишь огорчать вздумал!» Вздрогнуло чудище, притихло пропеллером и бочком-бочком – на другой конец поля умчалось.
Вздохнул облегчённо люд, снова к Трофиму поворочался. Раз! - и сплющены медные пятаки. Только мальчонке за спинами не видать ничего.
ЕСЛИ ТЫ ДЕВОЧКА ПО ИМЕНИ НУРИ…
Если ты девочка по имени Нури, живущая в деревушке южнее Мумбаи, и у тебя нет ничего, кроме сумочки, на которую ты старательно нашила круглые зеркальца, — вполне может статься, что ты её потеряешь. Обычно так и бывает: ты лишаешься ровно того, что имеешь.
А много это или мало? — у вора нет ответа. Он видел лишь бечеву, некрепко связывающую запястье с пёстрым мешочком. Да и рослая шведка, купившая часом позже у торговца эту hand-made-trifle вместе с дюжиной рулонов ткани, думала только, что модели из шёлка придутся Европе по вкусу. И разве станет полгода спустя задаваться этим вопросом человек в шубе, мечущийся посреди Лондона в поисках подарка pour ses femmes и наконец нашедший на распродаже шёлковое сари и сумочку в придачу из провалившейся коллекции какой-то феминистки. А что говорить о получившей эту сумочку нарядной секретарше, весьма раздосадованной оттого, что внутри не оказалось пары-тройки купюр, и передарившей это уродство подруге, чтобы полегчало. Подруга, не задающаяся вопросами в принципе, держалась достойно. Достойно же отбыла в отпуск в Индию, где стоически перенесла наводнение, утопив, правда, весь скарб в грязевом потоке, бросившем к ногам жителей Мумбаи груды древесного мусора, камней и тряпья, среди которых девочка по имени Нури нашла свою сумочку.
Внутри у той ничего не было, а мутные от грязи зеркальца были все до единого целы. Потому что обычно так и бывает: тебе возвращается ровно столько, сколько было потеряно.
А другого и не нужно.
ПРО РЫБ И МОРЕ
Учился я хорошо, на олимпиадах побеждал. Тогда и приметил меня завхоз наш сельский Пётр Петрович: «Давай, Алёшка, участвуй. Дел у нас - море».
Уехал я в институт. Пару-тройку языков выучил, литературу. Вернулся. А Пётр Петрович стоит у калитки, хмурится: «Чего так долго? Учёба учёбой, а про результат – забыл?!». А результат, значит, и есть сам Пётр Петрович, которому срочно нужно места наши прославить, чтобы дороги провели. Решил он для этого стать журналистом. А писать, понятно, будет тот, кто на работе не занят – я.
Сказано – сделано. Газета выходит (на свои), «П.П.» пишет. А тут в столице конкурс на лучшую статью о родном крае. Требует от меня Пётр Петрович по нашей области конкуренцию составить. Чтоб как живая. Чтоб на её фоне, значит, получше его гению проявиться. Чтобы образы недалёких писак – как на ладони. И из столицы чтоб читались.
Сделал. Три статьи. Про вербу и старушку – путано, предложениями сложными, и слов много иностранного происхождения употребил. Про воровство – ожидаемо. А третью, от лица «П.П.», про рыб. Душевно. Словно «самородок» из глубинки писал.
К концу года письмо – «Вы, П.П., самый народный журналист. И сознание у Вас расширенное – так про рыб никто и не пытался. Конкурс сей Вы выиграли, а желаете премию - пишите ещё".
Рванул Пётр Петрович в столицу, рассказал про завхозову свою душу – мол, пусти только его, Петра Петровича, в сообщество какое, он живо там порядок! Оживились литераторы страшно и тут же подсказку ему - чтобы к ним в круг стать вхожим, продолжение истории про рыб написать нужно. Но такое – чтобы на премию.
Тогда-то Пётр Петрович и смекнул, что премию только трагедией и возьмёшь:
- Опасность нужно подчеркнуть труда нашего нелёгкого, журналистского.
А я ему:
- Как же быть? - нету в наших местах трагедии никакой!
- Будет. Я буду журналистом, который решил путь нереста рыбьего проследить, а ты - лодочником, погибшим в пути.
- Что значит, - удивляюсь, - погибшим?
- Утонувшим. Потому как опасное это дело, Алёшка, – про рыб писать. Ну, что же, времени плавать с тобой нет, сам справишься – ты у нас на работе не занят. А статью заранее напиши. Не подведи».
Я не подвел. Правда, поскольку семью завести не успел, написал, конечно, просто – погиб, мол, одинокий лодочник Алексей. Но остальное – про путешествие и рыбий нерест – красочно вышло. И вот с год уже сверху на Петра Петровича гляжу. Как премию получил. И дороги ведь провели! А электричество даже по сараям распределили – потому как «самородок», значит, у этих сараев проживает.
Тут твердят, что я блаженный. Зовут к себе. Но я отказываюсь. До сих пор у врат топчусь. Вдруг Петру Петровичу другое место отведено – так я за ним, в помощь.
Ведь у такого человека дел всегда - море.
О ПОЛЬЗЕ КОЛЫБЕЛЬНЫХ ПЕСЕН
Жил-был Жылбыл. Но жил так, словно и не жил. Хотя всё есть у Жылбыла: и кони, и золото, и ковры. Жены нет. Не верит Жылбыл, что от того веселее станет. А веселья хочется, потому что скучно.
Вот и засобирался Жылбыл пойти войной. Заслал шпионов, чтобы узнать – на кого. А они пропали. И на такой срок, что когда появились, подумывал Жылбыл уже песни записывать, которые пела ему в детстве бабушка. И не просто подумывал, а перо взял и глаза к небу поднял. Вот как долго их не было.
Вернулись худые, в пыльных одеждах, а у одного – шапка разодрана. Поклонились и говорят: «Всюду крайние неприятности». Так и сказали. А тот, у кого шапка разодрана - взял, и грохнул ею, шапкой, об пол. И ногами потоптал.
И только один соглядатай доложил, что не встретил в дороге ни одного живого существа, а значит и опасности никакой особенной там нет. Так бы и было решено войной идти на тот горизонт, за которым пусто, если бы не пригрезилась Жылбылу в глубине неба Сумеречная звезда, куда улетели от Большой войны, после которой лишь его, Жылбыла, предки и остались, главные гуманисты во главе с командором - Бобом Диланом.
Если бы не припомнил Жылбыл песню, которую тут же, как знал, так и записал - «мама, спрячь моё оружие в землю, я не могу стрелять больше, пора нам достучаться до небес». И такие это были замечательные слова, что решил не воевать Жылбыл. А слугам – каждому - подарил полный текст песни, записанный его, жылбыловой, рукой. И новые шапки. А себе – жену взял. Вдруг всё-таки веселее станет.
ПЕВЧИЙ
Оттепель. Лужи, лужи кругом, окольцованные глиняной каймой - красивой, заиндевевшей, в ледовой корочке. А ноги несут и всего не рассмотреть, только думаешь - не испортить бы. Только - не задеть бы, не наступить. И словно услышав, вокруг бросается всё по обочинам, чтобы под сапожок резиновый не попасть. И какое-то время вровень несётся. Но за ним сегодня не поспеть - и промерзлые можжевеловые кусты, и почерневшие сосны, выдубленные недавней стужей, и талое далекое солнце отстают, шепча тоскливо: «не угна-а-аться», и за спину запыхавшиеся уплывают. А он тогда их на плечах. Всем скопом. Вынесет. А он им: «успе-е-ем!» До конца разбитой дороги, до облупленного забора, до кособокого предбанника - дальше не хотят. Вместе с сапогами у крыльца остаются.
В полутьме дюжина голых мальчишек, выстроенных в затылок. И если бы не монахиня в конце коридора, одергивающая взглядом, каждый из них мог бы назвать ему свое имя, и, быть может, не спешил казаться единым целым. Цепкие старушечьи пальцы прикладываются ко лбу всякого первого, торопливо осеняют крестом и проталкивают в комнату, скрытую за вылинявшей ситцевой занавесью. Там кто-то низким голосом, тягуче, будто при песнопении: "изъянов телесных нет?", "хворями маешься?", "распевам обучен?", "ну-ка, Просвети Очи Мои понизу спой".
И к нему, когда его темнокожее личико со спадающими на лоб кудрями и большими на выкате глазами осторожно за занавесь просовывается, навстречу такими же растянутыми на концах фразами: "Кто... что же? В певчие?! Так доколе ж можно на долготерпе-е-е-ение Господне упо-о-ова-а-а-ать?!" И, следуя многолетней привычке, словно творя молитвослов, чуть убыстряясь: "Блуда дитя, на капеллу певческую замахну-у-улось! Слышь, Авдотья?! Время-то како-о-о-ое!" - ему, убегающему, вслед. Сверкающему голыми пятками. Потому что не до сапог уже. И не до сосен. Втянута голова в пустые теперь плечи...
КАК ДОБРАЯ СКАЗКА ВЗЯЛА И ОБЕРНУЛАСЬ СКАЗКОЙ НЕДОБРОЙ
Однажды случилось у Михаила Евграфовича такое настроение, что решил он добрую сказку писать. И вот как решил, так встречу с друзьями социал-демократами отменил и к жене своей, к милому другу Елизавете Аполлоновне, с утра в покои не вошёл - к ручке не припал. А остался вместо того в кабинете, только Маню позвал, чтобы подмяла ему под спину две, нет, три подушки. И плед, плед чтобы принесла. Ибо петербургская эта квартира на Литейном сыра уж очень. Это вам не согретый печами каменный особняк на углу Рыбацкой и Пивоварского переулка в Твери, куда он, да в своё время, да будучи вице-губернатором, Елизавету Аполлоновну, да под белы рученьки… М-да. И управляющим Тульской казённой палатой когда служил, апартаменты лучше были. Гораздо. Не те уж времена, не те.
Вздохнул Михаил Евграфович, на всякий случай ещё подушку попросил и, боясь настроение своё недурственное на воспоминания вконец растратить, заторопился писать –
«Жил-был пескарь. И отец и мать у него были благочестивыми пескарями. И сыну быть отзывчивым и душевным наказывали. Поскольку с добрыми делами и себе удовольствие и другим рыбам – радость.
Молодой пескарь родителей чтил и потому советов не ослушивался. Тем паче, видит – добро творить проще простого. Ибо куда ни обернись – везде благость одна и любовь к ближнему своему. Кругом, в воде, всё добронравные рыбы плавают…».
«Сыро-то им как!» - задумался, отвлёкся Михаил Евграфович. Уют родительской губернии вспомнил. И хотя и против он помещичьего жития-бытия, хоть и по-простому – оно лучше, но ведь хорошо там было! Всю жизнь с казнокрадством боролся, за крестьян, да кустарей стоял, в Вятку сослан был, а теперь что? Жить осталось – поди узнай сколько. Уже под шестьдесят, а тут, в отставке, да с петербургской промозглостью, долго не протянешь. И хочется-то малого – спокойствия, да удобства. Только как ни пытается он сейчас выхлопотать небольшое поместьице в Тверской губернии за службу свою тяжёлую – всё понапрасну. Тьфу!
Совершенно расстроился Михаил Евграфович. Зачеркнул написанное – какие тут добрые сказки! Пущай будет та самая, настоящая, страшная –
«Жил-был пескарь. И отец и мать у него были умные; помаленьку да полегоньку аридовы веки в реке прожили и ни в уху, ни к щуке в хайло не попали. И сыну то же заказали. "Смотри, сынок, - говорил старый пескарь, умирая, - коли хочешь жизнью жуировать, так гляди в оба!"
А у молодого пескаря ума палата была. Начал он этим умом раскидывать и видит: куда ни обернётся - везде ему мат. Кругом, в воде, все большие рыбы плавают, а он всех меньше; всякая рыба его заглотать может…».
ТОЖДЕСТВО
мне кажется, я узнаю себя в том мальчике
...он стрелки сжал рукой, и кровь течёт с руки
БГ
Зелёная в червоточинах слива в его детстве выскальзывает из ладони, падает, и так горько оттого, что теперь её не найти, ведь под деревом из зелени не только трава, кузнечики, майские жуки, но даже сланцы и холщовая сумка.
Зелёного столько, что кружится голова и неясно, что ближе - небо или обронённая слива.
Обрушиваешься,
а пушистая крона медленно плывёт вверх -
"Мама!"
Позже были другие слова, но не вспомнить.
Лихое, возликовавшее, ухарское юношество заменило их формулой - штык-в-сторону
"Насаживаешь, - орал человек в форме, и вспухшие у виска вены напоминали брачные игры трупных червей, - и отбрасываешь! Огнестрельное оружие - звук. А на звук эти твари идут толпами, сминают и рвут на куски. Только нож!"
Он усвоил. И был среди первых достигших мазанок, где смеют печь хлеб и варить сыр. Штык-в-сторону.
Скоро там перестанут это делать.
Но увещевания жмущихся в полутьме своих домов быстро перешли в клокочущий за стиснутыми зубами рык.
Звук войны изменился, и не их, а его мир - теперь только горизонтальная плоскость, придавленная колесом стоящей рядом арбы, за которой укрылось худенькое тельце - и не заметить, если бы не изумрудные глаза в самом расцвете такого узнаваемого чужого детства.
И столько в них хаоса, что от бесконечной мозаики кривых отражений кружится голова - не одно его, а тысячи обездвиженных тел, и сброшенных с арбы помятых слив, и нестройный хор из единого надсадного "Мама!"
Обрушиваешься,
а массивное деревянное колесо делает очередной круг, медленно уплывая вверх, и так горько оттого, что снова никто ничего не исправил.