Это цитата сообщения Ulla_prima Оригинальное сообщение

О вагантах.

[283x364]
"Галлия вся звучит песен напевом моих..."
Вальтер Шатильонский, XII век.


Поэзия вагантов - латинские стихи клириков, бичующие Рим, воспевающие вино и чувственную, плотскую любовь. Слово "вагант" означает "бродячий". В раннем средневековье завсегдатаями больших дорог чаще оказывались люди, выпавшие из общественной иерархии, то есть - паломники или бродяги. Клирик, скитающийся по дорогам, был и паломником, и бродягой в одном лице - за ним закрепилось имя "вагант", применяемое к тем священникам, которые не имели своих приходов, или к тем монахам, которые покидали свои монастыри (clerici, monachi gyrovagi).
Нравственность и дисциплина этих бродячих клириков, конечно, были весьма невысоки; да вдобавок к настоящим клирикам в этих скитаниях охотно примешивались мнимые - простые бродяги, которым было выгодно притворяться духовными лицами, чтобы избегать повинностей, податей, суда и расправы. Один из самых старых западноевропейских уставов - исидоровский, принятый в Испании VII в., - перечисляет шесть родов монахов: три рода истинных монахов - киновиты-общинники, анахореты-затворники и эремиты-пустынники - и три рода мнимых монахов - лжекиновиты, лжеанахореты и, наконец, "циркумцеллионы" ("бродящие вокруг келий"), о которых говорится: "вырядившись монахами, они бродят повсюду, разнося своё продажное притворство, обходя целые провинции, никуда не посланы, никуда не присланы, нигде не пристав, нигде не осев. Иные из них измышляют невиданное и свои слова выдают за божьи; иные торгуют мощами мучеников (только мучеников ли?); иные выхваляют чудодейственность своих одежд и колпаков, а простецы благоговеют; иные расхаживают нестрижеными, полагая, что в тонзуре меньше святости, чем в космах, так что, посмотрев на них, можно подумать, будто это древние Самуил, Илия и прочие, о ком сказано в Писании; иные присваивают себе сан, какого никогда не имели; иные выдумывают, будто в этих местах есть у них родители и родственники, к которым они и направляются; и все они попрошайничают, все они вымогают - то ли на свою дорогостоящую бедность, то ли за свою притворновымышленную святость". "Циркумцеллионы" - слово старинное, так называлась одна из народных христианских сект, вдохновлявшая большое народное восстание в латинской Африке в IV в. А в VII в. Шалонский собор осуждал бродячих клириков, распевающих "низкие и срамные песни", - и можно быть почти уверенными, что песни это были не латинские, а народные, романские и германские, и что бродячие клирики перенимали их от бродячих мирян, жонглёров и мимов, а не наоборот.
Так продолжалось несколько столетий - вплоть до великого социально-культурного переворота XI-XII вв. И тогда все переменилось. Вагантство "высокого средневековья" - прямой наследник вагантства раннего средневековья, но культурный облик его совершенно иной.
Перелом между двумя эпохами средневековья захватывает последнюю треть XI в. и начало XII в. К концу XI в. феодальной Европе потребовались люди - образованные или, по крайней мере, грамотные. Этот спрос на образованных людей и определил перемену в судьбе вагантства.
Питомником образованных людей в XI в. были соборные школы. В каждом крупном городе при кафедральном соборе имелась школа, где несколько учителей под надзором епископа наставляли молодых людей, готовящихся к духовному званию, сперва в "семи благородных искусствах" (тривиум - грамматика, риторика, диалектика, и квадривиум - арифметика, геометрия, астрономия, музыка), а потом в богословии, философии, каноническом праве и прочих науках, в которых им случалось быть сведущими. Уже в XI в. разные города славились разными науками: в Меце были хорошие учителя музыки, в Камбрэ - математики, в Type - медицины и т. д. И уже в XI в. любознательные ученики начинают кочевать из одной школы в другую для совершенствования своего образования. В XII в. такие перекочевки из школы в школу стали массовым явлением. Это и было новое вагантство - теперь оно, в отличие от прежнего, представляло собой уже не культурные низы, а, наоборот, культурные верхи духовного сословия.
XII-XIII века - время рождения университетов в Европе, и рождались они из объединений, созданных учителями и учениками с целью испросить у папы привилегию о своих правах, которую тот охотно давал. Такие корпорации учителей-магистров и школяров стали первыми европейскими университетами: в XII в. так сложились старейшие среди них (Парижский и Болонский), в XIII в. за ними последовали Оксфордский, Кембриджский, Тулузский, Саламанкский и целый ряд других. Университеты были, таким образом, изъяты из-под власти местных светских и даже духовных властей: в Париже начальником университета считался канцлер собора Парижской богоматери, но власть его была номинальной.
Университет состоял из низшего, самого многолюдного факультета семи благородных искусств и трех высших факультетов - богословского, медицинского и юридического; организация их напоминала ученый цех средневекового образца, в котором школяры были учениками, бакалавры - подмастерьями, а магистры семи искусств и доктора трех наук - мастерами. Такая корпоративная организация (подкрепляемая наличием землячеств и коллегий разного рода) крепко сплачивала этот сбродный люд в единое учёное сословие. Если ваганты раннего средневековья бродили по монастырям и епископствам в одиночку, каждый на свой риск, то теперь на любой большой дороге вагант ваганта узнавал как товарища по судьбе и цели.
Цель у учащейся молодёжи была одна - занять хорошее место, где бы знания её приносили подобающий доход. Однако старые соборные школы и новые университеты отвечали на потребности времени так отзывчиво, аудитории их становились так многолюдны и год за годом из стен их выходило в свет так много молодых, энергичных ученых клириков, что скоро был достигнут критический рубеж; общество уже не находило, куда пристроить этих людей. Кроме того, образованным клирикам впервые пришлось столкнуться с конкуренцией со стороны образованных мирян: несколько поколений назад грамотный мирянин был в Европе чем-то почти неслыханным, а теперь, к XIII в., и грамотный рыцарь, и грамотный купец постепенно становились отнюдь не редким явлением.
Окончив образование в соборной школе и не найдя для себя ни прихода, ни учительства, ни места в канцелярии, молодые клирики могли только скитаться с места на место и жить подаяниями аббатов, епископов и светских сеньоров, платя за это латинскими славословиями. Общая обстановка XII в. содействовала такой скитальческой жизни: после крестовых походов и оживления торговли дороги Европы впервые стали относительно безопасны от разбоев и доступны для передвижения. К тому же и духовное звание вагантов было им при этом не без пользы: благодаря ему они были неподсудны светскому суду и чувствовали себя в безопасности если не от побоев, так хоть от виселицы.
Итак, вагантство XII-XIII вв. стало из неученого ученым; но это не значит, что оно из буйного стало благонравным. О них говорили: "Школяры учатся благородным искусствам - в Париже, древним классикам - в Орлеане, судебным кодексам - в Болонье, медицинским припаркам - в Салерво, демонологии - в Толедо, а добрым нравам - нигде".


Самое раннее и самое славное из вагантских имен - это Гугон по прозвищу "Примас (т. е. Старейшина) Орлеанский". Оно было окружено славой, за которой долгое время даже не видно было человека. Даже летопись снизошла до упоминания о нем: в хронике продолжателя Ришара из Пуатье под 1142 г. стоит такая запись: "В это же время процветал в Париже некий школяр, по имени Гугон, от товарищей своих по ученью прозванный Примасом; человек он был маленький, видом безобразный, в мирских науках смолоду начитанный и остроумием своим и познаниями в словесности стяжавший своему имени блистательную славу по многим и многим провинциям. Среди других школяров был он так искусен и быстр в сочинении стихов, что, по рассказам, вызывал всеобщий смех, оглашая свой тут же слагаемые вирши об убогом плаще, пожертвованном ему некоторым прелатом". Про него рассказывали, что однажды он в церковном хоре пел вполголоса и объяснял это том, что не может петь иначе, имея только полприхода. Действительно, во всем корпусе вагантской поэзии стихи Примаса отличаются наибольшей индивидуальностью, производят непреодолимое впечатление автобиографичности. Они самые "земные", он нарочно подчеркивает низменность их тем - подарков, которые он выпрашивает, или поношений, которые он испытывает. Он единственный из вагантов, который изображает свою любовницу не условной красавицей, а прозаической городской блудницей. По его стихам можно проследить с приблизительной достоверностью историю его бродячей жизни.

ПРИМАС ГУГО ОРЛЕАНСКИЙ
ЛОЖЬ И ЗЛОБА МИРОМ ПРАВЯТ...

Ложь и злоба миром правят.
Совесть душат, правду травят,
мертв закон, убита честь,
непотребных дел не счесть.
Заперты, закрыты двери
доброте, любви и вере.
Мудрость учит в наши дни:
укради и обмани!
Друг в беде бросает друга,
на супруга врет супруга,
и торгует братом брат.
Вот какой царит разврат!
"Выдь-ка, милый, на дорожку,
я тебе подставлю ножку", -
ухмыляется ханжа,
нож за пазухой держа.
Что за времечко такое!
Ни порядка, ни покоя,
и господень сын у нас
вновь распят, - в который раз!

Второй великий вагантский поэт известен не по имени, а только по прозвищу: это почти "придворный поэт" императора Фридриха Барбароссы - Архипиита, "поэт поэтов", как он себя называет (впоследствии в подражание ему таким гордым званием величались ещё какие-то стихотворцы). Родился он между 1130 и 1140 гг., а умер вскоре после 1165 года. Архипиита - образ совсем иного рода, чем Примас. Он тоже скиталец, он тоже бедняк, но у него нет той едкой мрачности, которая присутствует в стихах Примаса: вместо этого он бравирует лёгкостью, иронией и блеском. Любую исповедь, проповедь или панегирик он умеет неожиданно закруглить самой конкретной попрошайней. Попрошайничает он почти в каждом стихотворении, но не с издевательским самоунижением, как Примас, а с гордым вызовом, принимая подаяние как нечто заслуженное. Стих его легче и звонче, в изысканной игре библейскими и античными реминисценциями он не знает равных. Хоть он и упоминает о том, что страдает чахоткой, но стихи его светлее и оптимистичнее, чем стихи Примаса. По собственному признанию, он был из рыцарского рода и пошёл в клирики только из любви к наукам и искусствам ("...Я люблю Вергилия больше, чем Энея!"); светский лоск лежит на его стихах больше, чем у кого-либо из его латинских современников.
Стихи Архипииты широкого распространения не получили: это был слишком индивидуальный и слишком "локальный" мастер, чтобы ему можно было подражать. Однако одно из его десяти стихотворений представляет исключение - это знаменитая "Исповедь" с ее строками:

В кабаке возьми меня, смерть, а не на ложе!
Быть к вину поблизости мне всего дороже.
Будет петь и ангелам веселее тоже:
"Над великим пьяницей смилостивись, боже!"

Явно утратив имя автора, она стала популярнейшим из всех вагантских стихотворений в Европе, перерабатываясь и контаминируясь о другими вагантскими "программными" стихами, как истинное фольклорное произведение.

Третий классик вагантской поэзии, Вальтер Шатильонский, был почти сверстником Архипииты, но намного его пережил, и был тоже тесно связан с придворной культурой, но не в лице Фридриха Барбароссы, а в лице Генриха II Плантагенета, короля Англии и половины Франции. Вальтер был родом из Лилля, учился в Париже и Реймсе, несколько лет служил в канцелярии Генриха II, где входил в один из самых чтимых в Европе гуманистических кружков во главе с архиепископом Томасом Бекетом и его секретарем Иоанном Сольсберийским, лучшим "цицеронианцем" тогдашней Европы. Когда в 1170 г. Бекет был убит, а кружок рассыпался, Вальтер бежал на континент и стал преподавателем в Шатильоне. Также он изучал право в Болонье и бывал в Риме, о котором сохранил в своих стихах самые мрачные воспоминания. В Шатильоне он написал свое крупнейшее произведение - ученую поэму "Александреида" в 10 книгах: это одна из самых высокохудожественных разработок популярной темы об Александре Македонском в мировой поэзии и одно из высших достижении всего европейского гуманизма XII в. В награду Вальтер получил от реймсского архиепископа, которому он посвятил поэму, место каноника в Амьене, где и провел последние лет двадцать своей жизни. Умер он в первые годы XIII в.; имеются недостоверные сведения, что он болел проказой и скончался от последствий слишком усиленных бдений и самобичеваний. Его лирические стихотворения имели громадный успех и вызвали множество подражаний. Поэт учёной "Александреиды" остался "учёным поэтом" и среди вагантов. Собственно, самого его "бродячим клириком" считать нельзя: бедняком он не был и всегда располагал каким-нибудь местом в каноникате, соборной школе или при дворе. "Попрошайных" стихотворений, столь характерных для Примаса или Архипииты, у него нет вовсе. Единственное стихотворение, в котором он просит пожаловать его приходом, обращено к самому папе и настолько полно патетических ламентаций о всеобщем падении нравов и знаний, что личная нота в нем совершенно теряется.

Примаса легче всего представить читающим стихи в таверне, Архипииту - при дворе, а Вальтера - на проповеднической кафедре. Это как бы три хронологические вехи и три социальные ступени вагантского творчества.
Если сделать ещё один шаг в этом направлении, то мы уже окажемся не в XII, а в ХIII веке, и перед нами предстанет не бродячий клирик и не учёный каноник, а важный прелат; но и его стихи становятся достоянием репертуара бродячих клириков, не уступая в популярности никаким другим.
Это Филипп Гревский, канцлер собора Парижской Богоматери, автор "Правды правд" и "Буллы разящей". Он родился и учился в Париже, с 1217-1218 г. занимал там пост соборного канцлера, то есть заместителя парижского архиепископа, и на этом посту считался верховным начальником парижского университета. Университетская вольница быстро почувствовала над собою его властную руку, - "эти доктора ссорятся между собою как боевые петухи" - недовольно говорил Филипп. В историю литературы Филипп Гревский вошел прежде всего как гимнограф; звучная трилогия его гимнов Марии Магдалине - это шедевр среди шедевров религиозной поэзии XIII в. Большинство его лирических стихов - моралистического и дидактического характера; отличаются они изысканностью приемов ("Беседа Христа со своим виноградником", "Беседа Диогена с Аристиппом" о всесилии денег) и, как это ни неожиданно, тем, что этот церковный магнат бичует правы церковной иерархии так же страстно, как иной бедный клирик ("О, прелаты, вы - Пилаты, алчные тираны, вы трикраты брали платы за Христовы раны; ради брата, ради свата все для вас желанно, а проклятый небогатый жди, как окаянный..."). По традиции такие стихи причисляются не к вагантским, а к "околовагантским" стихотворениям и печатаются, как это ни странно, и гимнографических сборниках; но два из них, "Булла разящая" и "Правда правд", ярче всего излившие ненависть парижского прелата к Риму и римским ставленникам, получили всеевропсйское распространение и вошли в Буранский сборник.

Не всякий современный читатель хорошо представляет себе, что такое средневековый рукописный сборник. Лишь и редких случаях он похож на современную книгу с продуманным содержанием, составом и планом. Гораздо чаще он напоминает те тетради, которые вели "для души" читатели и читательницы бескнижной русской провинции сто лет тому назад или даже позднее: вперемежку и без всякого порядка здесь следуют выписки из отцов церкви, гимны, поучения, исторические записи, копии судебных документов, притчи и стихи. Таких сборников в европейских библиотеках хранятся тысячи. Лишь немногие из них посвящены преимущественно стихам; да и в них число стихотворений редко превышает несколько десятков, причем каждый сборник обычно имеет своё "лицо". Так, цюрихский сборник XII в. содержит вагантские стихи вперемежку с учёными метрическими поэмами знаменитых авторов старшего поколения - Хильдеберта, Марбода и других: по существу, это тетрадь, в которую немецкий клирик, некоторое время учившийся во Франции, торопливо и без разбору вписывал всё незнакомое и интересное, что привлекало его в этом умственном центре Европы. Так, базельский сборник конца XIII г. заполнен в значительной части собственными стишками безвестного местного клирика, запоздалого подражателя Примаса и Архипииты по попрошайной части, но среди них переписаны и некоторые вагантские стихи, более старые и интересные. Так, лондонский "арундельский" сборник XIII в., напротив, представляет собой маленькую, но с большим вкусом составленную антологию, включающую преимущественно стихи самого высокого художественного качества, как религиозные (в середине сборника), так и светские (в начале и конце).
Наиболее замечателен среди этих сборников, конечно, знаменитый "Буранский", Бенедиктбейренский (ныне Мюнхенский). Он включает свыше 200 произведений, в подавляющем большинстве - специфически вагантскои окраски; общее представление о том, что считать "вагантскои поэзией", обычно невольно складывается у читателя и исследователя именно под впечатлением состава этого сборника. Однако сама Буранская рукопись никоим образом не могла и не должна была служить дорожным "вагантским песенником. Это довольно толстая книга, переписанная несколькими писцами, очевидно, по заказу какого-то аббата, епископа или светского патрона, находившего вкус в подобной поэзии, украшенная даже несколькими миниатюрами; заполнялась она по продуманному порядку: сперва морально-сатирические стихи (может быть, в несохранившемся начале сборника им предшествовали чисто-религиозные стихи), потом любовные стихи (около половины всего состава), потом застольные, игрецкие и бродяжьи песни, и наконец, словно в виде приложения, религиозные драмы о Рождестве и о страстях господних. При многих латинских стихотворениях записаны и немецкие стихотворения (или хотя бы строфы) на тот же мотив.
Буранская рукопись - уже современница расцвета миннезанга. Писана она в южной Баварии или Швейцарии в XIII в. (то ли в 20-х, то ли в 90-х годах, - согласие между учеными до сих пор не достигнуто); это было место, далёкое от основных притягательных центров вагантства, и поэтому при всём количественном обилии материала качество текстов Буранской рукописи скверное, варианты в ней собраны малоудачные, к тому же, сплошь и рядом пестрят ошибками.

В те времена между клириками латынь являлась живым, разговорным языком, но и между мирянами знакомство с латынью - хотя бы самое поверхностное, показное, - было чем-то вроде патента на изящество. В Carmina Burana то и дело за латинской песней следует немецкая песня-подтекстовка с тем же ритмом и теми же нотами. А в "Действе о страстях господних" одна и та же сцена (беседа Магдалины с разносчиком, плач богоматери у креста) без всякой неловкости проходит перед зрителем дважды: один раз с латинскими стихами, другой раз с немецкими. Такое одновременное использование в произведении двух языков, одного понятного и другого полупонятного, создавало возможность для самых изысканных художественных эффектов.
Самый простой из них - это применение в песне на латинском языке припева на народном языке. Вальтер Шатильонский и его школа (а отчасти ещё до них - Примас Орлеанский) перемешивают латинский и народный язык ещё гуще, начиная фразу по-латыни и кончая ее по-французски или наоборот.
Наконец, вершиной мастерства в этом двуязычии было сочинение стихотворений из чередующихся строк на народном и на латинском языке. Технику эту разработала религиозная поэзия: здесь в каком-нибудь гимне богоматери французские строки вели основную тематическую линию, позволяя слушателям без труда следить за смыслом, а латинские строки вбирали в себя придаточные предложения, орнаментальные эпитеты и прочие украшения. Вагантские поэты быстро оценили все возможности, которые сулила им такая игра внятного и невнятного, но применили этот опыт, разумеется, к материалу совсем иного рода. Вот образец такой двуязычной песни из Буранского сборника (№ 185) в блестящем переводе Л. Гинзбурга, где немецкие строки переведены, а латинские оставлены в неприкосновенности:

Я скромной девушкой была
Virgo dum florebain,
Нежна, приветлива, мила,
Omnibus placebam.
Пошла я как-то на лужок
Flores adunare,
Да захотел меня дружен
Ibi deflorare. - Фраза - супер! Можно и не переводить!))) (прим.- Ulla)
Он взял меня под локоток,
Sed non indecenter.
И прямо в рощу уволок
Valde fraudelenter...

Вслед за языковыми особенностями вагантских песен привлекают внимание их метрические особенности. И здесь также перед нами раскрывается сложная картина взаимодействия учёной и народной поэтической традиции. Учёная традиция выражена в церковных гимнах и секвенциях. Народная традиция - в виде песенных и плясовых напевов, подчас живущих в Европе и по сей день. И церковная, и народная музыка располагала чрезвычайным богатством напевов; неудивительно, что метрика вагантов, сложившаяся на перекрёстке их влияний, оказывается удивительно гибка и выразительна, откликаясь на любые оттенки содержания стихов.
Представлять тематику вагантской поэзии по образцу буршеских песен нового времени - "вино, женщины и песни" - означает безмерно ограничивать её кругозор. Прежде всего, воспевание "вина" и прелестей разгульной жизни занимает в общей совокупности вагантской поэзии гораздо меньше места, чем можно было бы ожидать. В Буранском сборнике раздел "застольных и разгульных песен" отодвинут на самое последнее место и из всех трех разделов он самый небольшой. Вино, кости и попрошайничество - это фон вагантской поэзии, но главное для поэтов и читателей не фон, а рисунки, выступающие на нём. Любование собственным бытом чуждо им: хотя главным в их жизни была школа, о школе они не пишут решительно ничего; любопытнейшая поэма "О скудости клириков" - уникальное исключение, и недаром она сохранилась лишь в одной рукописи, и то недописанной.
Неожиданностью на таком фоне могут показаться стихи вагантов с откликами на политическую современность - призыв к крестовому походу, плач о Ричарде Львиное Сердце, стих о татарском нашествии. Все они написаны серьёзно и прочувствованно, без тени вагантской насмешливости. Это прямое продолжение традиции стихов, посвящаемых императорам и князьям; только кругозор стихотворцев за сто лет естественно расширился от пределов их герцогства или архиепископства до пределов всей Европы, а бродячая жизнь стихотворцев сделала их естественными разносчиками этой агитационной лирики своего времени по всем концам доступного им мира.
Баллады вагантов классического времени обращались не к простонародной, а к просвещённой публике, способной оценить "высокие" сюжеты и изысканную их разработку, - это главная их особенность.
Образ героини в вагантской поэзии тоже своеобразен. Обычно она выступает безлико, без всяких социальных примет (кроме, разве что, богатого наряда; но в любовной поэзии средневековья наряд всегда воспринимается не как средство социальной характеристики, а как дополнение к красоте лица и тела), но когда какие-то приметы появляются, то мы видим, что эта героиня - не замужняя дама, как у трубадуров, а молоденькая девушка, почти девочка: своеобразное сочетание благочестивого внимания к девственности и изощрённого эротизма ("Невинная песня", "Горькая песня"). "Брезгую замужнею, брезгую блудницей", - декларирует поэт "Невинной песни": это ещё одно напоминание об условном характере любовной лирики вагантов, для которых в быту, разумеется, самыми частыми подругами были именно блудницы. Очень любопытно, что в целом ряде стихотворений эта девушка изображается крестьянкой-пастушкой. Свидание героя с пастушкой на фоне цветущей природы и его домогательства, иногда с успехом, иногда без успеха, - это сюжетная схема пасторального жанра, расцветающего в это время в европейской литературе на всех языках.
Сатирическая поэзия вагантов, как и любовная, развивается в нешироком и твердо определённом тематическом диапазоне. Предметом обличения служат исключительно нравы духовенства, особенно духовенства высшего. Эта тема ближе всего касается клирика-ваганта: при существующей организации церковных дел он чувствует себя обделённым, отстранённым и обрушивается на всё, что затрудняет ему путь к заслуженному (по его мнению) месту в обществе, - на своих начальников и на своих соперников.
Верховным начальством европейского духовенства был Рим. Ненависть же к римскому хищничеству была повсеместной. "Рим о пастве радеет - овец не стрижет он, а бреет", или - "Цапай, лапай и хапай - три средства, чтоб папствовать папой", были на устах у всей Европы. Важно заметить, что обличению подвергаются именно действующая система и господствующие нравы, а не отдельные лица. Вершина этой грабительской иерархии - сам папа - по большей части остаётся не затронут вагантскими нападками: отчасти, конечно, из практической осторожности, отчасти же потому, что сочинители понимали: папа сам заинтересован в искоренении злоупотреблений собственной канцелярии. Так, в Вальтеровом "Для Сиона..." папе Александру III посвящены строки, полные самой панегирической умилённости, и только в редких случаях (как в том же "Обличить намерен я...") о папе говорится с такою же злостью, как обо всех остальных.

В конце XIII в. стихи вагантов знали, пели и переписывали. Сто лет спустя, в конце XIV в., их уже не помнили. Европу в это время потрясали очень сильные волны социального и идеологического протеста низов против церковного гнёта, но этот протест находил выражение не в вагантском "либертинаже", а в аскетических ересях, гораздо более опасных для церкви. Европа в это время переживала очень решительное обновление поэтических тем и форм, но на этот раз носителями его были поэты-горожане, выходцы из того самого мира, с которым прежние школяры были в вечной вражде. К эпохе Возрождения вагантская поэзия была уже прочно забыта. В последний раз о сатирических стихах вагантов вспоминают в годы Реформации, когда, собирая всякое оружие, пригодное для борьбы против Рима, ученый хорват Матвей Влачич, писавший под псевдонимом "Флакций Иллирик", издал в 1557 г. сборник "Разные стихотворения учёных и благочестивых мужей о paстленном состоянии церкви", куда вошли и многие вагантские сатиры. Затем о вагантах забывают уже окончательно - вплоть до эпохи романтизма.
Сборники песен вагантов были спрятаны подальше в монастырских архивах или сожжены. Розыск уцелевших стихов начали только в XVIII веке, когда они были уже основательно забыты. Впрочем, некоторые из них знали. Например, Гаудеамус – прославленный студенческий гимн, песня-символ была заимствована именно из стихов вагантов. ("Gaudeamus Igitur" написал в 1781 г. некто Christian Wilhelm Kindleben. Авторство музыки приписывается господину по имени Johann Christian Gunthers.)

Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!
Post jucundam
juventutem,
Post molestam
senectutem,
Nos habebit humus.

Веселитесь, пока есть
Молодость и сила!
После юности мятежной,
После старости прилежной
Всех нас ждет могила.


Поэзию вагантов, как и всё европейское средневековье в целом, открыли для нового времени романтики. Однако открытие это было, если можно так сказать, замедленным и нерешительным. Знаменитый "Буранский сборник" (Carmina Burana), "царица вагантских рукописей", был обнаружен ещё в 1803 г., а издания дождался только в 1847 г. И это несмотря на то, что в 1803 г., как известно, немецкий романтизм был уже в цвету и культ средневековья давно перестал быть новинкой. Создается впечатление, что романтики того времени просто ещё затруднялись найти вагантам место в своём представлении о средневековье...


ПРОЩАНИЕ СО ШВАБИЕЙ
Во французской стороне,
на чужой планете,
предстоит учиться мне
в университете.
До чего тоскую я -
не сказать словами...
Плачьте ж, милые друзья,
горькими слезами!
На прощание пожмем
мы друг другу руки,
и покинет отчий дом
мученик науки.

Вот стою, держу весло
через миг отчалю.
Сердце бедное свело
скорбью и печалью.
Тихо плещется вода,
голубая лента...
Вспоминайте иногда
вашего студента.
Много зим и много лет
прожили мы вместе,
сохранив святой обет
верности и чести.

Слезы брызнули из глаз...
Как слезам не литься?
Стану я за всех за вас
господу молиться,
чтобы милостивый бог
силой высшей власти
вас лелеял и берег
от любой напасти,
как своих детей отец
нежит да голубит,
как пастух своих овец
стережет и любит.

Ну, так будьте же всегда
живы и здоровы!
Верю: день придет, когда
свидимся мы снова.
Всех вас вместе соберу,
если на чужбине
я случайно не помру
от своей латыни,
если не сведут с ума
римляне и греки,
сочинившие тома
для библиотеки,

если те профессора,
что студентов учат,
горемыку школяра
насмерть не замучат,
если насмерть не упьюсь
на хмельной пирушке,
обязательно вернусь
к вам, друзья, подружки!

Вот и всё! Прости-прощай,
разлюбезный швабский край!
Захотел твой житель
увидать науки свет!..
Здравствуй, университет,
мудрости обитель!
Здравствуй, разума чертог!
Пусть вступлю на твой порог
с видом удрученным,
но пройдет ученья срок, -
стану сам ученым.
Мыслью сделаюсь крылат
в гордых этих стенах,
чтоб отрыть заветный клад
знаний драгоценных!

Hospita in Gallia. (Из Carmina Burana. Прощание со Швабией.)
nunc me vocant studia.
Vadam ergo,
flens a tergo
socios relinquo.
Plangite, discipuli!
lugubris discidii
tempore propinquo.

O consortes studii,
deprecor, valete!
Quos benigne colui,
filii, dolete!
Classem solvo litore,
remigo, videte:
proficisco peregre,
socium deflete!

Versibus elegicis
coetum discipulorum
commendo cum lacrimis
iam Deo deorum:
foveat et protegat
magnos cum pusillis,
custodiat et maneat
perenniter cum illis!

Rorate, mea lumina,
super gregem meum;
si concedent numina,
revisitabo eum,
et, sicut a principio,
super hunc regnabo,
si non in exilio
miser expirabo.

Vale, dulcis patria,
suavis Suevorum Suevia!
Salve dilecta Francia,
philosophorum curia!
Suscipe discipulum
in te peregrinum;
quem post dierum circulum
remittes Socratinum.

In manus eius animam
et spiritum commendo,
qui se dedit in victimam
pro me redimendo
et verus innotuit
Deus resurgendo,
de Bosra tinctis vestibus
coelos ascendendo.

Duplex est divisio:
una substantiarum,
quae fit in hoc discidio,
sed non animarum.
Vobiscum sum, dum vixero,
spiritu praesente,
licet absens abero
corpore, non mente.

Ad urbem sapientiae
denuo festino;
spiritus scientiae
assit peregrino;
visitet, illuminet
mentem imperitam,
ut mysticam sufficiam
mercari margaritam.

ДОБРОДЕТЕЛЬНАЯ ПАСТУШКА
На заре пастушка шла
берегом, вдоль речки.
Пели птицы. Жизнь цвела.
Блеяли овечки.

Паствой резвою своей
правила пастушка,
и покорно шли за ней
козлик да телушка.

Вдруг навстречу ей - школяр,
юный оборванец.
У пастушки - как пожар
на лице румянец.

Платье девушка сняла,
к школяру прижалась.
Пели птицы. Жизнь цвела.
Стадо разбежалось.

КОЛЕСО ФОРТУНЫ
Слезы катятся из глаз,
арфы плачут струны.
Посвящаю сей рассказ
колесу Фортуны.
Испытал я на себе
суть его вращенья,
преисполнившись к судьбе
чувством отвращенья.
Мнил я: вверх меня несет!
Ах, как я ошибся,
ибо, сверзшийся с высот,
вдребезги расшибся
и, взлетев под небеса,
до вершин почета,
с поворотом колеса
плюхнулся в болото.
Вот уже другого ввысь
колесо возносит...
Эй, приятель! Берегись!
Не спасешься! Сбросит!
С нами жизнь - увы и ах! -
поступает грубо.
И повержена во прах
гордая Гекуба.

М. Л. Гаспаров, ПОЭЗИЯ ВАГАНТОВ. Статья полностью: http://www.durov.com/literature3/gasparov-75.htm
Сайт: http://www.vaganti.narod.ru/poetry.html
Средневековая литература: http://www.dominus.ws/library/medieval/
[430x313]