[показать]Застучали каблуки, и мамзель в очочках с маской брезгливости и усталости на пухлом личике, возмущенно произнесла надо мной:

— Женщина, ну, что ж вы рожаете и молчите? Нам же с вашей двойни надо показатели записать. Перебирайтесь на каталку.

Мое поведение в этот момент можно было обозначить любым словом, кроме молчания, но понятие дискуссии осталось в том мире, с которым я уже попрощалась. Я поползла на каталку как краб, и уже плохо сознавала как в другой комнате, до потолка заставленной мониторами, мамзель запихивала в разные части меня датчики, и бегала среди экранов и тетрадок, в которые заносила показатели остатков моего существования.

— Это для меня или для детей? — спросила я между схваток, свистящим шепотом.

— Это для науки, женщина, — гордо ответила мамзель, и если бы она стояла поближе, я бы врезала по ее напудренному личику ногой от имени всех женщин, рожавших в совке.



Каким-то образом я очутилась на родильном столе около окна, залитого солнечным светом, огромные круглые часы похрустывая минутной стрелкой, показывали девять сорок.

— Никого нет, потому что пересменок, — нежным голосом сказала дама с соседнего родильного стола. Было тихо как в крематории, за окном галдели птицы, от эмоционального перенапряжения в голове и сердце перегорели все лампы, и в состоянии сладостной отстраненности я ждала конца.

В комнату зашли две немолодые женщины, подошли ко мне, и на их крик сбежался весь персонал отделения. Без всякого интереса я услышала, что роды должны были произойти час тому назад, что порвана до ушей, и что непонятно, чем я теперь буду рожать, и что всех за это можно уволить, а перед этим оторвать руки.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо! Как вас зовут? — резюмировала пожилая женщина, развернула меня на спину, и почти улеглась сверху. Поскольку последние несколько месяцев меня не называли иначе, чем женщина, поскольку у меня не было сил сказать ей, что мне категорически нельзя лежать на спине; поскольку я ощущала это как долгожданный конец, способный прекратить пытки; я выговорила ватным языком:

— Меня зовут — женщина, — и потеряла сознанье.

Я открыла глаза в облаке нашатыря и увидела неправдоподобно огромного, черноволосого орущего младенца.

— Посмотрите какой красавец, — щебетали женщины.

— Можно я его потрогаю? — попросила я. Его поднесли ко мне, я испуганно прикоснулась, он показался мне горячим как пирог, вынутый из духовки.

— Не расслабляйтесь, сейчас будем рожать второго. Он у вас очень стремительный, уже околоплодных вод нахлебался, — сказала пожилая женщина.

— А можно отдохнуть?

— Нет, у нас на все и про все пять минут. Быстро капельницы в руки и ноги! — и целый взвод акушерок, оказывается их было не так уж мало по штатному расписанию, начал привязывать мои конечности к капельницам и галдеть как птичий базар. Не прошло и пяти минут, как я увидела второго такого же младенца, его шлепнули, и он заорал громче первого.

— Это тоже мой? — пролепетала я в состоянии восторженной идиотии.

— Конечно, — ответила медсестра, отматывающая капельницы, — Скажите спасибо, что сюда зашла профессор Сидельникова, иначе вам бы ни одного не видать!

Дальше был не отапливаемый ободранный коридор, в котором я и моя соседка лежали на каталках два часа, а животы лежали на нас как сдутые дирижабли. В состоянии обокранности и униженности мы изучали завитушки лепнины на потолке.

— За ними хоть там присматривают? Или как за нами? — спросила я.

— Они не расскажут, — мрачно ответила соседка.

— Женщины, не спать! — орал на нас каждый проходящий мимо.

— Почему нас не везут в палату? — обессилено спрашивали мы.

— Два часа спать нельзя, чтобы не пропустить внутреннее кровотечение, а сиделки, у нас только для иностранок.

— Но здесь холодно!

— Это, чтоб спать не хотелось.

Через два часа я была на операционном столе.

— Наркоз переносите? Здесь час зашивать надо, все в лохмотьях, — сообщил веселый парень в зеленом халате.

— Переношу, — ответила я, и, наконец, отключилась под маской.

— Мужу скажете, что с него бутылка, зашил на совесть, теперь все как новое. Только почему же он вас так поздно к нам рожать привез? Вы же теперь полгода сидеть не сможете? — сказал парень через час.

— Он меня привез к вам месяц тому назад…

— Ну, ладно, мы тут тоже люди смертные, все бывает. А вы сами где работаете?

— Я учусь.

— На кого?

— На философа.

Он хотел было сказать, что вот мол, у вас в философии тоже не все в порядке, но одумался и заменил это на:

— Вот и отнеситесь к этому по-философски.

Видимо, это было последней каплей, потому что из меня прорвались все накопленные организмом рыданья. Это была просто пляска святого Вита.

— Да успокойся, успокойся же… — метался врач, то прижимая меня к столу, то заглядывая в смежную комнату, в которой естественно же отсутствовала хирургическая медсестра, — Да у тебя от такого плача все швы полетят, придется еще час шить! Да ведь все так хорошо, у тебя такие сыновья роскошные! Что ж ты плачешь, милая? — и набирал в шприц ампулы одну за другой, и орал в коридор. — Лена, Лида, где вас черт носит? — и совал в мое синее от уколов предплечье какие-то бесконечные шприцы. И все начинало плыть вокруг меня: слепящие лампы, появившиеся, наконец, медсестры, зеленые стены. И в сумерках лекарственного коктейля я видела себя голой, бегущей по длинному, не отапливаемому коридору института гинекологии сквозь строй плюющих и бросающих в меня землей врачей к открытой освещенной двери, пытаясь прикрыть ладошками огромный живот…

Все это произошло со мной семнадцать лет тому назад только по той причине, что я — женщина. И пока будут живы люди, не считающие это темой для обсуждения, это будет ежедневно происходить с другими женщинами, потому что быть женщиной в этом мире не почетно даже в тот момент, когда ты делаешь то единственное, на что не способен мужчина.

Мария Арбатова. Меня зовут женщина.

[показать]LIci WP - WordPress crossposting plugin