Душа несчастливой истории.

Каждый день помощник печатника Джастин Хоргеншлаг, получавший тридцать долларов в неделю, встречал примерно шестьдесят женщин, которых никоща раньше не видел. Таким образом, за четыре года, что он прожила Нью-Йорке, Хоргеншлаг встретил около 75 120 женщин. Из 75 120 женщин не меньше 25 000 были не моложе пятнадцати и не старше тридцати лет. Из 25 000 только 5 000 имели вес от ста пяти до ста двадцати пяти фунтов. Из этих 5 000 лишь 1 000 не были уродливы. Всего 500 были довольно привлекательны, 100 - очень привлекательны и 25 мости заставить долго и восторженно свистеть себе в спину. Но только в одну Хоргеншлаг влюбился с первого взгляда.
Существует два типа роковой женщины. Роковая женщина, которая роковая женщина в полном смысле этого слова, и роковая женщина, которая не совсем роковая женщина, если в полном смысле этого слова.
Ее звали Ширли Лестер. Ей было двадцать лет (на одиннадцать меньше, чем Хоргеншлагу), рост пять футов четыре дюйма (ее макушка на уровне его глаз), вес 117 фунтов (легка, как перышко). Она работала стенографисткой и жила с матерью Эгнес Лестер, обожавшей Нельсона Эдди и сидевшей у дочери на шее. О Ширли обыкновенно говорили: "Девочка хороша, как картинка".
Однажды рано утром в автобусе на Третьей авеню Хоргеншлаг навис над Ширли Лестер, и с ним было кончено. А все потому, что Ширли как-то особенно приоткрыла ротик. Она читала косметическую рекламу на стенке автобуса, а когда Ширли читала, у нее слабела нижняя челюсть. Вот в это Мгновение, когда у Ширли открылся ротик и разомкнулисьгубки, она стала самой роковой из роковых женщин Манхэттена. Хоргеншлаг нашел эффективное средство против страшного дракона одиночества, терзавшего ему сердце все время, [24] что он жил в Нью-Йорке. О, какая это была мука! Мука нависать над Ширли Лестер и не иметь права наклониться и поцеловать ее в разомкнутые уста. Какая невыразимая мука!
***
Такое было начало у истории, которую я собирался написать для "Кольерс". Я хотел написать прелестную нежную историю, как парень знакомится со своей девушкой. Что может быть лучше, думал я. Человечеству нужны истории, как парень знакомится со своей девушкой. Но чтобы сочинить такую, писатель, к несчастью, должен увидеть, как парень знакомится со своей девушкой. А тут у меня ничего не вышло. Бессмысленно быт и пытаться. Я не мог соединить Хоргеншлага и Ширли. И вот по каким причинам.
Для Хоргеншлага было совершенно невозможно наклониться к ней и откровенно сказать:
- Прошу прощения. Я вас очень люблю. Я просто потерял голову. Это правда. Я буду любить вас всю жизнь. Я помощник печатника и получаю тридцать долларов в неделю. Господи, как же я вас люблю! Вы заняты сегодня вечером?
Может быть, Хоргеншлаг и дурак, но не такой уж он дурак. И родился он никак не сегодня, может быть, вчера, но не сегодня. Читатели "Кольерс" такого, наверняка, не проглотят. В конце концов, что есть, то есть, а чего нет, того нет.
Не мог же я взять и впрыснуть Хоргеншлагу дозу учтивости из старого портсигара Уильяма Пауэлла и цилиндра Фреда Астера.
- Пожалуйста, мисс, не поймите меня неправильно. Я художник, работаю в журнале. Вот моя визитная карточка. Мне так хочется вас нарисовать, как еще никого никогда не хотелось.. Может быть это обернется к нашей обоюдной пользе. Можно мне позвонить вам сегодня вечером? Или через несколько дней? (Короткий жизнерадостный смешок.) Надеюсь, я не показался вам слишком навязчивым, (Еще один.) Наверно, так и есть.
О господи.
Это он произнес с усталой и все же веселой и немножко дерзкой улыбкой, если только Хоргеншлаг произнес это. Ширли, конечно же, обожала Нельсона Эдди и принимала активное участие в работе Кистоунской разъездной библиотеки.
Наверно, вы уже поняли, к чему я веду.
Правда, Хоргеншлаг мог бы спросить у нее так:
- Прошу прощения, вы не Вилма Причард?
На это Ширли ответила бы холодно, подыскивая себе другой объект для чтения на противоположной стене автобуса: [25]
- Забавно. - Хоргеншлаг мог бы и не остановиться на этом. - А я был готов поклясться, что вы - Вилма Причард. Ладно. Вы случайно не из Сиэттла?
- Нет.
В этом "нет" было бы еще больше льда.
- Сиэттл- мой родной город.
Нейтральная тема.
- Великий городишко. Сиэттл. Правда, это великий городишко. Я здесь всего... то есть, в Нью-Йорке четыре года. Я - помощник печатника. Меня зовут Джастин Хоргеншлаг.
- А мне это совершенно не интересно.
И Хоргеншлаг ничего не мог бы с этим поделать. У него не было ни внешности, ни славы, ни элегантного костюма, чтобы в подобных обстоятельствах завоевать интерес Ширли. У него не было ни одного шанса. А чтобы, как я уже говорил раньше, написать историю о том, как парень встречает девушку, надо, по крайней мере, иметь парня, повстречавшего свою девушку.
Хоргеншлаг мог бы, почему бы и нет, упасть в обморок и, падая, ухватиться за что-нибудь, а этим чем-нибудь была бы нога Ширли. Он мог бы при этом порвать ей чулок, и по нему побежала бы красивая длинная дорожка. Люди бы потеснились, и поверженный Хоргеншлаг поднялся бы на ноги, выдавливая из себя:
- Спасибо. Ничего страшного. - А потом он бы воскликнул: - Ой, мисс, простите меня! Я порвал вам чулки. Позвольте мне отдать вам деньги. Правда, у меня нет с собой наличных, поэтому мне придется записать ваш адрес.
Ширли не дала бы ему адреса. Она бы неловко молчала. А потом бы сказала, желая Хоргеншлагу провалиться на месте;
- Все в порядке.
Нет, в этом нет никакой логики. Хоргеншлаг, парень из Сиэттла, даже помыслить не мог ухватиться за ногу Ширли. Только не в автобусе на Третьей авеню.
Гораздо логичнее, если бы Хоргеншлаг впал в отчаяние. Есть же еще мужчины, которые любят безответно. А, может быть, Хоргеншлаг стал бы единственным. Но он мог бы также подхватить сумочку Ширли и побежать с ней к выходу. Ширли бы закричала. Мужчины услышали бы ее и вспомнили о суде Линча или о чем-нибудь в этом роде. Дорога Хоргеншлагу была бы преграждена. Пусть так. Автобус остановился бы. На сцене появился бы патрульный Уилсон, которому уже давно не удавалось никого арестовать. Что происходит?
- Офицер, этот человек хотел украсть мою сумочку. [26]
Хоргеншлага тащат в суд. Ширли, конечно же, тоже там. Они оба называют свои адреса, и таким образом Хоргеншлаг узнает о святом гнездышке Ширли.
Судья Перкинс, который у себя дома не может добиться хорошего, по-настоящему хорошего кофе, приговаривает Хоргеншлага к году тюремного заключения. Ширли кусает губки, а Хоргеншлага уводят прочь.
В тюрьме Хоргеншлаг пишет следующее письмо Ширли Лестер:

"Дорогая мисс Лестер!

Я совсем не собирался
красть вашу сумку. Я взял ее потому, что
люблю вас. Понимаете, я хотел таким образом
с вами познакомиться. Пожалуйста, напишите
мне, если у вас выдастся свободная минутка.
Мне очень одиноко здесь, и я вас очень
люблю. Может быть, вы навестите меня, если у
вас выдастся минутка?

Ваш друг

Джастин
Хоргеншлаг".

Ширли показала письмо всем своим друзьям. И они говорили:
- Как это мило, Ширли.
Ширли соглашалась, что это действительно мило. Почему бы ей не ответить ему?
- Отвечу! Пусть порадуется. - Что мне терять?
И Ширли ответила на письмо Хоргеншлага.

"Дорогой мистер
Хоргеншлаг!

Я получила ваше
письмо, мне очень жаль, что все так вышло. К
несчастью, ничего уже не поделаешь, но мне
очень неприятно. Хорошо, что срок вам дали
небольшой и вы скоро выйдете на свободу.
Желаю вам счастья.

Искренне ваша

Ширли
Лестер".

"Дорогая-мисс Лестер!

Вы не представляете,
как я обрадовался, когда получил ваше
письмо. Ни о чем не жалейте. Я сам виноват,
что так влюбился, и вас совсем не виню. У
нас здесь раз в неделю кино, и вообще
совсем неплохо. Мне тридцать один год, я
приехал из Сиэттла. В Нью-Йорке я уже
четыре года. Мне кажется, это
замечательный город, только в нем иногда
бывает одиноко. Вы самая красивая девушка,
которую я когда-либо видел, даже [27] в
Сиэттле. Хорошо бы вы навестили меня в
какую-нибудь субботу с двух до четырех, а я
оплачу ваш проезд.

Ваш друг

Джастин
Хоргеншлаг".

Это письмо Ширли тоже показала бы всем своим друзьям. Но на него она бы не ответила. Всякому понятно, что Хоргеншлаг дурак. К тому же она ответила на первое письмо. Если она опять ответит, это затянется на месяцы. И все такое. Что она могла для него сделать, она сделала. Ну и фамилия. Хоргеншлаг.
Тем временем в тюрьме Хоргеншлага было хуже некуда, несмотря на кино раз в неделю. Вместе с ним в камере сидели Бекас Морган и Дольщик Берк, настоящие преступники, которые нашли в Хоргеншлаге сходство с надувшим их однажды парнем из Чикаго. Они были убеждены, что Крыса Ферреро и Джастин Хоргеншлаг - один и тот же человек.
- Я не Крыса Ферреро, - сказал им Хоргеншлаг.
- Да ну? - не поверил Дольщик и сбросил еду Хоргеншлага на пол.
- Стукни его, - сказал Бекас.
- Я же вам говорил, что попал сюда, потому что в автобусе украл у девушки сумку, - взмолился Хоргеншлаг. - Но я не по правде украл. Я в нее влюбился и иначе никак не мог с ней познакомиться.
- Да ну? - сказал Дольщик.
- Стукни его, - сказал Бекас.
Потом наступил день, когда семнадцать заключенных попытались убежать. Во время прогулки во дворе Дольщик Берк хватает племянницу надзирателя, восьмилетнюю Лизбет Сью, своими ручищами и поднимает ее наверх, чтобы показать надзирателю.
- Эй, начальник! - кричит Дольщик. - Открывай ворота или прощайся с девчонкой!
- Отпусти девочку, Дольщик! - приказывает надзиратель слабым голосом.
Но Дольщик знает, теперь он получит все, что хочет. Семнадцать мужчин и маленькая светловолосая девочка выходят за ворота. Шестнадцать мужчин и маленькая девочка выходят целыми и невредимыми. Но тут караульный на вышке решает, что у него появилась замечательная возможность попасть Дольщику в голову и тем самым помешать остальным бежать. Однако он промахивается, попадает в маленького человечка, который суетливо семенит возле Дольщика, и случайно убивает его.
Кого, как вы думаете? [28]
Таким образом, моему намерению написать для "Кольерс" историю о том, как парень встречаетдевушку, нежную, запоминающуюся любовную историю,мешает смерть моего героя.
Хоргеншлаг никогда бы не оказался в числе семнадцати отчаянных мужчин, если бы сам не стал вдруг отчаянным, запаниковав из-за нежелания Ширли ответить на его второе письмо. Однако факт остается фактом. Она не ответила. Она бы ни за что на него не ответила. И я здесь ни при чем.
Стыд и позор. Как жалко, что Хоргеншлаг не смог послать из тюрьмы такое письмо Ширли Лестер:

"Дорогая мисс Лестер!

Надеюсь, вы не
рассердитесь, получив от меня несколько
строчек. Я пишу вам, мисс Лестер, .потому
что не хочу, чтобы вы думали, будто я
обыкновенный вор. Я украл у вас сумку,
чтобы вы знали, потому что влюбился, как
только увидел вас в автобусе. Я ничего не
мог придумать, как мне познакомиться с
вами, и поэтому поступил скверно... глупо,
если точнее. Но ведь стоит мужчине
влюбиться, и он сразу глупеет.

Мне очень
понравилось, как вы открыли ротик. Вы стали
для меня всем. Я не был несчастлив, когда
приехал в НьюЙорк, но и счастлив тоже не
был. Лучше всего сказать, что я был таким же,
как тысячи парней в Нью-Йорке, которые
просто существуют день за днем.

Я приехал в Нью-Йорк
из Сиэттла. Я хотел стать богатым и
знаменитым, а еще элегантно одетым и
обходительным. Я - хороший помощник
печатника, и это все, чем я стал. Однажды
печатник заболел, и мне пришлось занять
его место. У меня ничего не получилось,
мисс Лестер. Никто не хотел принимать мой
приказания всерьез, Наборщицы только
хихикали, когда я заставлял их работать. И
я их не виню, потому что выгляжу дурак
дураком, когда начинаю отдавать
приказания. Наверно, я принадлежу к тем
миллионам людей, которым не надо этого
делать. Мне это уже все равно. Хозяин
недавно взял на работу
двадцатитрехлетнего мальчишку. Ему только
двадцать три, а мне тридцать один, и я уже
четыре года проработал на своем месте, но я
знаю, что в один прекрасный день он станет
моим начальником, а я буду его помощником.
И я уже не обижаюсь на это.

Мисс Лестер, для меня
очень важно, что я люблю вас. Некоторые
думают, будто любовь - это секс и брак, и
поцелуи в шесть часов, и дети, и, наверно,
оно так и есть, мисс Лестер. А знаете, что я
думаю? Я думаю, любовь - это прикосновение и
в то же время это не прикосновение,[29]

Наверно, для женщины
важно, когда другие думают о ней как о жене
богатого мужчины, или красивого, или
умного, или известного. Я совсем никому не
известен. Меня даже никто не ненавидит. Я
просто... Я просто... Джастин Хоргеншлаг, Из-за
меня люди не веселятся, не грустят и даже
не сердятся. Наверно, меня считают хорошим
парнем, и это все.

Когда я был маленьким,
никто не говорил, что я умный, находчивый
или красивый. Если меня хотели похвалить,
то говорили, что у меня крепкие ножки.

Думаю, вы мне не
ответите, мисс Лестер. А мне бы больше
всего на свете хотелось получить от вас
письмо, хотя, если честно, я ничего не жду
от вас. Мне просто хотелось, чтобы вы
узнали правду. Если моя любовь доставит
мне только неприятности, мне некого винить,
кроме себя самого.

Наверно, когда-нибудь
вы поймете и простите вашего неловкого
обожателя

Джастина
Хоргеншлага".

А может быть, другое еще более фантастично:

"Дорогой мистер
Хоргеншлаг!

Я получила ваше
письмо, и оно мне понравилось. Я чувствую
себя немножко виноватой в том, что
случилось. Если бы вы заговорили со мной
вместо того, чтобы вырывать у меня сумку.
Правда, тогда, скорее всего, я бы
заморозила вас своей холодностью.

Сейчас ленч, все ушли
из конторы, и я одна осталась тут написать
вам письмо. Мне кажется, если бы я пошла с
девчонками и они бы, как всегда, болтали за
едой, я бы не выдержала и закричала.

Какая мне разница,
удачливы вы или нет, красивы ли, знамениты,
богаты, учтивы. Раньше мне это было важно. В
школе я была влюблена в мальчишек, похожих
на Джо Глеймора. Дональд Николсон гулял
под дождем и знал наизусть все сонеты
Шекспира. Боб Лейси, симпатичный чудак,
попадал в корзину с середины площадки,
когда счет был равный, а игра вот-вот
заканчивалась. У застенчивого Гарри
Миллера были потрясающие карие глаза.

Однако эта глупая
часть моей жизни позади.

Тех, кто хихикал над
вами, когда вы отдавали приказания, я
занесла в свой черный список. Я ненавижу их,
как никого никогда не ненавидела.

Вы видели меня, когда
я была накрашенная. Поверьте, без
косметики я совсем не такая уж красотка.
Пожалуйста, напишите мне, когда вам
разрешают принимать посетителей. [30] Мне бы
хотелось еще раз взглянуть на вас. Мне бы
хотелось удостовериться, что вы не хотите
меня провести.

Ах, почему вы не
сказали судье, зачем украли у меня сумку?
Тогда мы бы могли быть вместе и говорить
обо всем на свете, ведь у нас много общего.

Пожалуйста, не
забудьте мне написать, когда к вам можно
приехать.

Искренне ваша

Ширли
Лестер".

Джастин Хоргеншлаг не познакомился с Ширли Лестер. Она переселилась на Пятую или Шестую улицу, а он - на Тридцать вторую. В тот вечер Ширли Лестер пошла в кино с Говардом Лоренсом, в которого была влюблена. Говард считал Ширли классной девчонкой, и не более того. А Джастин Хоргеншлаг провел вечер дома и слушал по радио мыльную оперу. Всю ночь он думал о Ширли и весь день, и еще целый месяц. А потом его познакомили с Дорис Хиллман, которая уже начинала бояться, что останется без мужа. Прежде чем Джастин Хоргеншлаг понял это, Дорис Хиллман вытеснила Ширли Лестер в закоулки его памяти. Ширли Лестер и даже мысли о ней были отныне запрещены.
Вот почему я так и не написал для "Кольерс" историю о том, как парень встречает девушку. В истории о том, как парень встречает девушку, парень всегда встречает свою девушку.

Грустный мотив.

Сказание о Лиде-Луизе, 

которая пела блюзы,
как не пел никто на свете - 
ни до нее, ни после.

Зимой сорок четвертого года в армейском транспортном грузовике я
проехал из Люксембурга в прифронтовой германский город Хольцхафен - путь,
который обошелся в четыре проколотых шины, три случая обморожения ног и
минимум одно воспаление легких.
В грузовик набилось человек сорок - все больше пехотное пополнение.
Многие возвращались из госпиталей в Англии, где залечивали полученные на
войне раны. По виду вполне поправившиеся, они теперь догоняли одну
пехотную дивизию, про командующего которой мне рассказывали, будто он
садится в штабную машину не иначе, как повесив через одно плечо наган, а
через другое фотоаппарат; этот ярый вояка был знаменит тем, что умел
писать неподражаемые по ядовитости послания противнику, если тот
превосходил его силами или брал в окружение.
Много часов я трясся в этом грузовике, никому не взглянув в глаза.
Пока было светло, солдаты дружными усилиями пытались развлечься и
успокоить воинственный зуд в крови. Играли в шарады прямо в кузове,
разбившись на две партии - кто где сидел. Обсуждали известных
государственных мужей. Распевали песни - бодрые воинственные песни,
сочиненные патриотами с Бродвея, которым досадный поворот колеса фортуны
помешал, увы, занять свое место в рядах фронтовиков. Словом, грузовик
прямо распирало от песен и веселья - пока вдруг не наступила ночь и не
спустили брезент для затемнения. И тут все то ли уснули, то ли замерзли
насмерть, кроме меня и того человека, который рассказал мне эту историю. У
него были сигареты, у меня - уши.
Вот все, что я знаю об этом человеке.
Звали его Радфорд. Фамилию он не сказал. У него был еле заметный
акцент южанина и хронический окопный кашель. Нашивки и красный крест
капитана медицинской службы он носил по тогдашней моде на шапке.
И это все, что мне о нем известно, - не считая, понятно, того, о чем
говорится в самом рассказе. Так что, пожалуйста, не пишите мне писем с
требованием дальнейших сведений - я не знаю даже, жив ли он. Моя просьба в
особенности относится к читателям, которые усмотрят в этом рассказе хулу
на нашу страну.
Это - ни на кого и ни на что не хула. А просто небольшой рассказ о
домашнем яблочном пироге, о пиве со льда, о команде "Бруклинские Ловкачи",
о телевизионных программах "Люкс" - словом, о том, во имя чего мы
сражались. Да это и так ясно, сами увидите.

Радфорд был родом из Эйджерсбурга, штат Теннесси. Он говорил, что это
примерно в часе езды от Мемфиса. Видимо, очень славный городок. Там,
например, есть одна улица, называется Мисс-Пэккер-стрит. Не просто
Пэккер-стрит, а именно Мисс-Пэккер-стрит. Так звали одну эйджерсбургскую
учительницу, которая во время Гражданской войны в упор расстреляла из окна
отряд северян, проходивший под стенами школьного здания. Не размахивала
флагом, как какая-нибудь Барбара Фритчи. Нет, мисс Пэккер просто
прицелилась и открыла огонь и успела уложить пятерых парней в синих
мундирах, прежде чем до нее добрались с топором. И было ей тогда
девятнадцать лет.
Отец Радфорда был на самом деле бостонец, он служил торговым агентом
в бостонской компании, производившей пишущие машинки. Перед самым началом
первой мировой войны, заехав по делам в Эйджерсбург, он познакомился там с
одной красивой девушкой из приличной обеспеченной семьи и через две недели
был уже женат. Ни в Бостон, ни на прежнюю работу он больше не вернулся,
вычеркнув то и другое из своей жизни без малейшего сожаления. Вообще это
был человек своеобразный. Спустя час после того, как умерла, подарив жизнь
Радфорду, его жена, он сел в трамвай, поехал на окраину Эйджерсбурга и
купил там расстроенное, но почтенное издательское дело. И через полгода
уже опубликовал им же самим написанную книгу: "Гражданское процессуальное
право для американцев". Вслед за этой книгой за небольшой промежуток
времени была издана целая серия совершенно неудобоваримых, но широко
известных у нас и по сей день премудрых учебных пособий под общим
названием "Справочная серия для учащихся средних учебных заведений
Америки". Я, например, знаю точно, что его "Естествознание для
американцев" году этак в тридцать втором появилось в школах Филадельфии.
Книжка изобиловала умопомрачительными графиками перемещения обыкновенных
маленьких точек А и В.
Детство Радфорд провел в отчем доме необыкновенное. Его отец, видимо,
не выносил, когда книги просто читали. Радфорда натаскивали и школили даже
в те годы, когда мальчишкам полагается знать только свои мраморные шарики.
Он простаивал на стремянке у книжного шкафа, пока не находил в словаре
определение слова "хромосома". За столом ему передавали блюдо с бобами,
только если он сначала перечислит планеты в порядке величины. Еженедельные
десять центов на карманные расходы он мог получить, лишь назвав дату
рождения, смерти, победы или поражения какого-нибудь исторического лица.
Словом, к одиннадцати годам Радфорд знал по всем академическим предметам
примерно столько же, сколько средний выпускник средней школы. А если брать
не только академические предметы, то и больше. Средний выпускник средней
школы не знает, как можно проспать ночь в подвале на полу без подушки и
одеяла.
Однако к детским годам Радфорда существовало два важных примечания.
Они не содержались в книгах его отца, но всегда были под рукой и могли в
случае нужды пролить немного живого света. То были взрослый человек по
имени Черный Чарльз и маленькая девочка Пегги Мур.
Пегги училась с Радфордом в одном классе. Правда, он больше года не
обращал на нее внимания, разве только заметил, что ее всегда первую
отпускали с дополнительных занятий по правописанию. Понимать цену Пегги он
начал лишь тогда, когда разглядел у нее на шее, в ямке между ключицами,
комочек жевательной резинки. Он тогда подумал, что это она здорово
догадалась, хоть и девчонка. Она сидела через проход от него, и он залез
под парту, будто бы что-то уронил, а сам шепнул ей:
- Эй! Ты всегда так прилепляешь резинку?
Юная леди с жевательной резинкой между ключицами обернулась,
приоткрыв рот, и кивнула. Она была польщена. То был первый случай, когда
Радфорд обратился к ней не по учебному делу.
Радфорд пошарил под партой, ища несуществующий ластик.
- Слушай. Хочешь, я тебя познакомлю после школы с одним моим другом?
Пегги прикрыла рот ладонью и притворилась, что кашляет.
- С кем? - спросила она.
- С Черным Чарльзом.
- А он кто?
- Один человек. Играет на рояле. На Уиллард-стрит. Мой приятель.
- Мне не разрешают ходить на Уиллард-стрит.
- Подумаешь!
- А ты когда пойдешь?
- Сразу после школы. Сегодня она нас не будет оставлять. Ей самой-то
скучища... Двинули?
- Двинули.
В тот день дети отправились на Уиллард-стрит, и Пегги познакомилась с
Черным Чарльзом, а Черный Чарльз с Пегги.
Кафе Черного Чарльза было обыкновенной дешевой забегаловкой и вечным
бельмом на глазу городских властей, которые и всю-то улицу, на которой оно
стояло, из года в год неизменно обрекали на снос - на бумаге, понятное
дело. Про такие заведения родители - глядя сквозь боковое стекло семейного
автомобиля - обыкновенно говорят детям: "Безобразие. Антисанитария".
Словом, это было отличное местечко. Да и не случалось, кажется, чтобы у
молодых посетителей Черного Чарльза хоть однажды разболелись животы от
аппетитных, шипящих в сале сосисок, которые он подавал. Но вообще-то к
Черному Чарльзу ходили не затем, чтобы есть. Конечно, придешь, так уж и
поешь, но идешь-то не для этого.
К Черному Чарльзу ходили потому, что он играл на рояле, как бог -
играл словно какой-нибудь знаменитый пианист из Мемфиса, а может, и того
лучше. Он играл и свинг, и просто, и, когда ни придешь, он всегда сидел за
роялем, а потом пора было уже уходить домой, а он все сидит за роялем. Но
дело даже не только в этом. Настоящий хороший музыкант не может уставать
от музыки, это само собой, тут и удивляться нечему. Но его отличала еще
одна черта, свойственная мало кому из белых музыкантов. Он был добрый, и,
когда к нему подходили и просили сыграть что-нибудь или просто так
подходили поговорить, он всегда слушал. И смотрел на тебя, а не мимо.
До того, как Радфорд привел Пегги, он был, видимо, самым юным из
посетителей Черного Чарльза. Он уже больше двух лет ходил туда один, раза
по два, по три в неделю. И всегда засветло, по той простой причине, что
поздно вечером ему не разрешалось уходить из дому. Правда, на его долю не
доставалось той толкотни, того гомона и чада, которыми славилось заведение
Черного Чарльза в ночное время; зато и днем он получал кое-что не хуже, а
то и получше. Он мог слушать, как Черный Чарльз играет подряд все
знаменитые песни. Нужно было только разбудить его. Но в этом-то и была
загвоздка. Черный Чарльз после обеда спал и спал мертвецким сном.
Оказалось, что с Пегги бегать на Уиллард-стрит к Черному Чарльзу еще
лучше, чем одному. С ней было хорошо не только сидеть на полу, с ней и
слушать было хорошо. Радфорду нравилось, как она подтягивает к подбородку
длинные крепкие ноги, все в синяках и ссадинах, и сплетает пальцы на
лодыжках. Нравилось, как она, когда слушает, прижимает рот к коленкам, так
что от зубов остаются метины. И как она потом шла домой: не болтала,
только иной раз поддаст ногой камешек или консервную банку или в
задумчивости раздавит пяткой надвое окурок сигары. В общем, она была
девчонка что надо, хотя Радфорд, конечно, ей этого не говорил. У нее была
опасная привычка чуть что лезть с нежностями, даже, кажется, совершенно
безо всякого повода.
Но надо отдать ей справедливость - она даже научилась будить Черного
Чарльза.
Однажды, когда они, как обычно, в четвертом часу вошли в кафе, она
сказала:
- Радфорд, знаешь что? Можно, сегодня я его разбужу?
- Валяй. Если только у тебя получится.
Черный Чарльз, сняв ботинки, спал на старой жесткой кушетке,
отгороженный несколькими неубранными столиками от своего любимого рояля.
Пегги подошла к вопросу с научной обстоятельностью.
- Что же ты? Давай буди.
- Погоди, не мешай. Я сейчас.
Радфорд смотрел на нее снисходительно.
- Н-да. Его так просто не растолкаешь. Видела, как я? Нужно выбрать
верное место. Где почки. Ты же видела.
- Вот сюда? - Пегги ткнула пальцем в чувствительный островок на спине
у Чарльза, отчеркнутый сверху сиреневыми подтяжками.
- Давай-давай.
Пегги размахнулась и ударила.
Черный Чарльз чуть пошевелился, но продолжал спать, не переменив даже
позы.
- Не попала ты. И потом, надо гораздо сильнее.
Пегги задумала сделать из своей правой руки более сокрушительное
оружие. Сжала кулак, просунув большой палец между средним и указательным,
и, вытянув руку, залюбовалась своей работой.
- Так ты только палец сломаешь. Слышишь? Убери палец...
- Не мешай. - И Пегги, словно цепом, ударила спящего по спине.
Удар подействовал. Чарльз испустил истошный вопль и на добрых два
фута подлетел в душный воздух непроветренного кафе. И еще не успел
приземлиться, как Пегги обратилась к нему с просьбой:
- Пожалуйста, Чарльз, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
Чарльз поскреб в затылке, опустил свои огромные ступни в носках прямо
на усыпанный окурками пол и скосил глаза:
- Ах, это ты, Маргарет?
- Да. Мы только что вошли. Нас всем классом задержали, - объяснила
она. - Пожалуйста, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
- С понедельника начинаются летние каникулы, - радостно вставил
Радфорд. - Мы сможем приходить каждый день.
- Вот как? Это здорово, - сказал Чарльз. И не просто сказал, а ему в
самом деле было приятно. Он поднялся на ноги - большой, добрый великан, -
стараясь стряхнуть с себя тяжелое въедливое похмелье. И пошел куда-то
наугад в том направлении, где стоял рояль.
- И мы сможем приходить раньше, - пообещала Пегги.
- Вот и отлично, - отозвался Чарльз.
- Ты не туда идешь, Чарльз, - сказал Радфорд. - Так прямо в дамскую
комнату.
- Он еще спит, Радфорд. Стукни его покрепче.

То было, я думаю, хорошее лето - целые дни, наполненные звуками
Чарльзова рояля. Но точно я не знаю, Радфорд ведь рассказал мне просто
одну историю, а не всю свою автобиографию. Дальше он мне рассказал об
одном ноябрьском дне. Это было еще в кулиджевские времена, но в каком
именно году, не знаю. Кулиджевские годы все на одно лицо.
День был ясный. Полчаса назад ученики эйджерсбургской начальной
школы, отчаянно толкаясь, высыпали из дверей на улицу и разошлись. И
теперь Радфорд и Пегги сидели верхом на стропилах нового дома, который как
раз строился тогда на Мисс-Пэккер-стрит. Никого из рабочих поблизости не
было. И никто не помешал им забраться на самую высокую, самую тонкую
балку.
Удобно устроившись на высоте целого этажа над землей, они
разговаривали о важных вещах - как пахнет бензин, и какие уши у Роберта
Хермансона, и какие зубы у Эдис Колдуэлл, и какими камнями удобнее всего
швыряться, и о Милтоне Силлзе, и о том, как пускать сигаретный дым через
нос, и о людях с дурным запахом изо рта, и о том, какой длины должен быть
нож, чтобы зарезать человека.
Они делились друг с другом планами на будущее. Пегги мечтала, когда
вырастет, стать санитаркой. И еще киноактрисой. И пианисткой. И потом еще
бандиткой - ну вот которые награбят бриллиантов и всяких там сокровищ и
обязательно дают немного бедным, если кто уж совсем бедный. Радфорд
сказал, что хочет быть только пианистом. Разве что, может, в свободное
время он еще будет автомобильным гонщиком, у него уже есть пара отличных
защитных очков.
Затем последовало состязание, кто дальше плюнет. Но в самый
напряженный момент борьбы проигрывающая сторона выронила из кармана
джемпера драгоценную пудреницу без зеркала. Спускаясь за ней, Пегги
сорвалась и, пролетев метра полтора, с ужасным стуком шлепнулась на
свежеструганый деревянный пол.
- Цела? - осведомился ее спутник, и не думая покидать своего места
под крышей.
- Ой-ой, Радфорд, голову больно! Умираю!
- Ну да, не ври.
- Нет, умираю. Вот пощупай.
- Стану я спускаться, чтобы щупать твою макушку.
- Ну пожалуйста, - умоляла его дама.
И Радфорд, бормоча себе под нос что-то язвительное о людях, которые
не смотрят под ноги, спустился вниз.
Он откинул со лба пострадавшей черные ирландские локоны и деловито
спросил:
- Где болит?
- Везде...
- Ну, знаешь, ничего у тебя нет. Не видно даже нарушений кожного
покрова.
- Чего не видно?
- Ну, этих... нарушений. Крови там, царапин. Даже шишки нет. - Он
поглядел на нее с подозрением и отодвинулся. - Ты, по-моему, вовсе и не
головой ударилась.
- Нет, головой. Ты еще посмотри... Вот здесь. Как раз где твоя
рука...
- Ничего тут нет. Я полез назад.
- Подожди, - сказала Пегги. - Сначала поцелуй вот здесь. Вот прямо
здесь.
- И не подумаю. Очень мне надо целовать твою макушку.
- Ну пожалуйста. Ну хоть здесь. - Пегги ткнула пальцем себе в щеку.
Радфорду надоело, и он с великим и человеколюбивым снисхождением
выполнил эту просьбу.
И тут ему было с коварством объявлено:
- Теперь мы помолвлены!
- Еще чего!.. Я ухожу. Забегу к старику Чарльзу.
- К нему нельзя. Он ведь сказал, чтоб сегодня не приходить. Он
сказал, что у него сегодня гость.
- Ничего, он не рассердится. А уж с тобой-то я здесь все равно не
останусь. Плеваться ты не умеешь. Даже сидеть смирно и то не можешь. А
пожалеешь тебя, так ты лезешь со всякими нежностями.
- Я ведь не часто лезу с нежностями.
- Я пошел. Пока!
- Погоди! Я с тобой.
Они выбрались с безлюдной, сладко пахнувшей стройки и побрели по
осенним улицам к Черному Чарльзу. На Лиственничной улице минут пятнадцать
стояли смотрели, как два гневных пожарника снимали с высокого дерева
котенка-подростка. Какая-то тетя в японском кимоно противным рассерженным
голосом давала указания. Дети послушали ее, поглядели на пожарников и, не
сговариваясь, стали болеть за кошку. И она не подкачала. Она вдруг
спрыгнула с верхней ветки, шлепнулась прямо на голову одному из пожарников
и рикошетом отлетела на соседнюю лиственницу. Радфорд и Пегги задумчиво
пошли дальше. Что-то для них навсегда переменилось. Этот день отныне и
навечно сохранил для них в себе дерево, все в золоте и багрянце, каску
пожарника и котенка, который так умел прыгать - будь здоров!
- Позвоним у двери, - сказал Радфорд. - Сегодня нельзя войти просто
так.
- Ладно.
Радфорд позвонил, и дверь отворил сам Черный Чарльз - он не только не
спал, он был даже побрит. Пегги тут же доложила:
- Ты сказал, чтоб мы сегодня не приходили, но Радфорду захотелось.
- Входите-входите, - сердечно пригласил их Черный Чарльз. Он вовсе не
сердился.
Радфорд с Пегги, смущаясь, последовали за ним, ища глазами гостя.
- У меня племянница в гостях, дочка сестры, - сказал Черный Чарльз. -
Приехала с матерью из Флориды.
- Она играет на рояле? - спросил Радфорд.
- Она поет, малыш, она поет.
- А почему шторы спущены? - спросила Пегги. - Почему ты не поднял
шторы, Чарльз?
- Я там стряпаю на кухне. А вы бы, ребятки, вот взяли и помогли шторы
поднять, - сказал Черный Чарльз и снова скрылся на кухне.
Ребята разошлись в разные концы зала и стали двигаться навстречу друг
другу, впуская в окна дневной свет. Они больше не смущались. Мысль о госте
уже не тревожила их. Если сегодня у Черного Чарльза и находится кто-то
посторонний, то это всего лишь племянница - можно сказать, никто.
Но тут Радфорд дошел до рояля и от неожиданности замер. За роялем
кто-то сидел и смотрел на него. Он нечаянно выпустил шнур, и штора сразу
подлетела кверху, пошуршала там и только потом замерла.
- И изрек Господь: "Да будет свет", - проговорила взрослая девушка,
сидевшая на Чарльзовом месте за роялем. Она была такая же черная, как
Чарльз. - Вот так-то, братец, - заключила она примирительно.
На ней было желтое платье и желтая лента в волосах. Впущенный
Радфордом солнечный свет упал на ее левую руку - она отбивала что-то
медленное и очень прочувствованное на деревянной крышке рояля. В другой
руке между длинными, изящными пальцами Она держала тлеющий окурок. Она
была некрасивая девушка.
- Я шторы поднимаю, - произнес наконец Радфорд.
- Вижу, - сказала девушка. - У тебя это хорошо получается.
Она улыбнулась.
Подошла Пегги.
- Здравствуйте, - сказала она и заложила руки за спину.
- Здравствуйте и вы, - ответила девушка; ногой она, Радфорд заметил,
тоже что-то отстукивала.
- Мы сюда часто приходим, - сказала Пегги. - Мы с Чарльзом самые
лучшие друзья.
- О, вот это здорово, - проговорила девушка и подмигнула Радфорду.
Из кухни вышел Черный Чарльз, на ходу вытирая о полотенце свои
большие красивые руки.
- Лида-Луиза, - обратился он к девушке, - это мои друзья, мистер
Радфорд и мисс Маргарет. - Потом повернулся к детям: - А это дочка сестры
моей мисс Лида-Луиза Джонс.
- Мы знакомы, - сказала его племянница. - Мы встречались у лорда
Плюшезада. На прошлой неделе мы вот с ним, - она кивнула в сторону
Радфорда, - играли в маджонг на веранде.
- Может, споешь что-нибудь ребяткам? - предложил Чарльз.
Лида-Луиза не отозвалась. Она смотрела на Пегги.
- У вас с ним любовь? - спросила она.
- Нет, - быстро ответил Радфорд.
- Да, - сказала Пегги.
- А почему тебе так нравится этот мальчик? - Лида-Луиза спрашивала
Пегги.
- Не знаю, - ответила Пегги. - Мне нравится, как он стоит в классе у
доски.
Такой ответ показался Радфорду возмутительным, но траурные глаза
Лиды-Луизы ухватили его и вместе с ним устремились вдаль. Она спросила у
Черного Чарльза:
- Дядя, ты слыхал, что говорит эта малютка Маргарет?
- Нет. А что она сказала? - Черный Чарльз поднял крышку рояля и искал
что-то на струнах - может, сигареты, а может, пробку от соусницы.
- Она говорит, что она любит вот этого мальчика, потому что ей
нравится, как он стоит в классе у доски.
- Правда? - Черный Чарльз высвободил голову из-под крышки рояля. -
Спой ребятишкам что-нибудь, Лида-Луиза.
- Ладно. Какую песню они любят?.. Кто, интересно, стянул мои
сигареты? Они все время лежали возле меня.
- Ты слишком много куришь. Ни в чем меры не знаешь. Пой лучше, -
сказал ей дядя. Он уже сидел за роялем. - Спой им "Никто меня не любит".
- Эта песня не для детей.
- Эти дети любят такие песни.
- Тогда ладно, - сказала Лида-Луиза. Она поднялась и стала у рояля
сбоку. Она была высокого роста. Радфорд и Пегги уже сидели на полу, им
пришлось сильно задрать головы.
- Какой ключ тебе?
Лида-Луиза пожала плечами.
- Да любой, все равно, - сказала она и подмигнула детям. - Зеленый
будет лучше всего, подойдет к моим туфлям.
Черный Чарльз взял аккорд, и голос его племянницы влился в него,
проскользнув между нот. Она пела "Никто меня не любит". Когда она кончила,
у Радфорда по спине бегали мурашки. Кулак Пегги оказался в кармане его
куртки. Он не почувствовал, как она его туда засунула, и не стал говорить,
чтоб она его вынула.
Теперь, годы спустя, Радфорд, сбиваясь, все старался мне втолковать,
что голос Лиды-Луизы описать невозможно, пока я не сказал ему, что у меня
есть почти все ее пластинки и я сам это знаю. Но, между прочим, сделать
попытку, пожалуй, все-таки стоит.
Голос у Лиды-Луизы был сильный и мягкий. На каждой ноте она по-своему
чуть детонировала. Она нежно и ласково раздирала вам душу. Говоря, что
голос Лиды-Луизы невозможно описать, Радфорд, вероятно, имел в виду, что
его ни с чем нельзя сопоставить. И в этом он прав.
Покончив с "Никто меня не любит", Лида-Луиза нагнулась и подобрала
сигареты, валявшиеся под стулом, на котором сидел ее дядя.
- Ах вот вы где были, - сказала она и закурила.
Дети глядели на нее как завороженные.
Черный Чарльз встал.
- А у меня есть холодная грудинка, - провозгласил он. - Кому принести
кусочек?

На рождественской неделе Лида-Луиза начала петь по вечерам в кафе
своего дяди. В понедельник вечером Радфорд и Пегги оба отпросились из дому
- в школу, на лекцию по гигиене. Так что они присутствовали при ее первом
выступлении. Черный Чарльз усадил их за крайний столик у самого рояля и
поставил перед ними по бутылке ягодной воды, но они оба от волнения не
могли пить. Пегги нервно постукивала зубами по краю горлышка своей
бутылки, а Радфорд до своей бутылки даже не дотронулся. Публика - а там
собралась молодежь, съехавшиеся на каникулы студенты - нашла, что "детишки
просто прелесть". Все обращали на них внимание, друг другу на них
показывали. Часов в девять, когда народу набилось полно. Черный Чарльз
вдруг встал из-за рояля и поднял руку. Жест этот, однако, не возымел
действия на веселую, празднично гомонящую публику, и тут Пегги, никогда не
отличавшаяся особой изысканностью манер, обернулась и пронзительно
крикнула: "Тише вы там!", после чего за столиками наконец угомонились.
Чарльз особенно не распространялся.
- У меня гостит дочка сестры, Лида-Луиза, - объявил он, - и она
сейчас для вас споет.
После этого он сел, а Лида-Луиза вышла в своем желтом платье и встала
возле рояля. Публика вежливо похлопала, явно не ожидая ничего особенного.
Лида-Луиза наклонилась к столику Радфорда и Пегги, щелкнула пальцами у
Радфорда над ухом и спросила: "Никто меня не любит"? И они оба ответили:
"Да!"
Лида-Луиза спела эту песню, и все словно вверх дном перевернулось.Пегги так плакала, что, когда Радфорд спросил ее, что с ней, и она сквозь
всхлипывания ответила: "Не знаю", он вдруг ни с того ни с сего сказал ей,
тоже сам не свой от волнения: "Я тебя очень люблю, Пегги!" - и тогда она
так разрыдалась, что пришлось ему отвести ее домой.
Наверное, с полгода выступала Лида-Луиза по вечерам в кафе у Черного
Чарльза. Но в конце концов, конечно же, ее услышал Люис Хэролд Медоуз и
увез к себе в Мемфис. Она поехала, хотя что-то не заметно было, чтобы ее
особенно волновали открывшиеся ей "блестящие возможности". Но поехать
поехала. По мнению Радфорда, она просто думала отыскать кого-то или
хотела, чтобы кто-то отыскал ее. Мне это представляется вполне
правдоподобным.
Но пока Эйджерсбург не потерял ее, местная молодежь ее превозносила и
боготворила. Почти все понимали ей цену, а те, кто не понимал,
притворялись, будто понимают. По субботам в городок привозили знакомых
поглядеть на нее. Те, кто пописывал для институтских газет, воспевали ее в
красноречивой прозе. А если в общежитиях кто-нибудь упоминал в разговоре
Вайолет Хенри, или Элис Мэй Старбек, или Присциллу Джордан, которые тоже
пели блюзы и служили предметом поклонения молодежи в Гарлеме, Новом
Орлеане или Чикаго, на этих бедняг смотрели презрительно, свысока. Раз в
вашем городе нет Лиды-Луизы, то и говорить с вами не о чем. Да и сами-то
вы не многого стоите.
В ответ на всю эту любовь и поклонение Лида-Луиза держалась очень,
очень хорошо с эйджерсбургскими ребятами. Что бы и сколько бы раз подряд
ни просили они ее петь, она чуть улыбалась и говорила: "Славный мотив" - и
пела.
В один знаменательный субботний вечера какой-то тип в смокинге -
говорили, что он студент из Йеля, - вышел, красуясь, прямо к роялю и
спросил у Лиды-Луизы:
- Вы случайно не знаете "Почтовый до Джексонвилля"?
Лида-Луиза быстро взглянула на него, потом поглядела внимательнее и
спросила в ответ:
- А вы где слыхали эту песню, молодой человек?
- Мне ее играл один парень в Нью-Йорке.
- Цветной? - спросила Лида-Луиза.
Студент нетерпеливо кивнул.
- Не Эндикотт Уилсон, не знаете?
- Не знаю я. Небольшого роста. С усиками.
Лида-Луиза кивнула.
- Он в Нью-Йорке сейчас? - спросила она.
- Почем я знаю, где он сейчас. Наверно, там... Так что ж, споете,
если вы ее знаете?
Лида-Луиза кивнула и сама уселась за рояль. Она сыграла им и спела
"Почтовый до Джексонвилля".
По словам тех, кто ее тогда слышал, это была очень хорошая песня, по
крайней мере с оригинальной мелодией. О незадачливом парне, у которого на
воротничке сорочки следы губной помады. Она пропела ее тогда до конца и
больше, насколько знал Радфорд и насколько знаю я, не пела никогда. И
записана эта песня, если я не ошибаюсь, тоже не была.

Тут мы немного углубимся в историю джаза. Лида-Луиза пела в
знаменитом Джазовом центре Люиса Хэролда Медоуза на Бийл-стрит в Мемфисе
неполных четыре месяца. (Начала в конце мая 1927 года и пела до сентября
того же года.) Но это как считать: не во времени дело, а в человеке.
Лида-Луиза и двух недель не пропела на Бийл-стрит, как уже публика стала
выстраиваться на улице в очереди за час до начала ее выступления.
Компании, выпускающие граммофонные пластинки, стали осаждать ее почти с
самого начала. За первый месяц выступлений на Бийл-стрит она еще и напела
девять пластинок, в том числе "Город улыбок", "Смуглую девчонку",
"Парнишку под дождем", "Никто меня не любит" и "Словно в доме родном".
Все, кто имел хоть какое-то отношение к джазу - то есть к настоящему
джазу, - приезжали ее послушать, пока она там выступала. Рассел Хойтон,
Джон Рэймонд Джуел, Иззи Фелд, Луи Армстронг, Мач Мак-Нийл, Фредди Дженкс,
Джек Тигарден, Берни и Морти Голд, Вилли Фукс, Гудмен, Бейдербекк,
Джонсон, Эрл Слейгл - одним словом, все.
Однажды в субботу вечером к Медоузу подкатил большой седан из Чикаго.
Среди тех, кто вылез из машины, были Джо и Сонни Вариони. Остальные все,
кто был с ними, назавтра утром уехали, а они остались. Они просидели двое
суток в гостинице "Пибоди", сочиняя песню. И перед тем, как вернуться в
Чикаго, подарили Лиде-Луизе "Малютку Пегги". Это была песня о
сентиментальной девочке, которая влюблена в мальчика, стоящего в классе у
доски. (Теперь "Малютку Пегги" в исполнении Лиды-Луизы не купишь ни за
какие деньги. Там на обороте была запись с изъяном, и компания выпустила
всего несколько пластинок.)

Никто не знал наверняка, почему Лида-Луиза ушла от Медоуза и уехала
из Мемфиса. Радфорд и кое-кто еще не без основания полагали, что ее отъезд
стоял в некоторой, а быть может, и в прямой связи с одним происшествием на
углу Бийл-стрит.
В тот день, когда Лида-Луиза ушла от Медоуза, ее видели часов в
двенадцать на улице разговаривающей с хорошо одетым цветным джентльменом
небольшого роста. Кто бы он ни был, но Лида-Луиза вдруг со всего размаха
ударила его сумочкой по лицу. Потом вбежала в ресторан Медоуза,
прошмыгнула между официантами и оркестрантами и захлопнула за собою дверь
своей уборной. Спустя час она уже собралась и была готова к отъезду.
Она возвратилась в Эйджерсбург. Она не привезла с собою новых
шелковых туалетов, не переехала с матерью на новую большую квартиру.
Просто возвратилась назад.
В день своего приезда она написала Радфорду и Пегги записку.
Вероятно, по наущению Черного Чарльза - который, как и все в Эйджерсбурге,
побаивался Радфордова отца - она послала ее на адрес Пегги. Там было
написано:

"Дорогие малыши.

Я вернулась, и у меня для вас есть несколько отличных новых песен,
так что заходите поскорее, повидаемся.

Искренне ваша
мисс Лида-Луиза Джонс".

Как раз в сентябре, когда Лида-Луиза возвратилась в Эйджерсбург,
Радфорда отправляли в закрытую школу. Перед его отъездом Черный Чарльз,
Лида-Луиза, мать Лиды-Луизы и Пегги устроили ему прощальный пикник.
В субботу утром, часов в одиннадцать, Радфорд зашел за Пегги. Тут их
подобрал Черный Чарльз в своем старом, с вмятинами автомобиле и вывез за
город к Таккетову ручью.
Черный Чарльз сказочным ножом разрезал веревки, которыми были
обвязаны соблазнительные коробки. Пегги специализировалась по холодной
грудинке. Радфорд больше любил жареных цыплят. А Лида-Луиза принадлежала к
тем, кто укусит раз-другой куриную ногу - и тут же закуривает сигарету.
Дети ели, пока на еду не наползли муравьи, тогда Черный Чарльз,
оставив последний кусок грудинки для Пегги и последнее цыплячье крылышко
для Радфорда, снова аккуратно перевязал все коробки.
Миссис Джонс растянулась на траве и уснула. Черный Чарльз с
Лидой-Луизой сели играть в казино. У Пегги с собой были открытки с
портретами Ричарда Бартелмесса, Ричарда Дикса и Реджиналда Денни. Она
расставила их на солнце, прислонив к стволу дерева, и любовалась своими
сокровищами. А Радфорд лежал в траве на спине и смотрел, как большие
ватные облака скользили по небу. Любопытно, что, когда облака наплывали и
затмевали солнце, он закрывал глаза, но тут же снова открывал, как только
оно, освобожденное, начинало рдеть сквозь опущенные веки. Кто его знает, а
вдруг, пока он лежит с закрытыми глазами, наступит конец мира?
И конец мира наступил. Его мира, во всяком случае.
Он услышал короткий жуткий женский вопль. Рывком обернувшись, он
увидел, что Лида-Луиза катается по траве, держась за свой худой, втянутый
живот. Черный Чарльз неловко пытался повернуть ее к себе, как-нибудь
изменить неестественное положение, которое приняло ее схваченное мукой
тело. Лицо у него было серое.
Радфорд и Пегги очутилась подле них в одно и то же время.
- Что она ела? Что она могла съесть? - истерично допрашивала миссис
Джонс брата.
- Ничего! Она почти ничего не ела, - отвечал подавленно Чарльз. Он
все пытался что-то сделать с неестественно изогнутым телом Лиды-Луизы.
Тут у Радфорда мелькнуло какое-то воспоминание. Что-то такое из
отцовской "Первой помощи для американцев". Он, волнуясь, шлепнулся на
колени и двумя пальцами нажал Лиде-Луизе на живот. Она откликнулась
нечеловеческим воплем.
- Это аппендикс. У нее лопнул аппендикс. Или вот-вот лопнет, - сказал
он Черному Чарльзу. - Ее надо скорее в больницу.
Уразумев по крайней мере часть из сказанного, Черный Чарльз кивнул.
- Бери ее за ноги, - приказал он сестре.
Миссис Джонс, однако, на пути к машине выпустила из рук свой конец
ноши. Радфорд и Пегги оба ухватили по ноге, и с их помощью Черный Чарльз
втащил стонущую девушку на переднее сиденье. Радфорд и Пегги забрались
туда же. Пегги поддерживала голову Лиды-Луизы. Миссис Джонс осталась одна
сидеть на заднем сиденье. И оттуда неслись стоны куда более громкие, чем
те, что издавала ее дочь.
- Везем ее к "Самаритянину". На Бентон-стрит, - сказал Радфорд
Черному Чарльзу.
Руки у Черного Чарльза так дрожали, что он не мог включить мотор.
Радфорд просунул руку между спицами рулевого колеса и включил зажигание.
Машина тронулась.
- "Самаритянин" - это ведь частная больница, - заметил Черный Чарльз,
заскрежетав рукояткой скоростей.
- Ну и что? Только скорее. Скорее, Чарльз.
Радфорд подсказал ему, когда перевести на вторую, когда на третью.
Только на одно у Чарльза самого хватило соображения: гнать все время на
повышенной скорости.
Пегги гладила Лиде-Луизе лоб. Радфорд следил за дорогой. Миссис Джонс
на заднем сиденье не переставая причитала. Лида-Луиза лежала у детей на
коленях с закрытыми глазами и стонала, стонала... Наконец машина доехала
до больницы "Самаритянин", в полутора милях от речки.
- Подъезжай с главного входа, - успел подсказать Радфорд.
Черный Чарльз оглянулся на него.
- С главного входа, малыш? - переспросил он.
- Да с главного же, с главного, - повторил Радфорд в нетерпении
шлепнув его по колену.
Черный Чарльз послушно описал полукруг по гравию у главного подъезда
и затормозил перед высокими белыми дверьми. Радфорд, не открывая дверцы,
выкарабкался через верх из машины и взлетел по ступеням в больницу.
В вестибюле за столом регистратуры сидела медсестра в наушниках.
- Там привезли Лиду-Луизу, она умирает, - зачастил он, встав перед
ней. - Ей нужно немедленно удалить аппендикс.
- Т-ш-ш, - махнула ему сестра, слушая наушники.
- Будьте добры. Я же вам говорю, она умирает.
- Ш-ш-ш.
Радфорд стянул с нее наушники.
- Простите, - сказал он, - нужно, чтобы кто-нибудь пошел с нами,
помог вынести ее из машины. Она умирает.
- Это которая певица? - спросила сестра.
- Ну да! Лида-Луиза, - многозначительно повторил мальчик, почти
счастливый от гордости.
- Очень сожалею, но правила в нашей больнице не допускают приема
пациентов-негров. Мне очень жаль...
Минуту Радфорд стоял с разинутым ртом.
- Будьте добры вернуть мои наушники, - невозмутимо промолвила сестра.
Ее не так-то просто было вывести из себя.
Радфорд выпустил ее наушники, повернулся и выбежал вон из больницы.
Он снова влез в машину и распорядился:
- Едем в Джефферсоновскую, угол Лиственничной и Фентон-стрит.
Черный Чарльз не сказал ничего. Он снова включил мотор - он уже
выключил его - и рывком пустил машину с места.
- А в чем дело? "Самаритянин" ведь хорошая больница, - недоумевала
Пегги, не переставая гладить лоб Лиды-Луизы.
- Нет, плохая, - отрезал Радфорд, глядя прямо перед собой, чтобы не
встретиться нечаянно глазами с Черным Чарльзом.
Машина повернула на Фентон-стрит и остановилась перед зданием
больницы, названной именем Джефферсона. Радфорд опять выскочил на дорожку,
сопровождаемый на этот раз Пегги.
Внутри был такой же стол регистратуры, но за ним сидела не медсестра,
а мужчина - санитар в белом парусиновом костюме. Он читал газету.
- Будьте добры, скорее. Там у нас в машине женщина, она умирает.
Наверно, аппендикс у нее лопнул. Только поскорее, пожалуйста.
Санитар вскочил, газета упала на пол. Он поспешил за Радфордом.
Радфорд открыл дверцу автомобиля и отступил в сторону. Санитар увидел
бледное, искаженное мукой лицо Лиды-Луизы на коленях у Черного Чарльза.
- О! М-м, я ведь сам не доктор. Подождите минутку.
- Да помогите же нам ее внести! - заорал на него Радфорд.
- Минутку, - повторил санитар. - Я сейчас позову дежурного хирурга.
И зашагал прочь, с показной непринужденностью засунув руку в карман
куртки.
Радфорд и Пегги уже приноровились было поднимать больную, но теперь
отпустили ее. И бросились вслед за служителем, Радфорд первый, Пегги за
ним. Они настигли его в тот момент, когда он как раз подошел к щитку
звонков. Рядом стояли две медсестры и женщина с мальчиком, у которого было
забинтовано горло.
- Слушайте, вы. Я знаю. Вы не хотите ее брать. Да!
- Подождите мину-то-чку, сказано вам. Я звоню дежурному хирургу...
Ну-ка, отпусти мою куртку. Тут ведь больница, мой милый.
- Можете не звонить, - сквозь зубы проговорил Радфорд. - Можете
никого не звать. Мы повезем ее в другую больницу, в хорошую больницу. В
Мемфис.
И, полуослепший от ярости, он повернулся к дверям.
- Пошли, Пегги.
Но Пегги покинула поле боя лишь минуту спустя. Дрожа с ног до головы,
она сказала всем, кто был в приемной:
- Гады вы! Гады вы все!
И побежала за Радфордом.
Машина снова тронулась в путь. Но до Мемфиса они так и не доехали.
Они не проехали и полпути.
Произошло это так.
Голова Лиды-Луизы лежала у Радфорда на коленях. Пока машина ехала,
глаза ее оставались закрытыми. Но вдруг, впервые за всю поездку. Черный
Чарльз затормозил перед красным светом. В остановившемся автомобиле
Лида-Луиза открыла глаза и посмотрела на Радфорда.
- Эндикотт? - спросила она.
Мальчик посмотрел на нее и ответил как можно громче:
- Да, дорогая, я здесь!
Лида-Луиза улыбнулась, закрыла глаза и умерла.

У рассказа не бывает конца. Разве что какое-нибудь подходящее место,
где рассказчик может умолкнуть.
Радфорд и Пегги были на похоронах Лиды-Луизы. Назавтра утром Радфорд
уехал в свою закрытую школу. И больше в течение пятнадцати лет он Пегги не
видел. Отец его вскоре переехал в Сан-Франциско, женился и поселился там.
Радфорду так и не пришлось больше побывать в Эйджерсбурге.
Он встретился с Пегги весной 1942 года. Он как раз отработал год
ординатуры в Нью-Йорке. И ждал теперь, чтобы его призвали в армию.
Как-то вечером он сидел в Пальмовом зале отеля "Билтмор" и поджидал
свою знакомую, с которой условился там встретиться. Сзади какой-то женский
голос во всеуслышание пересказывал роман Тэйлора Колдуэлла. Голос
принадлежал южанке, но выговор у нее был вовсе не тягучий, не в нос и даже
распевный только в меру. Радфорд решил, что она, всего верней, из
Теннесси. Обернулся. Это была Пегги. Не понадобилось даже второго взгляда.
Минуту он сидел, соображая, что он ей скажет; в том случае, конечно,
если вообще встанет и подойдет к ее столику - покрыв дистанцию в
пятнадцать лет. Пока он размышлял, Пегги его заметила. Никогда ничего
заранее не обдумывавшая, она вскочила и подошла к его столику.
- Радфорд?
- Да...
Он встал.
Без тени смущения Пегги сердечно чмокнула его в щеку.
Они посидели немного за столиком Радфорда, поговорили о том, как это
удивительно, что они друг друга узнали, и как они оба отлично выглядят.
Потом Радфорд пошел с нею к ее столику. Там сидел ее муж.
Звали мужа Ричард и как-то еще по фамилии, он был военный летчик.
Росту в нем было метра два с половиной, и в руке он держал театральные
билеты, или пилотские очки, а может быть, копье. Будь у Радфорда
револьвер, он пристрелил бы его на месте.
Они все трое уселись за низенький столик, и Пегги восторженно
спросила:
- Радфорд, ты помнишь тот дом на Мисс-Пэккер-стрит?
- Разумеется, помню.
- А знаешь, кто в нем теперь живет? Айва Хаббел с мужем!
- Кто-кто? - переспросил Радфорд.
- Айва Хаббел! Ну помнишь, из нашего класса. Такая без подбородка,
еще ябедничала на всех...
- Кажется, помню, - сказал Радфорд. - Хотя ведь пятнадцать лет... -
добавил он значительно.
Пегги повернулась к мужу и долго вводила его в курс дела с этим домом
на Мисс-Пэккер-стрит. Он слушал с застывшей улыбкой на устах.
- Радфорд, - вдруг сказала Пегги. - А Лида-Луиза?
- Что - Лида-Луиза, Пегги?
- Не знаю, так. Я все время думаю о ней. - Она не повернулась к мужу
с объяснениями. - И ты тоже? - спросила она Радфорда.
Он кивнул:
- Во всяком случае, часто.
- Я в колледже все время заводила ее пластинки. А потом один пьяный
дурак наступил на мою "Малютку Пегги". Я проплакала всю ночь. Потом у меня
был один знакомый, он играл в джазе у Джека Тигардена, так у него была эта
пластинка, но он ни за что не соглашался мне ее ни подарить, ни продать. Я
ее так с тех пор и не слышала даже.
- У меня она есть.
- Дорогая, - деликатно вмешался муж Пегги, - я не хочу вас прерывать,
но ведь ты знаешь, какой у Эдди характер. Я же сказал ему, что мы будем.
Пегги кивнула.
- И она у тебя здесь, с собой? - спросила она. - В Нью-Йорке?
- Да. На квартире у моей тетки. Хочешь послушать?
- Когда? - спросила Пегги.
- Да когда угодно...
- Детка. Прости, пожалуйста. Пойми. Сейчас уже полчетвертого. И
если...
- Радфорд, - сказала Пегги. - Мы должны убегать. Слушай, ты не мог бы
позвонить мне завтра? Мы остановились в этом отеле. Позвонишь? Ну
пожалуйста, - умоляющим голосом произнесла Пегги, пока муж закутывал ее в
манто.
Радфорд расстался с Пегги, пообещав, что назавтра позвонит.
Однако он не позвонил. И так никогда с ней больше не виделся.
Он почти и не заводил эту пластинку в сорок втором году. Она уже вся
была поцарапана и заиграна. Даже не узнаешь, что это Лида-Луиза.