Это цитата сообщения dmpershin Оригинальное сообщение

"Эвтаназия" во Христе: от евхаристии к воскресению



15 декабря 2004 года почивший Московский Патриарх Алексий II, выступая в храме Христа Спасителя перед московским духовенством, назвал эвтаназию «крайней степенью отпадения от Бога», пропаганду которой невозможно «квалифицировать иначе как скрытый или явный сатанизм, диавольщину».
Так легка ли “легкая смерть”? Кто и почему навязывает обществу ее легализацию? Почему категорически против эвтаназии выступают этика, медицина, психология, право и богословие? И каково тогда приемлемое участие врача в умирании и смерти пациентов? Наконец, о какой “эвтаназии” молились ранние христиане и поныне молится Православная Церковь?
В том выступлении Патриарх уточнил, что в современном мире речь идет о «попытках объяснить самоубийство в медицинских терминах, дав ему название эвтаназия». По мысли почившего Предстоятеля Русской Церкви, «ужас ситуации состоит в том, что орудиями убийства предполагается сделать врачей, которые по долгу службы обязаны заботится о сохранении жизни человека» .
Но так было не всегда.
В переводе с греческого эвтаназия — это «благая смерть» (эв — хорошо, танатос — смерть). Еще в античности под эвтаназией понимали либо безболезненную смерть, либо смерть благородную, хотя, может быть, и мученическую. В обоих случаях она не имела ничего общего с суицидом, и тем более с идеей врачебной помощи врача пациенту в ускорении его смерти. Кроме того, смерть означала переход умерших к загробному существованию и это налагало особую ответственность на живых.
Античные представления о посмертной участи пессимистичны. Гомер повествует о том, что души умерших подобны теням. Они лишены сознания и обитают в преисподней, в царстве Аида. Только испив крови жертвенного животного, они на время обретают сознание и память. Во время своего путешествия в царство мертвых Одиссей встречает Ахилла, который говорит ему, что лучше хотел бы быть на земле поденщиком у бедняка, чем царствовать над тенями в подземном мире (Одиссея, ХII, 488-491).
Но еще печальнее удел той души, над телом которой не совершен обряд погребения. Она обречена вечно скитаться по земле, не находя даже того горестного успокоения, которое ждет её в царстве мертвых. Вот почему в поэмах Гомера и умирающие, и уже умершие просят живых о погребении. В этом их последняя надежда на «хорошую смерть». Душа Патрокла просит об этом Ахилла (Илиада, ХХIII, 65-92), душа спутника Одиссея Эльпенора — Одиссея (Одиссея, ХI, 51-80). Умирающий Гектор просит Ахилла, не бросать его тело собакам на растерзание, но передать родным, чтобы те предали его погребальному огню (Илиада, ХХII, 338-343).
Но забота о посмертной участи душ умерших важна не только тем, кто в ней нуждается, но и тем, кто ее оказывает. Погребение умерших — это долг живых перед богами. Отец Гектора, Приам, рискуя жизнью, приходит к Ахиллу и просит его вернуть тело сына, чтобы «почтить богов» (Илиада, ХХIV, 503).
Антигона, в одноименной трагедии Софокла, сама идет на смерть за право похоронить своего брата Полиника. Свое решение она обосновывает тем, после смерти она, как и каждый человек, навечно окажется под властью подземных богов. А потому для неё важнее угодить этим богам, чем царю Креонту, запретившему ей исполнить последний долг сестры (Антигона, 76-78, 450-470). Антигона заявляет Креонту, что законы вечной божественной правды важнее человеческих установлений. Она объясняет ему, что, если бы не совершила погребения брата, то её нравственные мучения были бы несопоставимы ни с какими страданиями. Свою смерть она называет славной.
Однако каким бы ни был конец земной жизни человека, он, по мысли Гомера, Софокла и других античных авторов, предопределялся роком. В античной мифологии судьбы людей и богов вершили греческие богини судьбы, Мойры. К ним бессмысленно было обращаться с мольбами. Над ними были не властны сами боги. Впрочем, от богов также не приходилось ждать утешения в житейском горе. Проводя время в бесконечных развлечениях, они играли человеческими жизнями безжалостно и беспощадно. Мир людей при всех своих недостатках был гораздо человечнее мира богов; ему были свойственны этика и сострадание.
Тем самым в античности смерть понималась как неизбежное зло, которое можно было минимизировать правильным исполнением погребальных обрядов. Следование нравственным законам также облегчало посмертную участь умерших. Однако Антигона в трагедии Софокла признавалась в том, что не знает, откуда эти законы пришли в мир людей, и не надеялась умолить судьбу пересмотреть свой вердикт.
В первом веке нашей эры эти представления о благой смерти выходят за пределы эллинизма. Иудейский экзегет Филон Александрийский усматривает в эвтаназии уже не слепую случайность, но дар Творца. Комментируя библейский сюжет о жертвоприношении Каина и Авеля, он поясняет, что «для человека величайшим благом является легкая старость и благая смерть (эвтаназия)», однако, хотя они и подаются Богом, Сам Он в них не нуждается, так как не стареет и не умирает .
В конце II-го века эту мысль Филона развивает Климент Александрийский — один из раннехристианских апологетов. По мысли Климента, от большинства людей “сокрыто то, что Бог даровал им многое из того, чему сам Он непричастен. Он даровал им рождение, будучи не рожденным, пищу, хотя Сам ни в чем не нуждается, возможность развития, хотя Сам Он постоянно пребывает равным Себе, спокойную старость и блаженную смерть (эвтаназию), будучи бессмертным и нестареющим” .
И Филон, и Климент обращаются к идее благой смерти для того, чтобы разъяснить для язычников библейское понимание Бога. В библейской традиции меняется образ Бога. В отличии от античного рока Бог есть Личность, в отличии от языческих богов Он любит Свое творение. В христианстве открывается мера этой любви — Голгофа.
При этом Бог остается выше любых определений. И Филон, и Климент подчеркивают, что то, что является благом для людей, не является благом для Бога, однако исходит от Него. Благая смерть понимается здесь как часть того диалога с Богом, который каждый человек продолжает в течение всей своей жизни. Таким образом, в христианский лексикон понятие эвтаназии изначально входит в апологетическом контексте. Эвтаназия означает один из тех даров Неба, которые так ценились в античности. Её источником является Бог.
И до сих пор такое понимание блаженной смерти как дара сохраняется в наиболее консервативных христианских традициях. Так, в православном богослужении мы просим о том, чтобы наша христианская кончина была «безболезненной, непостыдной и мирной». Более того, в Православной Церкви есть особый чин молитвы о разлучении души от тела в том случае, когда человек долго страдает от «нестерпимой болезни» и «горькой немощи». Священник просит Бога облегчить страдания умирающего, простить ему грехи, даровать душе мир, отделить ее от тела и упокоить в небесных обителях до всеобщего воскресения. В этом случае смерть приближает и делает легкой Бог, люди могут лишь просить Его об этом.
Библейская традиция знает пять путей преодоления смерти — два Ветхо- и три Новозаветных:
1) Вознесение живых на Небо, которое, однако, не отменяет смерти как таковой. Таким путем проследуют всего лишь двое святых — Енох и Илия. Они явятся на земле в конце земной истории, чтобы свидетельствовать в царстве антихриста о Христе. За это они будут убиты, но воскреснут на третий день. Святые Ветхого Завета станут свидетелями Нового Завета во Христе.
2) Воскрешение умершего в земную жизнь. В Ветхом Завете это чудо совершают пророки, а в Новом — Христос и апостолы. Однако и это было лишь временной отсрочкой неизбежного. Все воскрешенные впоследствии умерли.
3) Воскресение Христово. Это полная и окончательная победа над смертью. Сын Божий становиться и Сыном Девы Марии, чтобы исцелить человеческую природу от греха и умертвить смерть.
4) Преображение тех, кто в момент Второго Пришествия будет жить на земле. По слову апостола Павла, они не умрут, но преобразятся. Эти люди не увидят смерти, но им предстоит жить в царстве антихриста.
5) Участие в Таинствах Церкви, и прежде всего в Евхаристии, которую священномученик Игнатий Богоносец именует «лекарством бессмертия». В Церкви воскресший Христос всем раздает дары Своего Воскресения. Он призывает нас воскреснуть внутренне во времени с тем, чтобы затем воскреснуть и телесно за его чертой. Христос говорит об этом так: ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день (Ин 6:54).
Российский Патриарх Сергий (Страгородский) обращал внимание на необычность евангельских строк, согласно которым мы не потому входим в вечную жизнь, что воскреснем, а потому воскреснем, что уже здесь вошли в неё в таинстве причащения. «Жизнь вечная, — писал он, комментируя вышеприведенные слова Спасителя, — не обусловлена воскресением из мертвых, она раньше его, и как будто бы даже обусловливает его собою» . Тем самым смерть превращается в кратковременный эпизод между земной жизнью и всеобщим воскресением.
Более того, христианин может просто не заметить своей собственной смерти. Христос говорит об этом так: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек (Ин 8:51). Он говорит здесь об апокалиптической «смерти второй», в которой происходит разделение не души и тела, а человека и Бога. Как это ни странно звучит, но эта смерть может наступить только после воскресения. Она навечно вычеркивает воскресшего из «книги жизни» (Откр 20:15). Этой участи подлежат те, кто во время своей земной жизни свободно и сознательно отказался от общения с Богом. Парадоксальным образом умершие второй смертью будут сочетать в себе воскресение и вечную разобщенность с Богом, Которого они отвергли, но Который их воскресил. Бог хочет спасти всех, но ограничивает Свое всемогущество свободой человеческого выбора, в том числе, и выбора в пользу зла.
Поскольку убийство и самоубийство относятся к разряду таких грехов, которые непоправимо калечат человеческую душу, лишают ее общения с Богом и ставят под вопрос саму вечность, в христианской письменности термин эвтаназия никогда не означал того, что означает сейчас — «умерщвления пациента из жалости».
Что же спровоцировало столь радикальный сдвиг в значении слова эвтаназия? Новый смысл придал эвтаназии в XVI-м веке английский философ Фрэнсис Бэкон. Он обозначал им “легкую”, не сопряженную с мучительной болью и страданиями смерть, которая наступает естественным путем. Поэтому, по мысли Бэкона, в эвтаназии должна принимать участие медицина: “долг врача состоит не только в том, чтобы восстанавливать здоровье, но и в том, чтобы облегчить страдания и мучения, причиняемые болезнью…”.
Сама по себе такая постановка вопроса еще не вызывает этических возражений: действительно, обезболивание, уход и забота, — это то, чем медик призван помогать умирающему. Однако всё перевернулось в конце XIX века. С одной стороны, ряд немецких публицистов высказались за право больных на суицид, с другой, — Фридрих Ницше низвёл больных людей в ранг «паразитов общества», подлежащих истреблению. Полвека спустя эту программу осуществили нацисты. В Германии в целях “очищения” расы принудительно “эвтаназировали” пациентов психиатрических клиник. Казалось бы, Нюрнбергский трибунал навсегда похоронил подобные затеи. Но в конце XX века в ряде стран вновь разгорелись ожесточенные споры вокруг легализации «эвтаназии», но уже из соображений ложно понятого гуманизма. Однако мировое сообщество в целом квалифицирует такой «гуманизм» как уголовное преступление.
Парадоксальная ситуация сложилась в современной России. По опросам до половины российских медиков поддерживает идею эвтаназию в то время, как население скорее выступает против нее.
Это тем более странно, что каждый российский врач, получая диплом, клялся «никогда не прибегать к осуществлению эвтаназии». (Клятва российского врача, 61-я статья «Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан»). Напомню, что в основе клятвы российского врача — клятва Гиппократа. Еще в IV-м веке до Р.Х. врач обещал: “Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла”. Этот врачебный обет очень созвучен библейскому не убий. Вот уже две с половиной тысячи лет ему следует европейская медицина. Более того, каждому врачу известно, что в России эвтаназия запрещена отдельной 45-й статьей «Основ».
Согласно 45-й статье эвтаназия представляет собой “удовлетворение медицинским персоналом просьбы больного об ускорении его смерти какими-либо действиями или средствами, в том числе прекращением искусственных мер по поддержанию жизни”.
Как далее говорится в 45-я статье, “лицо, которое сознательно побуждает больного к эвтаназии и (или) осуществляет эвтаназию, несет уголовную ответственность”.
В то же время, согласно 33-й статье «Основ» гражданин “имеет право отказаться от медицинского вмешательства или потребовать его прекращения”. При этом ему (или его законному представителю) “в доступной для него форме должны быть разъяснены возможные последствия». Отказ с указанием последствий «оформляется записью в медицинской документации и подписывается гражданином либо его законным представителем, а также медицинским работником”.
Так не противоречит ли 45-я статья 33-й? По мнению правоведов, нет, поскольку 33-я статья постулирует, что “право на отказ от медицинского вмешательства — субъективное законное право пациента, которое может быть реализовано путем отсутствия согласия на медицинское вмешательство”. В то время как “эвтаназия — это сочетание индивидуальной меры свободы одного человека и обязанности другого” — медицинского работника .
Важнейшее различие между этими статьями — в целях. При «эвтаназии» врач ускоряет смерть, то есть убивает, и это тяжелейшее преступление. А в 33-й статье речь идет о праве человека самому выбирать методы лечения вплоть до отказа, однако и врач, и окружающие обязаны делать всё возможное для поддержания его жизни. Скажем, если раковый больной отказывается от операции, ему окажут все иные, не отвергнутые им виды медицинской помощи (химиотерапия и т.п.), его будут выхаживать, за него будут бороться до конца. Так называемая “недобровольная” или “принудительная” эвтаназия, при которой пациента умерщвляют, не спрашивая, в 45-й статье вообще не рассматривается, поскольку однозначно квалифицируется российским законодательством как убийство.
Точно также, 45-я статья не делает различия между активной и пассивной эвтаназией. Равно преступны как действия медперсонала, направленные на причинение смерти (т.н. “активная недобровольная эвтаназия”), так и неоказание помощи (т.н. “пассивная недобровольная эвтаназия”). Следовательно, согласно российскому законодательству, т.н. “недобровольная” или “принудительная” эвтаназия эвтаназией в собственном смысле слова не является, поскольку не учитывает волеизъявление больного; т.н. “принудительная эвтаназия” — однозначно квалифицируется как форма убийства.
Для любого человека вопрос о смерти — это вопрос о смысле жизни, о ее целях и перспективах. Вся история человечества — поиски ответа на этот вопрос. И здесь возможны две ключевые позиции, два вектора, позволяющие разделить все цивилизации на два типа. Это стремление либо к посмертному спасению, либо — к прижизненным удовольствиям и наслаждениям. Профессор И.В. Силуянова говорит о существования двух парадигм этического сознания— идеалистически-религиозной и натуралистически-прагматической.
В первом случае речь идет о том, что смысл жизни вынесен за ее пределы. Находясь в этом мире, человек обращен туда, где, согласно чинопоследованию православной панихиды, “несть ни печаль, ни воздыхание”. Именно там, в посмертии, совершается главное, там фокус всех его чаяний, поэтому вся его земная жизнь посвящена должному вхождению в инобытие. Каждый поступок обретает, по точному наблюдению Марины Цветаевой, свою значимость в лучах того света. Задача человека здесь — обрести спасение в мире, в котором, по слову Владимира Соловьева, царят смерть и время, а также боль.
К идеалистически-религиозному типу относится большинство древних цивилизаций от неолита до мегалита, а также древний Египет, и культуры, сформированные зороастризмом, иудаизмом, христианством, исламом и рядом других религиозных традиций. Их отличительной чертой является то, что общество и каждый человек в отдельности затрачивают колоссальные усилия, заботясь о своей вечной участи, как бы она ни понималась. Отсюда сложнейшие многодневные архаические погребальные ритуалы, сложнейшие погребальные комплексы и египетские пирамиды, выстроенные примитивными орудиями. Отсюда такое внимание к местопребыванию мертвых, при том что жилища живых бедны и непритязательны. Отсюда понятно, почему в ряде архаических культур погребальные сооружения воспроизводят строение креативных женских органов (матки), а умершие полагаются в них в характерной позе эмбриона. Согласно этим представлениям, в конце времен умершие вновь выйдут из чрева земли. Отсюда понятна и древнейшая, восходящая к неолиту, символика погребения: семя зарывают в землю, чтобы оно проросло. Именно этот образ телесного погребения как сеяния зерна находит свое продолжение в иудаизме, христианстве и исламе.
К идеалистически-религиозному типу относится христианская культура Византии и средневековой Европы. К нему принадлежит и культура Древней Руси, в которой золотые купола соседствовали с соломенными крышами. Красота храмового зодчества и убранства символизировала небесную красоту и возводила молящихся к реальности Воскресения.
Таким образом, в цивилизациях первого типа смерть воспринимается как стадия жизни, задающая всю систему нравственных координат, в которой страдание приносит свободу, а праведность получает высший смысл. Более того, сама жизнь сопряжена здесь с потусторонней реальностью; уже отсюда она устремлена к благому посмертию.
Напротив, в цивилизациях второго типа все внимание уделяется посюсторонней реальности. Гедонизм, по определению, обращен к этой земной жизни, ее радостям и наслаждениям. Главная задача человека — достичь земного счастья. Все остальное, включая загробные размышления, выносится за скобки человеческого бытия. Это логично: коль скоро перспектива конца отравляет жизнь, на эту тему налагается табу. Манифестом гедонистического отчаяния могут служить слова апостола Павла: по рассуждению человеческому … какая мне польза, если мертвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтра умрем! (1 Кор 15:32) Не посмертие, но комфорт ставятся во главу угла. Поскольку же старость или тяжелая болезнь вырывают человека из привычных условий существования и к тому же лишают его удовольствий, то в подобных культурах весьма популярна идея самоубийства.
Как отмечают религиоведы, ко второму типу цивилизаций можно отнести некоторые культуры Индии, Рим эпохи упадка и современную европейскую цивилизацию. Последняя являет нам поразительные примеры смертебоязни. В ряде европейских городов погребальным машинам запрещено появлятся на улицах не в ночное время: это шокирует живых. Если умирает кто-то из близких родственников, детям об этом не говорят и не позволяют прощаться.
С другой стороны, как отмечает митрополит Антоний Сурожский, больше всего в Православии европейцев потрясает то спокойствие и благоговение, с которым верующие относятся к умершим — упокоившимся, достигшим цели своей жизни. Это наблюдение православного человека, который большую часть своей жизни провел в Великобритании, еще раз свидетельствует о той смене мировоззрений, которая происходит в европейском мире.
Так что попытки расшатать общечеловеческие нормы и правила обращения с тяжело больными людьми лишь возвращают в наш мир дохристианские обычаи римской империи.
Следует отметить, что суицид — это всегда катастрофа. Это отнюдь не легкие мгновения, когда у человека, которому вместо оказания психологической и медицинской помощи ввели смертельную инъекцию, вдруг просыпается инстинкт жизни. Он осознает всю ценность времени, понимает, чего сам себя лишил, и умирает в агонии. Еще хуже, если человек уходит из жизни в состоянии глубокой депрессии — с гримасой отчаяния на лице. Даже с атеистической точки зрения, такой конец однозначно нельзя считать благим. С точки же зрения христианской, самоубийство способно навечно закрепить в душе это состояние уныния и тоски, в котором невозможно никакое общение с Богом.
Чтобы уйти от подобных рассуждений, в гедонистических культурах о смерти не принято говорить всерьез. Напротив, в них весьма популярны шутки наподобие Эпикуровской: “Самое страшное из зол — смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем” . Ложь этого парадокса в том, что здесь изначально отрицается бессмертие человеческой души. В противном случае вопрос о смерти должен наводить на размышления, которые удержали Гамлета от самоубийства. А если это не конец? «Какие сны в том смертном сне приснятся, — спрашивает Гамлет, — когда покров земного чувства снят?» Не будут ли эти сны страшнее той реальности, от которой самоубийца бежал на земле?
Итак, в любом случае, эвтаназия не является легкой смертью. Уйдет ли человек из жизни в состоянии душевной борьбы, что все же дает ему некую надежду на посмертное оправдание, или умрет в состоянии глубокой депрессии, такое завершение жизни скорее напоминает катастрофу, нежели виртуальную “легкую смерть”.
Главная проблема страдающего человека — увидеть смысл своих мук. Если этот смысл есть, человек любою боль вынесет. Если его нет, даже насморк может оказаться поводом к суициду. Так, больной раком Александр Солженицын прошел сквозь все лагеря, чтобы написать свои книги. С другой стороны, современную Россию охватила эпидемия подростковых самоубийств. Дети вышагивают из окон именно потому, что не в силах перенести даже душевные страдания, не говоря уже о телесных. Массовая культура учит наслаждаться жизнью, брать от нее всё, но не учит болеть. Малейшая душевная либо физическая боль дезориентирует человека; он не может понять смысла происходящего с ним.
Более того, само отсутствие этого смысла может быть большей мукой, нежели болезнь. По точному наблюдению Ницше, “бессмысленность страдания, а не страдание, — вот что было проклятием, тяготевшим до сих пор над человечеством, — и аскетический идеал придал ему некий смысл” . Это один из тех редких случаев, когда Ницше находит для христианства добрые слова.
Если человек не видит смысла своего креста, он не способен различить этот смысл и в страданиях других, а стало быть, не может им помочь. С особой остротой эта проблема встала перед врачами в СССР. Им было непонятно, как надлежит работать с терминальными больными. Речь идет не о врачебных процедурах, а о той внутренней растерянности, с которой врачи и медсестры входили в палаты обреченных. Зачем умирающему даны эти последние дни? Допустимо ли до последнего часа скрывать от терминального больного правду об истинном диагнозе? Наконец, каково отличие медицинской работы с умирающими от врачебной помощи выздоравливающим?
В СССР атеистическая идеология налагала табу на подобные вопросы и предписывала врачам скрывать правду от тяжелых больных. Ничем другим, кроме врачебной лжи, атеизм помочь им не мог. В это время на Западе были проведены масштабные исследования психологии терминальных больных. Известный ученый Элизабет Кюблер-Росс выделила пять этапов, которые проходит психика человека с диагнозом смертельной болезни.
Первый этап — отрицание. Узнав о своем диагнозе и прогнозе, человек говорит “нет, это не я”. Следующий этап — протест: “почему я?” Третий этап — просьба об отсрочке: “еще не сейчас”. Четвертый — депрессия: “да, это я умираю”. А вот пятый этап, как это ни неожиданно, — это этап принятия: “пусть будет”.
Логика первых четырех этапов в целом понятна. Но почему происходит переход от стадии депрессии к принятию? Для ответа на этот вопрос нам необходимо понять, почему, узнав о смертельном диагнозе, человек впадает в депрессию? Чем вызвано состояние отчаяния?
Одна из причин этого — в исходной жизненной установке. Чаще всего человек живет проекцией себя в будущее, перспективой определенной экспансии, расширения своего присутствия в этом мире. Он планирует продолжить карьеру, купить квартиру, построить дачу, вырастить детей, увидеть внуков и т.п. Именно это — точка приложения его энергии, всех его жизненных сил. Известие о смертельной болезни лишает человека этого будущего. И получается, что какие-то силы у него еще есть, коль скоро он дожил до диагноза, а потратить их некуда. На месте будущего — пустота, вакуум смысла. Дальнейшее движение невозможно. Описывая подобную ситуацию, Жан Поль Сартр так и назвал свой рассказ: “Стена”. Поэтому-то человек и впадает в депрессию. Ему некуда и незачем жить.
Но постепенно этот душевный кризис начинает менять мировоззрение больного. Грядущая смерть действительно вырывает его из круговерти суеты. Как показал Лев Толстой в своей книге “Смерть Ивана Ильича”, тем самым она расчищает пространство человеческой жизни от всех планов и замыслов, лишает амбиций и надежд. И тогда до человек замечает то, на что раньше не обращал внимания, а может быть, сознательно игнорировал, вытесняя на периферию сознания. Да, карьеру он уже не сделает, дачу не достроит, но может выстроить, выправить свои отношения с окружающими его людьми. Он начинает понимать, что часто воспринимал их лишь как средства для своих целей. Видел в них лишь функции и ресурсы, за счет которых обеспечивал себе положение в обществе, но не замечал в них людей. А теперь он может просто по-человечески с ними поговорить и сказать то, на что все время не хватало времени. Умирающий больной открывает для себя пространство личностного общения. Тело его разрушается, а душа вдруг начинает расти.
Во-вторых, как это ни парадоксально, умирание дает поразительную свободу. Он сам перестает быть функцией, становится самим собой и получает возможность делать то, о чем он, может быть, мечтал всю жизнь. Например, слушать любимую музыку или рисовать цветы.
В-третьих, человек начинает видеть свою жизнь как целое. Он может рассмотреть ее получше, вникнуть в ее суть, понять, зачем он жил, что сделал в этом мире. Это позволяет ему подвести итоги и внести последние штрихи. Предсмертие дает человеку возможность достойно завершить жизнь.
Наконец, приближаясь к границе жизни и смерти, человек еще может успеть выстроить свои отношения с Вечностью. Куда ты идешь после смерти? Обрывает ли смерть твое личностное бытие? После Перестройки для многих больных в России огромное значение имела возможность в больнице принять крещение, принести исповедь, собороваться и причаститься.
Это право больного на духовное окормление закреплено в российском законодательстве. 13 пункт 30 статьи Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан гласит о том, что пациент имеет право на «допуск к нему священнослужителя, а в больничном учреждении на предоставление условий для отправления религиозных обрядов, в том числе на предоставление отдельного помещения, если это не нарушает внутренний распорядок больничного учреждения».
Тем самым время умирания не обедняет, а напротив, обогащает человека, открывает перед ним новые грани бытия, исполняет высшим смыслом его жизнь. Отсюда понятно, почему многие умирающие воспринимали это время как лучшую стадию их жизни. Близкая смерть помогала им осуществить внутренний переворот, перейти от гедонистического мировоззрения к идеалистически-религиозному и постичь смысл страдания.
Бог христиан умер на Кресте. Однако эта Жертва приносится не просто из солидарности, но для того, чтобы вернуть человеку дар вечной жизни. По слову святителя Иоанна Златоуста, после Голгофы сама смерть стала иной: “прежде смерть низводила в ад, а теперь смерть препровождает ко Христу” . Христос воскрес, а значит, Царствие Небесное — у порога.
Отныне, если боль распинает нас на больничной койке, мы приобщаемся той чаше смертной муки, которую испил Спаситель. Но это значит, что и плоды Его воскресения тоже — наши.
У человека появилась возможность уже здесь, внутри себя распахнуть те двери, через которые к нему войдет неземная радость. Эти двери — вера, распахивает их молитва, а радость приходит в таинствах исповеди, соборования и причащения Телу и Крови Воскресшего.
Православная Церковь исповедует, что к этому дару призван каждый. Тихий свет Воскресения может озарить даже самую страждущую душу. Христос всегда готов прийти и преобразить жизнь самых безнадежных и отчаявшихся больных.
О том, как меняется отношение к смерти в христианстве, наш современник Оптинский иеромонах Василий (Росляков) писал так:
“Смерть страшна, потому что она знает обо мне все, потому что она обладает мною, распоряжается мною, как госпожа своим рабом. Христианство дает знание о смерти и о будущей жизни, уничижая этим власть смерти. Да, и о христианине смерть знает все, но он знает о ней ровно столько, чтобы не бояться ее.
Христианство превращает смерть из убийцы во врача, из незнакомца в товарища.
Сколько б ни рассуждали о смерти атеисты и интеллигенты, она для них остается незнакомкой, явлением, не вписывающимся в круг жизни, явлением потусторонним, потому что они не имеют знания о смерти. Мы боимся в темноте хулигана, потому что он не знаком нам, мы не знаем его намерений, а с близким человеком и в темноте встреча становиться радостной” .
В заключение я бы предложил вспомнить о том, что древние христиане понимали эвтаназию как «непостыдную, безболезненную и мирную» встречу с Богом нашего воскресения. Это еще один повод для конфликта с теми, кто пропагандирует под видом "эвтаназии" совмещенные убийство и суицид. Не стоит его упускать.