Норма ненормативного

Ругаемся адекватно 

     Слово есть слово. Fuck = Е*ать.

     Говорит священник или наркоман.  
Это языковой акт. Фактический

     языковой акт, кто бы ни говорил!  
И любое искажение или смягчение

     "по усмотрению переводчика" –

     суть грубейшее нарушение! 

     (из  интернет-форума) 

     Какая жалость, что высказывание этого  безымянного специалиста встретилось  мне так поздно! Ободренный высказыванием Бодуэна де Куртенэ, что «неприличия исследователь языка не знает» и «слова “бог”, “генерал” и т. п. так же хороши, как, например, “жопа”»¹, я уже дописывал статью о переводе бранной лексики, даже не подозревая, что употребил свои усилия на оспаривание непреложных азбучных истин.

     Что ж, раз написал – не выбрасывать же. Но, по крайней мере, перед читателем я буду честен до конца. Итак, предупреждаю: со следующего абзаца начинается несколько страниц словесной эквилибристики и манипулирования фактами, призванных доказать, что знаки равенства между словами из разных языков суть оптическая иллюзия, а языковой акт не обязательно связан с половым. Тем же, кто полностью согласен с автором эпиграфа, совет – бросайте эту статью и не тратьте попусту время. 

Когнитивный паралич   

     Прежде  чем говорить о бранной лексике, стоит вспомнить одно базовое положение теории перевода. Как отмечали В. Н. Комиссаров, А. Д. Швейцер и многие другие, главным требованием, предъявляемым к переводу, является прагматическая эквивалентность². Иными словами, адекватный перевод должен в первую очередь выполнять ту цель коммуникации, которая была заложена в оригинале. Что касается эквивалентности ситуативной, лексической или синтаксической, то она занимает подчиненное по отношению к прагматике положение. Возможно, это несколько упрощенная трактовка, но необходимую нам суть она передает.

     Вот простой пример. Вопрос англичанина “Do you have the time?” можно было бы адекватно перевести как «Который час?». Такой перевод передает только цель (прагматику) оригинального высказывания – узнать время. Если выполнить перевод на более высоком уровне эквивалентности³, но без учета прагматики, то получившаяся фраза – скажем, «У вас есть время?» – будет самым очевидным образом нарушать смысл оригинала. Какая уж тут адекватность! Я не стал бы вдаваться в подробное изложение таких, на первый взгляд, очевидных вещей, если бы соблазн нарушить примат прагматической эквивалентности не был подчас так велик.

     Теперь  – к нашей теме. Некоторые исследователи различают инвективную лексику, употребляемую с целью оскорбить собеседника, междометное употребление некодифицированной лексики и сходный по звучанию просторечный вокабуляр⁴. В нашей статье мы, как правило, не придерживаемся этой строгой терминологии и часто употребляем более общий термин «бранная лексика». Впрочем, выделение этих классов имеет для перевода методологическое значение, и об этом речь пойдет ниже.

     Для бранной лексики учет прагматики особенно важен. М. В. Никитин делит лексические значения на те, что имеют только когнитивное (познавательное) содержание, и те, что кроме когнитивного имеют еще и прагматическое (субъективно-оценочное) содержание. Говоря о словах, объединяющих в своих значениях оба типа содержания, он выделяет категорию единиц (а относятся сюда среди прочих такие слова, как «дурак», «мерзавец», «дрянь», «барахло»), в значении которых прагматический компонент доминирует над когнитивным. «Главное в них, – пишет Никитин, – не то, что обозначается, а его эмоционально-оценочная квалификация, выражение субъективного отношения к нему… Интеллектуальный компонент в таких словах настолько беден и функционально угнетен, что с трудом удерживает слова от расползания из своих аморфных референциальных рамок. Прагматическая инфляция здесь приводит слово к когнитивному параличу»⁵.

     Таким образом, получается, что, употребляя бранную  лексику, мы не столько сообщаем что-то о явлениях действительности, сколько выражаем наше отношение к чему-нибудь или даем выход эмоциям. Жельвис приводит пример с человеком, который восклицает «Блядь!», поняв, что опоздал на поезд. Очевидно, что ни о какой женщине легкого поведения здесь речь не идет. При переводе на немецкий странно и неуместно прозвучало бы здесь “Hure!” – грубый эквивалент слова «проститутка». Гораздо естественнее был бы вариант “Scheisse!”, значение которого в когнитивном плане соответствует русскому «навоз», «дерьмо».

     Таким образом, при переводе бранной лексики главным, а зачастую и единственным критерием эквивалентности является прагматика. Задача переводчика – сделать так, чтобы в переводе брань выполняла ту же функцию и воспринималась бы так же, как и в оригинале, вне зависимости от этимологии ругательств на исходном и переводящем языке.

     Эту же мысль высказывает Клиффорд Лэндерс⁶. При переводе бранной лексики он рекомендует подбирать «эмоциональные, а не буквальные эквиваленты». «Попытки перевести бранные слова буквально, – пишет он, – приводят к нелепым, а то и вовсе смешным результатам». И действительно, вряд ли кто-то переведет непристойное португальское восклицание  porra как «сперма», или немецкое warme Brüder (что-то вроде «голубые») как «теплые братья» (примеры Лэндерса). Такие варианты в принципе не были бы восприняты как ругательства. Жельвис приводит пример сильнейшего итальянского ругательства Cornuto! («рогоносец»). Здесь дословный перевод (то есть тот, где был бы сохранен исходный образ) прозвучал бы, пожалуй, как неумная клевета – бестактно, но не грубо.  

Неуловимая  прагматика 

     Конечно, если ругательное слово в оригинале  своей внутренней формой слишком  сильно отличается от ругательств в  языке перевода (как, например, те же warme Brüder), то переводчик волей-неволей ищет формально непохожий, но прагматически близкий эквивалент. Гораздо опаснее те случаи, когда эквивалент как бы лежит на поверхности. Тогда, попавшись на удочку сходства внутренней формы, переводчик может исказить прагматику оригинала, а следовательно, дать неадекватный перевод.

     Взять, к примеру, слова bitch (англ.) и сука (рус.) Словарь The American Heritage Dictionary of the English Language дает следующие определения слову bitch:

1. Самка животного семейства псовых, особенно собаки.
2. Оскорбит.
   1. Женщина, которую считают злой или заносчивой.
   2. Распутная женщина.
   3. Мужчина, которого считают слабым или достойным презрения.
3. Сленг. Жалоба.
4. Сленг. Что-л. очень неприятное и трудное.

     Определения bitch из словаря Webster’s Third International Dictionary в интересующих нас значениях принципиально не расходится с данной интерпретацией.

     А вот как русское сука дано в «Большом толковом словаре русского языка» под редакцией С. А. Кузнецова:

1. Самка домашней собаки или других животных сем. псовых.
2. Грубо. О человеке, вызывающем своим поведением гнев, раздражение (обычно женщине).

     Однако  несмотря на всю схожесть этих лексических  единиц в английском и русском  языках (исходное значение – самка  собаки, употребляются как оскорбление  для женщин), те функции, которые  они выполняют в системах английского и русского языков соответственно, совпадают далеко не всегда.

     Следует обратить особое внимание на определение  bitch под номером 2) а. В этом значении bitch смыкается с русской стервой и тому подобными словами, попадая в разряд гораздо менее табуированных инвектив. Так, например, в США выходит журнал Bitch | Feminist Response to Pop Culture. Позволю себе процитировать то объяснение, которое они дают своему названию у себя на сайте. Слово bitch пока оставим без перевода: 

С тех  пор, как мы начали издавать Bitch, нам постоянно задают один и тот же вопрос: «Зачем вы назвали журнал этим словом?» Мы понимаем, что наше название некоторых людей смущает, но все равно считаем, что выбрали его правильно. И вот почему. 

Как правило, словом bitch пытаются оскорбить женщин, которые говорят открыто, у которых есть свое мнение и которые не боятся его высказывать. Если быть женщиной и говорить прямо значит быть bitch, то мы такое наименование считаем  комплиментом, спасибо. 

      У русского сука такого значения и употребления нет (как нет его, кстати, и у слова блядь, которое можно было бы счесть эквивалентом bitch в значении 2) b). В применении к женщине сука только оскорбляет. Конечно, и то объяснение, которое мы цитировали выше, субъективно. Авторы журнала пытаются придать слову bitch некий положительный оттенок, которого там не было. Но то же самое происходит и с нашим стерва. В магазинах нетрудно найти россыпи книжонок с названиями вроде «Школа стервы», «Секреты мудрой стервы» и т. п. Здесь тоже в понятие стерва пытаются вместить какие-то похвальные – с точки зрения авторов – признаки.

      Сама  возможность придать слову bitch положительное звучание показывает: в культуре англоговорящих стран у этого слова сравнительно низкая табуированность. Подтверждений этому предостаточно: тот же журнал Bitch, одноименная песня Мередит Брукс и песня Элтона Джона The Bitch is Back, футболки со словом bitch и т. п. Очевидно, что слово, по своему оскорбительному потенциалу соответствующее суке, никогда бы не появилось на обложке журнала. Да и Элтон Джон воспринимается отнюдь не как группа «Ленинград».

      В «Лолите» Набокова слово bitch в функции оскорбления используется трижды. Интересно, что автор, переводя роман на русский язык, в двух случаях из трех дает перевод стерва и только один – сука: The Haze woman, the big bitch, the old cat – Гнусная Гейзиха,  толстая стерва,  старая  ведьма; She did not answer, the mad bitch – Она не  отозвалась, сумасшедшая стерва; To an unsmiling blond bitch of a secretary – неулыбающейся блондинке-секретарше, паршивой суке.

      В переводе «Мастера и Маргариты», выполненном Майклом Гленни, восклицание Никанора Ивановича «У, дура проклятая!» передано как “Aaah! You stupid bitch!” Все это показывает: слово сука для слова bitch – лишь один из возможных вариантов перевода, не самый точный и довольно грубый. 

      Кстати, в предисловии к своему переводу «Театрального романа» Гленни пишет (об Иване Васильевиче как пародии на Станиславского): «Far from being captivated by the great man’s legendary charm and theatrical genius, Bulgakov depicts him as a vain, tyrannical old bitch»⁷. Здесь вряд ли будет уместно что-то грубее брюзги.

      Еще интереснее рассмотреть пару слов goat и козел, когда они применяются к человеку. В общем, оба наименования малоприятные, но есть и различия. Тогда как русское козел – простое и понятное оскорбление, при помощи которого собеседнику выражают нелюбовь и презрение, английское goat – заметим, как в Англии, так и в США – имеет значение «распущенный, развратный мужчина», то есть что-то вроде кобеля. Кобель, конечно, тоже в каком-то смысле козел, но разница в употреблении у них существенная.

      В 2000 г., принимая в Петербурге Тони Блэра, Путин процитировал ему красочное  изречение чеченских террористов  «Аллах над нами, козлы под нами». Фраза не произвела ожидаемого эффекта: Блэр и иностранные журналисты были озадачены дословным переводом goats⁸. Как сказано на сайте BBC News, «в переводе оскорбление вышло чуть мягче». От себя добавим – оно не только вышло мягче, но и приобрело неуместную коннотацию⁹.

      Из  слов Никитина можно сделать вывод, что все слова бранного лексикона одинаково подвержены «когнитивному параличу». Однако это не так. Поэтому встретившись с выражением, которое имеет признаки инвективы или междометного ругательства, переводчик должен определить, во-первых, соотношение в нем когнитивного и прагматического, а во-вторых, степень его «обидности».

     Взаимосвязь между первым и вторым существует, но проявляется по-разному. Жельвис предполагает, что реакция на бранные слова, имеющие остаточное когнитивное значение, зависит от воспринимающей аудитории: «В тех подгруппах, где резкая и вульгарная инвектива – распространенное оружие, оскорбительная констатация реального факта производит, как правило, меньшее впечатление… С другой стороны, в той подгруппе, где вульгарные инвективы редки и предпочитаются более утонченные вербальные средства, обращение к грубой бессмысленной брани может… и не произвести желаемого эффекта; в то же время даже намек на какой-то болезненно переживаемый реальный недостаток (происхождение, сексуальные отклонения, физические недостатки и т. д.) способен вызвать очень резкую реакцию»¹⁰.

     Интересно, что одни и те же слова в разных аудиториях могут быть восприняты то как пустая брань, а то как инсинуация. В книге «Ларс Порсена или будущее брани и непристойного языка», выпущенной в 20-х гг. прошлого века, английский писатель и поэт Роберт Грейвс утверждал, что в употреблении слов bastard (когнитивное значение – незаконнорожденный сын) и bugger (когнитивное значение – гомосексуалист) есть явные социальные различия. Представители рабочего класса, очень остро воспринимающие обвинения в незаконнорожденности, могут ничего не знать о гомосексуализме, поэтому bastard для них – смертельное оскорбление, а bugger – ругательство гораздо более мягкое. У знати с ее проверенными родословными и престижным образованием все наоборот: здесь уже bugger выступает в роли серьезного обвинения, потому что, как говорит Грейвс, в этих кругах в него поверят скорее (еще раз напомним, что речь идет о 20-х гг. прошлого века, а не о современной эпохе).

     Что касается перевода, то в этой связи  уместно будет упомянуть американское loser. Кинопереводчики не первый год убеждают нас, что передавать его следует как неудачник. Но здесь, кажется, словарное соответствие в очередной раз сыграло с ними злую шутку, заставив забыть о прагматике. Не вдаваясь в пространные культурологические объяснения, скажем, что для американца, с присущей ему протестантской верой в труд и справедливое вознаграждение за него, loser звучит резче. Это никчемный человек, который растрачивает жизнь впустую и достоин только презрения. Русские неудачники часто вызывают сочувствие. Неудачник – это может быть человек, которому не везет, с которым безо всяких на то причин судьба обходится сурово:  

– В качестве друга я журил его… и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: "Я неудачник, лишний человек", или: "Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?", или: "Мы вырождаемся..."… Понимайте так, мол, что… виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека… Одним словом, мы должны понять… что причины тут мировые, стихийные и что перед Лаевским надо лампаду повесить, так как он – роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее. (А. П. Чехов. Дуэль) 

      Здесь «неудачник» используется чуть ли не как оправдание! Нет бы переводчикам учесть эти различия и дать для loser вариант вроде «ничтожество», «бездарь» и т. п., но уж больно соблазнителен словарный эквивалент. Получается, что переводчик не руководствуется нормой и узусом переводящего языка, а пытается подстроить их под англо-американские стандарты, дабы облегчить себе работу. По сути это то же самое, как если бы нерадивые переводчики с итальянского попытались убедить нас, что рогоносец – это страшное ругательство.

     Соотношение прагматического и когнитивного компонентов и связанный с ним оскорбительный потенциал может со временем меняться. Современникам Вильгельма Завоевателя его прозвище, William the Bastard, однозначно говорило только о том, что Вильгельм был незаконнорожденным сыном Герцога Нормандии.

     У Диккенса в «Оливере Твисте» проявляется, по-видимому, более жесткое восприятие этого слова: “Yes,” said Monks, scowling at the trembling boy: the beating of whose heart he might have heard. “That is their bastard child.”

    “The term you use,” said Mr. Brownlow, sternly, “is a reproach to those who long since passed beyond the feeble censure of the world. It reflects disgrace on no one living, except you who use it.” (В переводе А. Кривцовой здесь уже – «незаконнорожденный ублюдок».)

      Сейчас  bastard почти вышло из употребления в качестве юридического термина, когнитивный компонент его значения сильно выветрился и резкость этой инвективы сильно возросла. На пресс-конференции, состоявшейся после теракта в Беслане, Путин саркастически спросил у иностранных журналистов: «Если вы не считаете возможным вести дела с подобными ублюдками, почему мы со своей стороны должны говорить с детоубийцами?» В статье, напечатанной в газете «Гардиан»¹¹, ублюдки переданы как bastards¹².

      Стерлинг Джонсон дает – в несколько, правда, легкомысленном тоне – сходную интерпретацию этого процесса: 

Строго  говоря, bastard – это внебрачный ребенок, а son of a bitch имеет матерью собаку. Но мы не говорим строго – мы общаемся. В наши дни уже не зазорно быть внебрачным ребенком. А в некоторых сельских районах США не очень-то и зазорно быть отпрыском животного. Так что оба эти слова зажили собственной жизнью¹³. 

      Похожая история произошла и с нашим  словом сволочь. В словаре Даля оно определяется как «все, что сволочено или сволоклось в одно место: бурьян, трава и коренья, сор, сволоченный бороною с пашни; || дрянной люд, шатуны, воришки, негодяи, где-либо сошедшиеся». Хотя переосмысленное оскорбительное значение уже присутствует, внутренняя форма слова еще вполне заметна, поэтому инвектива звучит относительно мягко. В «Недоросле» Фонвизина кормилица Митрофанушки Еремеевна, вводя учителей недоросля к Правдину, представляет их так: «Вот тебе и вся наша сволочь, мой батюшка». Конечно, отзыв нелестный, но все же Еремеевна не столько оскорбляет, сколько выражает пренебрежение. Кстати, в том же словаре Даля в статье клевый есть слово клек – «самое лучшее, цвет краса чего-л.» и пример – «Тут все народ клек, отборная сволочь». А вот современный толковый словарь (под редакцией Кузнецова) фиксирует только бранные значения:

1. Грубо. Скверный, подлый человек; негодяй.
2. собир. Дрянные, подлые люди; сброд, подонки.

     Здесь, как видим, собирательное значение дано только вторым, т.е. произошел не только семантический, но и грамматический разрыв с исходным значением.

      Переводчику с английского необходимо учитывать  и то, с каким территориальным  вариантом языка он имеет дело. Так, слово bastard, воспринимаемое как ругательство в Англии и в США (хотя и Oxford English Dictionary, и Webster’s Third New International Dictionary фиксируют относительно нейтральные употребления), в Австралии считается вполне дружеским обращением, пишет Брайан Белкнэп. В своей статье¹⁴ он рассказывает, что слово bloody, прозвучавшее в реплике Элизы Дулитл, вызвало огромный общественный резонанс в Англии, но не произвело особенного эффекта в Америке. Добавим, что в Австралии, куда это слово было завезено британскими уголовниками в начале XIX в., оно получило широкое хождение и стало вполне «легитимной» лексической единицей.  В 1984 г. газета «Сидней Буллетин» назвала его «австралийским прилагательным» и пояснила, что «по сравнению с любым другим, так сказать, цивилизованным народом, австралийцы употребляют это слово гораздо чаще»¹⁵. 

Принимать ли близко к сердцу? 

     Мы  постарались как можно убедительнее показать, что никаких раз и навсегда установленных пар соответствий между бранными словами в разных языках нет и быть не может (вообще, это положение верно для абсолютного большинства лексических единиц исходного и переводящего языков, однако здесь оно ощущается особенно остро). Однако пока мы не вполне ответили на вопрос, чем должен руководствоваться переводчик при передаче такой лексики.

     Нам представляется, что здесь у переводчика три основных ориентира: коммуникативный эффект, литературная норма и переводческая целесообразность. О первом факторе мы уже начинали говорить выше. Собственно, задача переводчика – сделать так, чтобы бранное слово в переводе, во-первых, не потеряло когнитивный компонент своего значения (если он важен), а во-вторых, звучало не мягче и не грубее, чем в оригинале.

     Для решения первой задачи стоит вернуться  к делению сниженного словоупотребления  на инвективную лексику, междометное  употребление некодифицированной лексики и просторечный вокабуляр. Соотношение когнитивного и прагматического у слов из этих подклассов разное, а значит разные и стратегии перевода.

     Междометная брань не несет почти никакой  познавательной информации, поэтому  при переводе когнитивный компонент  такой лексики учитывать не стоит. Перевод расхожего Damn! вычурно-старомодным Проклятие! исказит речевую характеристику говорящего ради передачи никому не нужной внутренней формы.

     Просторечный  вокабуляр, наоборот, в первую очередь  выражает информацию когнитивного характера, поэтому сохранение предметной соотнесенности в переводе крайне важно. Если в функции  междометия Shit! вполне можно передать нашим Черт!, то во фразе There’s bird shit all over the house без указания на экскременты обойтись не удастся. Важно помнить об этом, когда то же shit употребляется как просторечие, но не в своем прямом значении. Взять хотя бы два примера из книги Джонсона: 1) That new venereal disease going around is really bad shit и 2) That’s why I always carry a jar of penicillin with me – it’s really good shit. В первом случае интересующее нас слово можно передать как та еще дрянь, во втором – как [пенициллин – это] вещь. Дерьмо ни в первом, ни во втором случае будет не к месту, как бы кинопереводчики ни стремились доказать обратное.

     Что касается инвектив, то о них подробно говорилось выше. Соотношение когнитивного и прагматического там может  широко варьироваться, так или иначе  влияя на оскорбительный потенциал  выражения.

     Определившись с когнитивным компонентом, переводчик должен решить, какая степень грубости будет уместна для передачи компонента прагматического. Двуязычный словарь в этих случаях – ненадежный помощник, во-первых, потому, что место бранных слов в системе языка постоянно меняется и словарь всегда будет давать несколько устаревшие сведения, а во-вторых, потому, что в переводе грубой лексики очень многое, если не все, зависит от контекста. Например, Новый большой англо-русский словарь дает такие варианты для bastard (в инвективном значении): 1. 1) внебрачный, незаконнорожденный ребенок 2) груб. ублюдок 3) разг. шельмец; poor ~ бедняга; lucky ~ счастливчик; ≈ повезло подлецу! Однако Жельвис «приблизительным русским соответствием» этого слова называет выблядок (C.69), хотя дальше в качестве перевода фигурирует и козел. Ублюдок, выблядок, шельмец, подлец, козел – все это очень разные варианты, каждый из которых предполагает и свой уровень грубости, и свой стиль общения, и массу других факторов коммуникативной ситуации, а ведь список возможных вариантов далеко не полон.

      Гораздо более верная стратегия – искать в языке перевода функциональное соответствие, а для этого надо понимать, насколько оскорбительным считается то или иное выражение вообще и какую роль оно играет в данном контексте. Чтобы определить, как воспринимается данная инвектива в культуре оригинала, переводчик может обратиться за советом к носителю языка (если носитель от таких вопросов не слишком смутится), почитать соответствующую литературу или проанализировать типичные контексты употребления того или иного бранного слова на исходном языке.

     В 1972 г. американский комик Джордж Карлин выступил с монологом «Семь слов, которые нельзя говорить на телевидении». Построен он был на эпатажном использовании слов shit, piss, fuck, cunt, cocksucker, motherfucker и tits, которые действительно были недопустимы в американском телерадиовещании. Позже Карлин добавил в этот список fart, turd и twat, а затем и многие другие выражения. Впрочем, расширился список не потому, что нравы стали строже, а, скорее, потому, что репертуар надо было обновлять.

      Тогда на радиостанцию, где прозвучала несколько видоизмененная версия этого номера, подали в суд. В итоге Федеральной комиссии по связи США было предоставлено право запрещать передачи с такой лексикой, если они выходили в «детское» время.

      С тех пор утекло много воды, и  в уже упоминавшейся нами статье 2004 г. Брайан Белкнэп пишет о том, что трудно научить пристойному языку детей, которым монолог Джорджа Карлина кажется старомодным курьезом. Вот довольно обширная цитата из книги Жельвиса: 

В США  в настоящее время значительная часть «непечатного» лексического пласта, так сказать, «вышла в печать». Современные романы, рассказы, поэмы, посвященные сегодняшнему дню, буквально  наводнены словами, которых совсем недавно еще  тщательно избегали или, в самом крайнем случае, обозначали первой и последней буквами. 

Такое положение отражает ситуацию в устной речи. Так называемые «слова из четырех  букв» или «f-words» («damn», «fuck», «prick», «cunt», «tits» и т. д.) покинули бары и казармы и теперь употребляются в беседе за ресторанным столиком, пишутся на бамперах автомашин, выкрикиваются хором болельщиков на стадионах, регулярно произносятся в передачах по телевидению и в кинофильмах. За особую плату вы можете заказать сомнительное сочетание букв даже на номере своей автомашины или на майке. Имеются данные, что каждое 14-е слово в современной английской разговорной речи носит в той или иной мере резко сниженный характер... Английское слово «damn» входит в первые 15 наиболее употребительных слов, а некоторые другие примерно такой же резкости или грубее – в первые 75 слов… 

Пятьдесят процентов бранных слов, которые  можно услышать в общественном месте  в США, составляют только два слова  «fuck» и «shit»…¹⁶  

     Как видно, слова, еще тридцать лет назад считавшиеся глубоко оскорбительными, проникают в повседневный язык самых разных слоев общества и отношение к ним все более терпимое. Пит Мэй в газете «Гардиан» приводит слова Сюзи Хэйман, пресс-секретаря организации «Пэрентлайн», предоставляющей бесплатные консультации для родителей. Хэйман рассказывает, как повела своего 11-летнего крестника на американские горки и перед самым началом аттракциона сказала ему: «Вот сейчас ты узнаешь, когда уместно сказать «Oh shit»¹⁷.

     Конечно, такие слова, как fuck, довольно грубы и даже весьма раскованные американцы, как правило, избегают их употреблять в присутствии родителей, учителей или начальства, но собранные примеры показывают, что по степени табуированности они не дотягивают до русского мата. Однако многие и многие радетели за чистоту перевода, проявляющие нездоровый интерес именно к скоромному лексикону, с этим не согласны:  

• «Слово fuck на русский язык можно переводить по-разному - зависит от контекста. Но перевод всегда должен содержать мат, так как fuck - это матерное слово». 

 

• «Если в сценарии, в идеи фильма, герой должен сказать “Fuck”, то это слово должно быть переведено на соответствующий мат русского языка».

 

• «Я уже давно, кстати, задумываюсь, когда у нас будет адекватный мат в переводе. У америкосов всевозможные fuck, cunt и тому подобные ругательства встречаются уже даже в детских комедиях, а у нас пока вот разродились всего лишь на несколько стеснительных "бля"».

 

     Такие мнения в Интернете да и в личных беседах высказываются сплошь и  рядом, причем, как правило, говорящие не утруждают себя хоть сколько-нибудь убедительными доводами. На каких основаниях ставится знак равенства между русским матом и английской бранной лексикой – этот вопрос никого не интересует, главное – авторитетно наставить переводчиков на путь истинный.

     Показательна  последняя из этих интернетовских цитат. Говорящий признает, что американские ругательства попадаются в детских комедиях. Из этого наблюдения логично было бы вывести, что не так уж резка эта брань, раз встречается в таких контекстах, однако наш соотечественник недоумевает, почему до сих пор ее не переводят трехэтажным матом. Но если мы подчинимся этому требованию, то автоматически запишем американцев в патологические грубияны, сочтем их людьми, не стесняющимися материться при детях.

     Разумеется, было бы смешно отрицать, что и в  английском языке есть действительно  грубые слова и выражения, которыми можно не на шутку обидеть адресата. Так, например, cunt, судя по тому, что говорят носители языка американцы, гораздо грубее, чем другие «семь слов», и по уровню табуированности приближается к русскому мату. Но дело не в том, что есть какие-то «самые-самые» ругательства, которые по ядрености превосходят известный нам набор. Иногда в одной культуре звонкую пощечину общественному вкусу наносит то, что в другой культуре с трудом сошло бы за инвективу. «Сейчас нас возмущают совсем другие вещи, – говорит преподаватель лингвистики Донна Джо Наполи из Суортморского колледжа. – Нас, например, очень задевают расистские высказывания»¹⁸. Кстати, косвенно это подтверждает и Джеффри Хьюз, когда пишет, что в современную эпоху в суд скорее подадут из-за расистских высказываний, чем из-за оскорблений с сексуальным подтекстом¹⁹. 

Брань и литературный стандарт 

     Теперь второй фактор – литературная норма (которая распространяется не только на книги, но и диалоги из фильмов и другие тексты, основная функция которых – эстетическая). Общеизвестно, что между устной и письменной речью существуют большие различия. Даже самые непринужденные диалоги героев проходят определенную литературную обработку: иначе они были бы весьма невразумительны. Кроме того, всякая развитая литературная традиция обладает своими подходами к передаче тех или иных особенностей речи, в том числе и к вульгарным ее проявлениям. Французские переводчики XVIII века, например, считали варварски грубыми слог Шекспира и Сервантеса и не стеснялись «облагораживать» их тексты в переводе²⁰. Конечно, произвол переводчиков-«украшателей» остался далеко в прошлом, однако разница литературных норм никуда не исчезла. То, что допустимо в литературной традиции исходного языка, не может переводиться средствами, недопустимыми в традиции переводящего языка.

     Проведем  эксперимент. Возьмем насыщенный инвективной  лексикой, но в целом популярный и принятый массовой культурой современный американский фильм и сравним его с отечественным фильмом, который отвечает тем же требованиям. Думается, на роль американского образца вполне подойдет какой-нибудь из фильмов Квентина Тарантино, скажем, «Криминальное чтиво». На роль русского «эквивалента» возьмем фильм «Жмурки» Алексея Балабанова, режиссера «Брата» и «Брата 2», снискавшего славу «русского Тарантино». Конечно, в этом сравнении много натяжек, но в целом, как нам кажется, оно небеспочвенно. И у Тарантино, и у Балабанова в фильмах много насилия, которое подается с ироничным цинизмом и поражает своей обыденностью. И там и там главные персонажи – бандиты, убийцы, уголовники, причем гротескные, то есть речевые образы и коммуникативные ситуации сопоставимы.

     «Криминальное чтиво» обрушивает на головы зрителей целый поток сомнительных выражений вроде:

• I sound like a sensible fucking man.
• You’re a smart motherfucker.
• Oh man, I’m going. That’s all there is to it. I’ll fucking go.
• They get the metric system They wouldn’t know what the fuck a quarter-pounder is.
• They’re fucking drowning ‘em in this shit.
• I think you’re gonna find yourself one smiling motherfucker.
• I thought you told all those fucking assholes never to call here this late.
• If she croaks on me I’m a fucking grey spot.

 

     Грубо? Без сомнения. Но вот насколько грубо – это вопрос. Выше мы уже ссылались на Жельвиса и американских исследователей. Приведем еще одну цитату.  

Similarly, an American might toss off something like “Yeah, I read it. It was a f****** lousy article.” The literal Russian would be vastly stronger than the English, so you might say instead “Да, читал. Статья была чертовски плоха”²¹. 

      Надо  сказать, что автор ее, Мишель Берди, – американская переводчица, долгое время живущая в России и занимающаяся, кроме переводов и журналистской деятельности, связями с общественностью. Этого человека трудно заподозрить в незнании русского (или английского) языка, устаревших взглядах или ортодоксальных представлениях о речевом этикете.

      Язык  «Криминального чтива», конечно, вызвал в Америке резонанс. Но не столько качеством бранной лексики (основой большинства ругательств здесь служит fuck), сколько ее количеством. По логике вещей, от русского перевода фильма можно было бы ожидать непривычно плотного скопления типичных для телеэкрана ругательств. Однако в одном варианте перевода, широко доступном и весьма популярном в определенных кругах, эти выражения предлагается переводить так:

• Я похож на охуенно разумного парня!
• Умный, еб твою мать.
• Охуеть! Я б туда сразу переехал.
• Они вообще ни хуя не понимают, что это такое – четверть фунта.
• Заливают все к ебеням этим говном.
• Думаю, ты поймешь, что все хорошо и будешь, блядь, улыбаться сам себе из зеркала.
• Я думала, ты говорил всем этим ебаным мудакам, чтобы они не звонили так поздно.
• Если она при мне завернет ласты, мне просто пиздец.

 

     Надо  полагать, именно таких откровений ждут авторы тех интернетовских цитат, которые я приводил выше. Теперь посмотрим на язык «Жмурок». Он тоже, конечно, изобилует выражениями, не принятыми в приличном обществе, но в целом гораздо мягче и изобретательнее. Из самого грубого – сука (сучата) (7 раз), пидорас (1 раз), мудила (1 раз) и падла (2 раза)²². А так персонажи все больше обходятся словами полегче: жопа, козел, урод, твою мать, гад, тварь, дерьмо. Встречаются и такие оригинальные инвективы, как Судак ты белоглазый, отмороженный! или (неудачливому архитектору) Ну вот и все! Карачун тебе, Церетели!

     Нетрудно  заметить, что альтернативный перевод  «Криминального чтива» по залихватскости намного опережает и без того провокационные «Жмурки». Обратим внимание и на то, что если в «Жмурках» самая сильная брань припасена для критических ситуаций (скажем, кого-то убивают), то в переводе «Криминального чтива» персонажи на мате общаются даже в самых невинных сценах.

     Интересно, чем руководствовался и к кому прислушивался альтернативный переводчик «Криминального чтива», наделяя персонажей такой речью. Филологи, переводчики, носители английского языка ему, как видно, не указ. На сопоставимые русскоязычные произведения (где никак не мог сказаться «ложный стыд» переводчиков) он не обращает никакого внимания. Тогда чего же вы хотите, господа альтернативные переводчики и их почитатели? Как говорила секретарша из «Служебного романа», откуда вы набрались этой пошлости? Если из дословных словарных переводов вкупе с буйной фантазией, то это несерьезно, и об этом мы уже говорили, обсуждая прагматику. Недавно Рассел Кроу запустил телефоном в портье, который в ответ на настойчивые просьбы знаменитого постояльца соединить его с Австралией бросил ему Whatever. В словарях whatever переводится как что бы ни. Именно такой вариант перевода можно посоветовать тем, кто игнорирует реальное употребление языка и, завидев fuck, норовит вставить в текст словцо позабористей. 

     Кстати, в 2004 г. в Америке вышел телесериал «Дедвуд» (Deadwood) о жизни американских пионеров на Диком Западе в конце XIX в. Язык персонажей в этом кино заметно отличается от стандартов традиционных вестернов. Так, в первой серии слова fuck и fucking употребляются 43 раза. Конечно, отношение зрителей и критиков к такому «лексическому проворству» (выражение Вен. Ерофеева) неоднозначное. Однако споры во многом идут не о грубости языка в «Дедвуде» как таковой, а об исторической точности. В целом же фильм принят нормально, причем если зрителей что-то и возмущает,  то, скорее, не сами бранные слова, а их концентрация. Кроме того, фильм получил пять наград «Эмми», а один из актеров за роль в нем был награжден «Золотым Глобусом». Можно представить себе, как общественность отреагировала бы на российский сериал с матерщиной, да еще в таком количестве.

     Конечно, не выдерживает критики и тот аргумент, что раз в оригинальном фильме ругается бандит, то и в переводе он должен изъясняться, как русский бандит. Есть большая разница между тем, как говорит реальный преступник и тем, как его речь принято изображать в кино и литературе («Жмурки» – тому лишнее доказательство). О различиях между действительностью и миром литературы написано хорошо и много, так что повторять здесь это не имеет смысла.

     Еще поклонники крепкой словесности любят ссылаться на общество: раз все вокруг матерятся –  утверждают они, – то почему переводчикам нельзя? Во-первых, как мы уже говорили, фразы с улицы, если их не подвергать литературной обработке, годятся разве что для филологического исследования, но никак не для художественного текста. Работа «Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Лексика. Жест» изобилует примерами вроде «Вообще наверно если так серьезно этим заняться/ то это может просто быть какой-то даже специальной задачей/ во всяком случае большое место можно этому уделять//»²³. Стопроцентно подлинный образчик разговорного русского языка. Но только в таком виде фраза звучит дико и на редкость невразумительно. Вообще, непреходящий характер печатных текстов и диалогов в кино накладывает на их авторов более жесткие ограничения. Это не устный разговор, при котором часть информации проходит незамеченной, а многие шероховатости сглаживаются за счет экстралингвистических факторов.

     Во-вторых, если большинство говорящих по-русски людей в той или иной степени использует мат, это еще не значит, что его будут рады слышать по телевизору. Интересную статистку можно найти в книге «Социологические наблюдения (2002-2004)», выпущенной Фондом «Общественное мнение». Как следует из опросов, несмотря на то что матерится большинство населения России, 92% россиян убеждены, что такой язык совершенно недопустим в СМИ. Ничего удивительного: порнографию тоже резко осуждают и по телевизору не показывают, хотя содержанием порнографических фильмов, казалось бы, никого не удивишь.

     Странно, правда, что люди, которые попытались бы протащить в массы порнографию, прослыли бы за пошляков, а поборники матерной «порнографии» почему-то метят в «первопроходцы». Да вот только не по чину берут. Мало-помалу закрадывается подозрение, что сторонники такой «либерализации» переводов вовсе не радеют за адекватность, а подпадают под влияние того, о чем пишет В. В. Колесов, заведующий кафедрой русского языка Санкт-Петербургского государственного университета: 

Подобное жеребячье восхищение русским крепким словцом характерно для многих, нечутких на русское слово, людей. Чем-то оно им близко по мироощущению и по собственным их природным задаткам. Только в таком слове и через него они способны углядеть богатство и мощь языка, в котором им волей судьбы довелось существовать, поскольку родного они не знают, а английский поспешно учат, чтобы не отстать в карьере²⁴. 

Ален  Делон не пьет одеколон 

     Впрочем, учитывать прагматику конкретного  высказывания и литературную норму  мало. Переводчик должен понимать, зачем он использует бранные слова и как они соотносятся с текстом перевода в целом.

     В свое время роман Тома Шарпа “Wilt on High” вышел под названием «Звездный час Уилта» в переводе В. К. Ланчикова. Не так давно то же самое издательство подготовило «новую редакцию» этого перевода (название поменялось на «Уилт на высоте»). Редактор по каким-то одному ему ведомым соображениям изменил перевод отдельных фраз, уделив, что интересно, основное внимание бранному вокабуляру.  Переводчик о новой редакции ничего не знал и повлиять на правку никак не мог.

     Типичный пример: 

     Т. Шарп: “Shit,” muttered the Principal.

     В. Ланчиков: – Вот скотина, – буркнул ректор.

     Новый редактор: – Блядь, – буркнул директор. 

     Ничего  себе: ректор колледжа матерится на совещании! Может быть, это какой-то на редкость грубый ректор? Может, это не либеральничающий интеллектуал, который позволяет себе нарушать нормы протокольного языка, а самый настоящий хам? Не похоже. Чуть раньше на том же совещании он выражается так: «Спасибо вам, Уилт, удружили» и «Я надеюсь, у нас доверительный разговор и я могу быть предельно откровенен». Трудно себе представить, что через минуту этот человек буркнет: «Блядь». Не ректор, а какой-то доктор Джекилл и мистер Хайд.

     Объяснить такую двуликость просто: новый редактор заменил скотину на блядь, не обратив внимания на то, что все остальные реплики ректора перекочевали из прошлой редакции без изменений, а заданный в ней тон позволял ректору ругнуться «скотиной», но никак не сильнее.

     Получается, новый редактор сел в лужу дважды: сначала переоценил бранный потенциал слова shit (см. выше), а затем разрушил цельную речевую характеристику персонажа.

     Из  той же серии: 

Т.Ш.: “No, the thing that really upset him was being told to go and fuck himself by a drunken lout in Motor Mechanics Three. And Wilt, of course.”

В.Л.: – А тут еще какая-то пьяная морда, автомеханик с третьего курса, послал его на… Ну и, конечно же, Уилт подсуропил.

Н.Р.: – Но по-настоящему расстроили его какой-то пьяный жлоб из третьей группы автомехаников – отправил его на хуй, – ну и, конечно же, Уилт. 

     Раз новый редактор не ограничился эллиптическим послать на… и недвусмысленно указал, куда именно, стало быть, он счел выражение go and fuck himself настолько грубым, что не видел способов обойтись в переводе без мата. Какое-то время он вполне последователен: вместо этого проходимца Генри Уилта (Henry fucking Wilt) он вставляет Генри-блядь-Уилта. Да, получилась престранная конструкция, которая удивила бы, думается, даже завзятых матерщинников. Но на какие жертвы не пойдешь, чтобы не упустить ни капли грубости оригинала!

     Тем более странно, что через пару страниц новый редактор забывает о чудовищном инвективном потенциале слова fuck и оставляет в переводе фразы“Fucking awful is all I know” вариант Ланчикова сo словом хреново.

     Тот альтернативный перевод «Криминального чтива», который мы цитировали выше, и то логичнее. Люди, которым так не хватает мата на экране, будут слушать его и радоваться: ни одной фальшивой нотки! А новая редакция «Звездного часа» вышла кособокой. Прочитав ее, одни скажут, что ректоры не говорят блядь, а другие начнут возмущаться, что вот опять их кормят ведьмами (у Шарпа – old bitch), а старыми суками наслаждаются только счастливые англичане с американцами.

     Не  очень проницательные скептики могут, правда, предположить, что переводчик плохих слов вообще не знает или по морально-этическим соображениям их сторонится. Оттого и цельность в переводе. Но это отнюдь не так. Скажем, fucking homosexual у него переведено как пидор вонючий а balls превратилось в хрен моржовый. Однако в отличие от самовыражений нового редактора, ни то, ни другое не режет глаз. Реплики, в которых встречаются вышеупомянутые слова, произнесены персонажами в минуту крайнего раздражения и перевод их соответствует тому уровню резкости, который русскоязычный читатель в данном случае ожидает.

     В заключение – еще один небольшой пример. В четвертом томе «Войны и мира» Кутузов, обращаясь к солдатам, говорит о французах: «А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…» Чуть дальше Толстой называет это «стариковским, добродушным ругательством». Существует много переводов «Войны и мира» на английский. Констанс Гарнетт и Розмари Эдмондс передают эту фразу как «It serves them right, the b– b–s!». Э. и Л. Мод выписывают полностью – the bloody bastards. А вот в недавнем переводе Энтони Бриггса читатель найдет: «They asked for it, the fucking bastards!»

     Интерпретировать  такой вариант можно двумя  способами. Либо переводчик дал точный на сегодняшний день эквивалент, и тогда любителям скоромной словесности стоит запомнить, что fucking bastard – это всего лишь «стариковское, добродушное ругательство», а не запретный английский «мат», как им воображалось. Либо перевод вышел ядренее оригинала. Но и в этом случае вряд ли такое уважаемое издательство, как Penguin, выпустило бы перевод «Войны и мира» с матерящимся Кутузовым. Все-таки пометы «гоблиновский перевод» на обложке я не заметил. 

     В переводе нет запретных слов, но любое переводческое решение, как  и общая переводческая стратегия, должно на чем-то основываться и служить конкретным целям. Причем крепкое ругательство, как и любое сильнодействующее средство в любой сфере жизни, должно применяться с особой осторожностью, потому что последствия неоправданного использования здесь могут быть самые неприятные. Если переводчик настаивает на употреблении нецензурного слова, он должен отдавать себе отчет, зачем он это делает, какого эффекта он хочет достичь и насколько это согласуется с устоявшейся практикой для данного типа текстов. Иначе получится примитивная брань ради брани.