В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру
ГИТИС. Сдавши на пятерки специальность и что- то еще, я доковылял до экзамена
по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.)
Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять.
Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде
(сейчас уже, слава богу, не помню, на каком), а вторым - доклад Андропова к
60-летию образования СССР.

Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа,
принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских
республик.

У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной
комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская
рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер - экзаменаторам. Проблема
экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный
республиканский кадр, который надо было принять в аспирантуру.
- Ну, хорошо, Лена, - сказали ей наконец, - вы только не волнуйтесь.
Назовите нам коммунистов, героев гражданской войны!
- Чапаев, - сказала Лена, выполнив ровно половину условия.
- Так, - комиссия тяжко вздохнула. - А еще?
- Фурманов, - сказала Лена, выполнив вторую половину условия.
Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы
переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.
- Лена, - сказала одна голова. - Вот вы откуда приехали? Из какого
города?
- Фрунзе, - сказала Лена.
Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять
девушке, что в поиске коммуниста- героя она на верном пути.
- Фрунзе! - не веря своему счастью, сказала Лена.
- Ну, вот видите, - сказала комиссия. - Вы же все знаете, только
волнуетесь...

Получив "четыре", посланница советской Киргизии освободила место у
стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить
экзаменаторов за их терпение своей эрудицией.
Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному
вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по
позиции группы Рыкова- Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от
минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я
рассказал им что- то лишнее.
- Все? - сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не
запомнил. Я кивнул. - Переходите ко второму вопросу.

Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова,
крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив
все это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.
- Когда был сделан доклад? - поинтересовалась дама.
Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:
- В восемьдесят втором году. В декабре.
- Какого числа? - уточнила дама.
- Образован Союз? Двадцать второго.
- Я спрашивала про доклад.
- Не знаю, - я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать
второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально.
- В декабре, - сказал я.
- Числа не знаете, - зафиксировала дама и скорбно переглянулась с
другими головами. И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в
аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих
двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из
них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о
прекращении войны во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы
попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.

Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: "Что
такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть".
Я понял, что меня - не надо, взял свои два балла и пошел прочь