Я зажалась тогда в угол между машинкой и туалетом, и меня тошнило желчью. Ржавая вода перелилась через край ванной, грязь и пепел струйкой стекали на тряпку, тряпка набухла от воды, сочилась ею. Я неловко, скользя, опираясь на дверной косяк, поднялась и кинула её в туалет, смыла воду.
Меня опять мутило, горло само сжималось, пытаясь выкашлять хоть что-то ещё. Капала вода, и, уже падая, я подумала, что стоит починить кран. Я сидела в огромной луже, наверное, опять попыталась подняться, но руки, измазанные в чём-то липком, вязкjм, скользили по стенам.
Я сидела, стараясь не шевелится, не провалится опять в это вязкие забытье. Меня опять тошнило, и я подумала, что внутри чрезвычайно мало желчи, раз уж за пол-часа она вся вышла. Я бы даже улыбнулась этой мысли, но растягивать разбитые губы было неприятно.
Даша уехала ещё вчера, пообещав мне букет ромашек и диск Ani DiFranko, а я осталась в квартире, и, разумеется, напилась. Здесь, среди картин, цветов, и резных шкатулок, я выхлебала дешевый портвейн, разбросав окурки по ковру. Я звонила А. и читала Гёльдерлина, я выла и содрала кусок штукатурки, я орала какой-то блюз, ну, у-апа-па...
Я отключилась, глядя как жирный таракан медленно ползет по моей руке.
Она ворвалась в квартиру звеня ключами, стуча по паркету, и навешала мне оплеух. Сташила с меня грязное платье, и сунула под воду. Я кашляла и упиралась, она что-то бормотала себе под нос, намыливая ладони. Захлебываясь и тихонько скуля от рези в глазах, я уварачивалась от её рук. Таракана засосало в трубу.
Она обнимала меня и тихо шептала на ухо: "Cold tirkey, babe! You hear, сold tirkey!".
"O.k., sister...I hear you...".