Не знаю, откуда оно взялось... оно само...
Все скачет, сюжетной линии как таковой нет, это все - просто нечто...
Но если кто-то все же решиться прочесть этот поток обработанных эмоций - скажите мне, что получилось, пожалуйста...

Люди… Сотни жителей большого города прикасаются каждый день к холодным металлическим поручням старого скрипучего трамвая, оставляя свой след взамен чужого. Мельчайшие частички, невидимый глазу узор линий потожировых следов.
Почти головокружение, и мертвый взгляд, уставленный в одну точку освещающего серо-белым светом маленькую темную комнату монитора. Темно-синее небо за окном, яркое, сквозь сетку тюлевой занавески в два слоя. И рука скользит вниз, а взгляд уставлен в одну точку, и сердце бьется тяжелее, быстрее, дыхание замедлилось, в глазах пустота и отражение. Отражение отражения Хаоса. Отражение чужого, никогда до конца не существовавшего сознания. Может, на грани чьего-то чужого, или даже своего. Но не само по себе. Никогда. Только с кем-то… Мастер, мастер, это были слова о Мастере…
И чай сладкий чай с необычным вкусом стынет в стороне. С его светло-коричневой гладкой поверхности уже не поднимается вереница крошечных капель, именуемая паром, или это только казалось, что это маленькие шарики…
Это были слова о Мастере. Они. Об образах. Или чем-то таком…
Об этом.
Глубокий вздох.
Сердце, забывшее, как дышать, оживает под грудой грязи. Оно увидело отражение Хаоса погибающего мира в чем-то мутном, но смутно знакомом…
Вернулось дыхание. Сердце, разбитое медицинскими препаратами для спасения жизни, бьется тяжело и гулко.

И как Мастер может жить с новыми людьми у себя в голове?

Брошенная вскользь фраза, без цели, она срикошетила от стены воспоминаний, записей случайной и неслучайной информации в самый неподходящий момент.
Это был он, да. Мастер. Он жил так, жил со всеми ними. Убеждал себя в том, что их нет и что обсуждать с ними новости – безумие. Или нет. Или свыкся. Но они были. Были частью его, стали частью его, как кусочки пластилина в детской фигурке. Вросли в него, как проволока в дерево.
Ветер шевелит клеточки тюлевой занавески. За окном шелестит тополь, шуршат шины, хрипло и пьяно смеются юные голоса. Желтый и оранжевый свет фонарей падает на зеленую листву, дорожку с искусственной изгородью, пахнущую ядовитыми цветами, древнюю проволоку между столбов для сушки белья… когда-то здесь отлично развевались бабушкины белоснежные простыни…
Но это было слишком давно. Теперь там стоят и, отдавая воздуху последнее свое жирно-масляное, пахнущее выхлопами тепло, машины. А когда-то там был превосходный запах цветов и выстиранного мыла. И бегала большая бело-рыжая сколько-то-там овчарка Мухтарка…
А теперь только громкий, неприятный смех, от которого, кажется, вздрагивает все тело, начиная с ушей, первыми принявших этот сигнал. Звон бьющегося стекла, хохот вразнобой. Неприятный, мужской, женский, громкий, резкий…
Сотни или даже тысячи огоньков, окошек человеческой радости или горя, бледно-синие окна там, где хозяева смотрят телевизор.
Лампа. Тяжелый мраморный светильник в форме белочки, всегда казавшейся Пушкинской, не просто белочкой, а той самой, чудесной, белый стеклянный плафон и тусклая лампочка. Раньше свет измеряли в свечах.
А теперь рядом стоит белая чашка с чаем. Взгляд отрывается от монитора и скользит по бумагам. Это лишь эффект, как за занавеской, ничего не статично. Мысли Стиксом мчаться вверх и в сторону. Хотелось бы подняться на крышу и почувствовать ветер кожей. Но только мысли голубоватыми нитями по темному, ярко-синему небу туда, где темно-бордовая черепица церкви и самолеты, устремленные в небо, но которым больше никогда не взлететь. Они так близко к небу, но бетонная опора крепко держит их. Они не взлетят в небо и не коснуться земли, только если новая ракета не разобьет белые опоры и памятные доски у мраморного основания.
Люди… Они забывают суть сокровенных мест, забывают то, что знали и то, чего им больше никогда не узнать. Как им узнать, что яблони, не дающие больше плодов, покореженные временем, придающие маленькому темно-коричневому зданию с остроконечной колокольней еще более чужой этому царству бетона и стекла вид, это часть огромного сада, который был тут когда-то? Сада, который теперь намертво погребен под бетонными плитами так, что следы его остались лишь на старых картах да вокруг церкви?
Люди…
А мысли несутся над домами, туда, где все еще иногда проезжают тяжелые грузовые составы, куда-то… куда-то…
Мастер может жить, так ему проще. Видать, на то он и Мастер.
А люди… Что люди? Они губят себя, губят других и видят в этом лишь свою жизнь. Они раз за разом оставляют следы своей обуви на рассыпанном песке, оставляют четкие следы на грязном до самого верха, забрызганном грязью стекле старого трамвая, гремящего на ходу, и показывающего в щель под дверью утопленные в воде рельсы.
Нет такого жителя Города, который не оставил бы своего следа. А я? Я параноик, я прячу руки в кожаные перчатки, а глаза – за непрозрачные стекла очков. Я наблюдаю за людьми, пытаюсь понять, падает ли этот мир вниз или уже лежит на дне своей вселенской жизни.
Розово-зеленые блики серого монитора в линзах очков и рука, которая все-таки медленно тянется от потрескавшегося от времени деревянного коричневого пола и какой-то тканево-красковой поверхностью. Или каменного. Бетонного. И мимо бледно-пестрой подушки из гобелена на старом стуле, который хранит запах чего-то привычного.
Глаза по-прежнему широко раскрыты. В них зеленые воды Стикса отражают мертвый оранжевый свет фонарей и голубые блики тысяч чужих телевизоров. Для них это – судьба.
Они – люди. Они каждый день идут одной дорогой, видят одни и те же лица в пыльных автобусах, но не узнают их. Каждый из них глубоко в своем коконе. Прячется, как умеет. В книги с сюжетом, который можно просчитать с первый стрех строк. Или первый трех страниц, если книга так хороша. Или засыпают над вечным и нетленным, пригревшись у отопления.
Они ищут выход и находят его. И каждый идет своей тропой. Никто из них не в силах выделиться. Может, кто-то из тех, кто совсем недавно хохотал во весь голос, нарушая хрупкую ночную псевдотишину.
Рука вновь падает вниз, лишь кончиками пальцев коснувшись теплого неровного бока чашки. Скользит по клавишам, набирая “Warum”, легко, незаметно, и губы вздрагивают, и витиеватые буквы тонут в оранжевом фонарном пятне зеленой реки Стикс, которая почему-то стала черной. Или просто стемнело. И небо затянули тучи, и большая бело-голубоватая луна не выглядывает из-за угла лома напротив, того где раньше было мало детей, одни лишь старушки, ставившие заборы из колючей проволоки вокруг своих палисадников, маскируя их по привычке рассаженной по краям бело-зеленой и темно-бордовой декоративной травой. И осталось только мутное желтоватое пятно в листьях березы. Тяжелый душный воздух, наполненный отвратительной цветочной смесью, смешавшейся с запахов влажной земли и запахом ядовитых цветов живой изгороди, за которой никто уже много лет не ухаживал.
И никто уже не прикоснется к срезанной артиллерийской гильзе, подобранной в далекой Праге молодым офицером, который врал, что ему уже шестнадцать, чтобы все-таки увидеть лицо врага своей Родины. Родины, которая могла безжалостно покарать его за то, что его отец защищал ее. Только нет больше того офицера. И друзей его больше нет. Только те, молодые, с которыми он когда вместе сажал чудесный яблоневый сад, еще помнили его имя, отчество и его темные, похожие на вишни, всегда и не смотря ни на что, добрые глаза.
Они все изменились. Постарели, стали мудрыми и седыми. Одни все еще закрашивали седину, скорее, по привычке, чем для того, чтобы скрыть ее, и темные горские глаза стали подслеповаты. И круглолицая красавица стала сгорбленной старушкой, ждущей своего часа, и яблоневые сады вырубили давно, и вишенку ее сломали, и тополя за домом приехали и спилили рабочие, а затем ушли за ними и черные акации, ветки которых делали это место живым, скрывали острые красные углы домов, и уже много лет не было винограда, поднимавшегося до самого последнего этажа.
Этот круг, верно, приближался к своему завершению.
Но люди… Они больше не думали о том, как оживить острые красные углы зданий, как спрятать черные заборы и колючую проволоку. Они там, за бледно-голубыми окнами, подрагивающими, мерцающими. Им не нужно больше ничего. У них есть свой уютный кокон.
Они не думают о том, как оставляли первые следы в песочницах дети, как царапали они первые слова на шероховатой коре деревьев, как они стремились оставить память о себе, даже не понимая этого.
Тонкие маленькие пальчики тянулись к обрезанной артиллерийской гильзе, побранной в Праге, хватали желтую деревянную ручку с холодным металлическим пером, темным от фиолетовых чернил. И старый офицер показывал, как писать перьевой ручкой.
Эту гильзу он подобрал в Праге.
На ней тоже остались следы… время стерло их, но холодный металл со следами чернил как будто по инерции продолжал хранить что-то. То ли отражение глаз солдата-татарина, увидевшего себя в грязной линзе очков немецкого командира, то ли холод рук одноглазого ребенка, бежавшего со снарядом в руках…
И самолеты больше не поднимутся в небо, и не упадут на землю, если их белые опоры не рассыпятся в пыль от удара новой войны, и спят их пилоты и механики, блаженные, потому, что мертвые, как говорил поэт. И офицер не вытащит больше из-под завалов ребенка, и только сгорбленная старушка в коричневом пальто и берете на седых тонких волосах грустно посмотрит на почти незнакомую аллею близорукими глазами разных цветов.
Все. Это время ушло. И с каждым днем оно все дальше. Умерли в мыслях людей взрывы и вой сирены, остались только заборы с шапками колючей проволоки и каменный бюст на высоком постаменте, тень которого похожа на древнеегипетского фараона, и еще один самолет, ненастоящий, рвущийся в небо, и плиты на белой стене, заросшие яркой зеленой травой до самой колючей проволоки.
Никто не видит ни проволоку, ни имена, которые, казалось, все-таки завоевали право на вечность. Воевали за Родину, поэтому и получили его.
А был холодный ветер в лицо, потому, что кабины были открытыми. А они этого не поймут. Они продадут награды и разобьют фотографии.
Но это все не то, это только симптом. Раковая опухоль на теле общества. Значит, общество тяжело больно. Смейтесь, маньяки, убийцы, садисты, все, кто не может без восхищения смотреть на таинство жизни, вытекающей по капле.
Леди, Вам кажется, что все прошло, и вы горестно сжимаете в руках пустой бокал?
Нет, это еще не все. Новые ритуалы и новые боги. Лики прежнего Бога втоптаны в грязь, а тех, кто несет слово Его, подозревают во всех смертных грехах. Впрочем, как и всех. Да, Леди, и Вас тоже. Что спрятали от внуков Вы колье свое и делиться ничем не желаете, что сжимаете в руках пустую сервизную чашечку каждое утро и не можете выпить кофе, как это было последние пятьдесят лет.
Вера, Надежда, Справедливость засыпаны песком времени – это песочные часы Истории перевернулись. То, что было спрятано глубоко внутри выплыло наружу, как это было много раз прежде.
Все-таки сделать глоток остывающего чая.
Они все еще пытаются бороться, все своими методами.
Кажется, что даже очки вздрагивают от крика. Противный, визгливый, хрипловатый детский крик. Не боль, не обида, просто так захотелось. Горячий чай. Тиканье часов. Равномерное и вечное, пока не понадобиться вменить батарейку. Как и все в этом мире.
Посмотри на них! Они оставляют следы своего пребывания здесь.
Noli manare in memoria.
Но только те, чьи имена написаны на желтых страницах сотен тысяч архивных документов, книг, памятников и могильных плит остались в вечности. Они были похожи на тех, что сейчас безучастными взглядами смотрит на сгорбившуюся старушку в коричневом пальто с подслеповатыми глазами разного цвета. Но они были другие.
В погоне за жизнью все они, все, кто выставляет себя напоказ на отвратительных фотографиях, считая себя красивыми и соблазнительными, интересными, притягивающими…
Смейтесь, Леди! Не беспокойтесь, сегодня я угощаю вас лучшем кофе! Вы прекрасны в Вашей мудрости!
Люди гонятся за жизнью, торопятся увидеть все ее цвета…
Леди, Вы же видели все эти цвета, что можете сказать?
Правильно, смейтесь… Говорите, нет никаких цветов? Может, дело в Ваших очках. Нет, Вы уверены? Ну что же, Леди, Вам видней…
А пока есть мутное пятно луны на темном облаке и остывший чай, и взгляды, и мысли, и тысячи кухонь, на которых, возможно, уже решается вопрос о том, как бы еще повернуть Песочные Часы…
Я понимаю, Леди, Вам смешно, и вы понимаете, что это ничего не даст…
Но пока еще тикают часы, и оранжевый свет фонаря проникает в маленькую комнату, и скрипят половицы, и пляшут тени на стене, прямо там, где когда-то был яркий диафильм, а сердце еще было полно сил, и душа была полна эмоций, а глаза – счастья.
А что осталось? Пустые глаза и тяжело бьющееся сердце… Наблюдение, поиск, расшифровка новых ритуалов вокруг светящихся мерцающим светом экранов, новых символов и идеалов…

Noli manare in memoria.
Только не в их умах. Только не в следах на забрызганных после дождя окон.
Только не на стенах, только не их руками.
Они боятся. Постоянно. Многого. Еще больше они не понимают. Еще больше – не хотят знать. Леди, вот Вам конфеты, угощайтесь. Говорите, песок пересыплется и все встанет на свои места?
Простите, Леди… Вас ждут на сцене… В Ваших лучших бриллиантах, в Вашей лучшей роли. Вы ведь помните этот неповторимых запах? Корица, ваниль… Реки шампанского… Тогда умели жить, говорите?
И вот из-под очков скатится по щеке слеза.
И начинается дождь. Не душный, прохладный.
Очищающий? О, Леди, бросьте эти сказки… Вы прекрасны, как никогда…
Слышите? О, это же последний московский скандалист… некто Сергей Прокофьев…
Ничего, Леди, нам в соседний зал. Слышите, играет патефон? Да-да, Леди, конечно, это лучшая из Ваших записей… Идемте…
Что Вы говорите? Здесь так шумно… Что внуки скажут о пропаже ожерелья? О, бросьте, Леди, это все такая ерунда… И помните, что Вы – прекрасны. Возьмите, вот, букет цветов. Запомните, что Вы прекрасны… Ведь это Ваша лучшая ночь!
Разве это не приятно? Вы вновь затмили тех, кого здесь лучшими считали…
Вот Вам бокал. Да-да, тот самый… Ничуть не изменился, а ведь сколько времени прошло…
Об ожерелье Вы не беспокойтесь…
Не дам я внукам Вашим так его продать… И тот прекрасный сервиз, что пережил все, моя Леди, останется при Вас…
Прошу прощения за столь печальные мысли. Идемте теперь танцевать.
Я знаю, что Вы это любите… Так почему бы нет?..
В последний раз…
Говорите, снова видите краски?..
И что поняли все?
Ну что же, Леди… Вам пора на сцену. Я здесь, совсем у сцены…
Ну, а потом – фокстрот и вальс?
Да-да, я знаю, старомодно, но отчего бы нам не станцевать?
Вот видите, уж скоро утро…
Ну не грустите так, Вы ведь прекрасны…
А знаете, а там ведь дождь идет…
И чай все стынет…
Но Вы не думайте об этом…
Пойдемте лучше танцевать.