Среди бесчисленных «Позвольте мне…» и «С Вашего разрешения…» случайно пришёл к тебе, будто к неизбежному звену, а может... Впрочем, шут его знает, как на самом деле могло бы быть. Смысл в том, что я здесь, а во мне сотни-тысячи отвергаемых запросов, нарушаемых обещаний, гниющих на полках просьб... Стою, шатаясь, лицо краснеет и пылает огнём, старушки, крестясь, оборачиваются и ворчат шёпотом, кто помоложе – нечленораздельно мямлит, дети тычут пальцами; я часть их пока еще продолжающейся веселой игры в смешных живых человечков.

           И не нужно так смотреть на мой карман – знаю, сегодня я при горючем и внутри, и снаружи; прости, мне уже приходилось валять дурака в важных кабинетах, там меня забывали, прощали, выдворяли и принимали вновь…

           Я шепчу: «Прости, прости, прости…я нечаянно, от отчаяния…», а думаю гораздо разборчивей и ясней. Я говорю на восклицание сбоку «Выйди!», а про себя сдерживаюсь, как бы не захныкать от стыда и беспомощности… Я становлюсь на колени, обхватываю руками голову, и собственный затхлый запах иглами дырявит кишки серого, бесполезно таящего вещества…

           На выдохе спрашиваю «Где ты?» - и, плача, смотрю сквозь пальцы на рассудочный взгляд с иконы, его рисованные свечами искорки внутри зрачков, а потом снова – «Где же?»… Я пытаюсь довести вслух необратимость, чуть ли не обязанность Второго Пришествия, срочных, жестких мер, в том числе и против моего грешного разочарования, из моих примеров течет мутная, венозная кровь – им, видимо, тоже не по душе, да и всё равно уже, куда слать бесцельные письма Надежды. Я выцеживаю порами каплю спирта и, пока она течёт по контуру челюсти, прошу превратить её обратно в воду – не солёную, слёзную, привычную, а в безвкусную, нужную, студёную, живую... Потом заливаю внутренности звуками. Какофония их становится не только разрушающе громкой – она материальна, тверда, она само улюлюканье страха над моими собственными, вьющимися на полу останками, весёлый свист голосов в полутора метрах сверху, гудок трамвая, допотопный клаксон, стук форточки, далёкий детский мат... Всё сразу сливая в одно ведро, он брезгливым началом переходит в вымученный конец о том, как «наконец-то» остаться в вечном покое.

Иначе я просто не ходил бы по другим инстанциям, не просил слёзно и бумажно объяснить, в чём вина моего законопослушного тела перед управленческой константой – там мне с негодованием неизменно подчёркивали наивность  ужаснейшим грехом среди остальных человеческих (и грех ли это вообще, Господи?)… Я в бешенстве обязательно спрашивал: «А вы будто не срете?», на что обычно изгонялся вон мешком довёденного интеллигентного мяса… Не срут, наверное. //Ты прости мою скверную речь – какие уж тут правила, при откровениях-то? Не в словах ведь уважение, вера, любовь… Может, они как раз только для вранья и придуманы. Красивого такого, с толком и расстановкой.//

После я выпадал на улицы и утыкался глазами в тысячи, чётко детерминированные и страшащиеся… Каждому из них хотелось жить, каждый хотел убить всех остальных за домик у речки, каждый второй мечтал уехать очень далеко, каждый просил небо о лёгкой смерти во сне когда-нибудь нескоро, каждый осыпал меня полным проклятий взглядом… С улицы N-ной годовщины Проституции я брёл к площади Бесцельного Восстания, где, освещенный дюжиной фонарей, тихо чугунно грустил серый памятник Пушечному Мясу…  В витающих то там, то здесь, то везде «блядях», «отходняках», «отмечаниях», «откинулсях», «сел’ах», «баблах» сгорал полуденный зной, разлагая посреди города и без того вонявщую гниль – что же здесь было такое притягивающее? Я слушал и пугался, я хотел свести плечи так, чтобы не было спины, с которой можно было напасть; я бы засунул голову в песок, но…почему-то пользоваться задницей тоже считается очень достойным делом.

Сейчас я брызжу слюнявыми словами в исступлении так, что все твои сегодняшние верующие разбежались в стороны и за дубовую дверь, боясь сумасшедшего, априори опасного... Прости, я ненадолго, я уйду. И они тоже вскоре вернутся, хотя бы даже из интереса... Прости за правду.

Знаешь, у меня теперь осталось только две навязчивых идеи – ты и сбрендивший владелец водородной бомбы... Я думаю о продажах, я горько, поцелуями себя вспоминаю о любви, я просто зациклен на продажной любви, мне стыдно видеть панический интерес к разросшимся мегаполисам – Содому и Гоморре, а также к тем деревенькам, о которых даже ты не хочешь знать, но они есть и процветают. Иногда мне мерещится, как нечто серебристо-белое в человеке напротив загоняет голову в петлю при опустошении очередной кружки, шприца, кармана… Чаще же я приказываю своей душе так делать – считаю это профилактикой безумия.

Колени в пыли, треск тысяч факелков, золото блестит, /хор?/… Топчу в смятении корешки от предзаказов на популярное, понятное искусство – даже здесь, в одиночестве, восковом запахе, перегаре, твоих статичных, обвиняющих глазах я чувствую этот мокрый шелест... Озираюсь по сторонам и на вопль «Лови!» срываюсь с места, боясь быть загнанным инициативными ловцами кого угодно, боясь, что они меня ловят, давая им повод за мной гнаться... Залезаю в колокольню и истерично звоню во все концы, пытаясь кого-то разбудить, снять с печи, но в итоге просто оказываюсь битым…

Да, наверное, всего этого очень мало для тех многих, но – знал бы ты – как невероятно тяжело и много для одного меня! Знаешь, я слишком пьян, чтобы просить тебя о чём-то важном, я чересчур боюсь сказать не то – ведь оно обязательно исполнится и наградит непотопляемым стыдом... Мне просто хотелось бы, чтоб ты хоть на секунду открыл глаз и направил его вниз, сюда, ко мне. Пусть я не верю в тебя, каюсь, но я поверил бы тебе, по-дружески поверил, услышь сквозь собственный бред спокойное, низкое и долгожданное «Иди исправляй, я подсоблю»…