Быть одиноким - не страшно. Мне 28 лет, у меня никогда не было друзей. Вокруг меня всегда было много людей, самых разных. Замечательных, интересных - но одиноким я был всегда, как бы пафосно это ни звучало. Дело в том, что ещё с детства у меня была мечта: я хотел, чтобы все всегда были честны друг с другом. И сам я старался всегда и при любых условиях быть честным до конца. Это редко приводило к чему-то хорошему, но зато я считал, что поступаю правильно. И сознание этого грело мне душу. Впрочем, это было единственным, что грело мне душу. Больше ничего в этой жизни никогда меня не радовало.
Когда мне было 25, я решил поехать через всю Россию, поездом. Я взял билет до Владивостока и поздней ночью покинул Москву. Я взял себе своё любимое место - верхняя боковушка в середине плацкартного вагона. Когда лежишь на ней посреди множества незнакомых людей, чувствуешь себя необычно спокойно. Будто бы ты сейчас и есть тот самый центр мира, вокруг которого происходит всё. Кто-то рождается, кто-то умирает - и всё проносится мимо со скоростью обычного для этого мира угасания. А ты лежишь, не нужный никому и не важный ни для кого. Даже если ты умрёшь - ты всё равно останешься тем же самым центром. Тебе не нужно делать ничего, чтобы продолжать им быть.
Когда я еду во Владивосток на верхней боковушке, я думаю, что в моей жизни есть смысл.
Когда я смотрю в окно и вижу Россию, я вспоминаю, что этого смысла нет и быть не может никогда.
Всё это даёт мне невообразимой степени умиротворение. И я еду, даже не думая, что когда-нибудь мне придётся выходить.
Я честен с собой и с окружающими. Но жизнь научила меня: никогда не говори никому правды, пока тебя о ней не спросили. В моём рюкзаке - около четырёх килограммов пластида. Добротный си-фор, 48 см чувствительности к удару на 2 килограмма груза. Под нижней полкой лежит детонатор. Пока всё в порядке, я просто дремлю, потому что мне нечего бояться или ждать. Вообще, для меня ожидание всегда шло рука об руку со страхом. Потому что даже если я ждал чего-то хорошего, то на самом деле я просто боялся, что этого хорошего не случится. Поэтому к 25 годам я научился не ждать. И я еду во Владивосток.
Уже третий день, и я готов устать, но я помню, что нигде нет такого места, где бы меня не мучала моя собственная голова. Как только я останавливаюсь, как только перестаю что-то делать - тут же я попадаю в ад моих собственных мысле. И потому я не делаю ничего, где от меня зависит хоть что-то. Уже через час занятия чем угодно меня одолевают сомнения, а после мне кажется, что вся моя жизнь в очередной раз кончилась из-за моей глупой привычки пытаться всё понять и не делать ошибок. И я - даже если, к примеру, просто рубил дрова - опускаю топор, сажусь на землю и начинаю плакать. Плачу, пока не забываю, из-за чего я плачу, встаю - и иду дальше: жить, стараясь ни к чему не прикасаться. А в поезде этого нет. Я не могу просто взять и остановить поезд. Он едет, хочу я этого или нет. Конечно, в этот раз я могу остановить хотя бы свой вагон, но слишком рано. И я еду во Владивосток. Уже третий день моя жизнь имеет смысл.
На каждой остановке я вспоминаю, ради чего я всё это задумал, я вспоминаю, что хотел повлиять хотя бы на чью-то жизнь, если я не могу повлиять даже на свою. Все люди, которые встречались на моём пути, говорили, что я изменил их жизнь. Но я не мог знать этого наверняка. Мало ли, что им взбрело в голову, мало ли, из-за чего они стали лучше, умнее или увереннее. Я никогда не менял чью-то жизнь так, чтобы не сомневаться в том, что это сделал именно я. И вот бабушки предлагают свои пирожки уже пятнадцатую минуту, а мне как-то неловко спуститься и попросить мрачного работягу, что занял нижнюю полку, дать мне достать багаж. Из багажа у меня всего лишь небольшой пакет, где нет ничего, кроме злополучного детонатора, но даже за ним мне неловко спуститься. А что, если он спросит меня, что там внутри? Да нет, это глупость, зачем ему это. Но а вдруг? Или вдруг я сам не сдержусь, когда буду просить его подняться на минутку, чтобы не сказать, что я хочу отправить на тот свет всех пассажиров этого, а может, и соседних вагонов? Но ведь я же этого и хотел, я же хотел оставить след в истории, я же хотел изменить жизнь многих людей - ни к чему предупреждать об этом тех, чьи жизни подлежат изменению. А если не сдержусь. Хотя, с чего бы...
Поезд тронулся. Вместо того, чтобы решиться, я думал. Как и каждый раз до того. А этот мужчина с мозолистыми руками и тяжёлым взглядом не сходил с места и не выходил из вагона, даже когда поезд стоял по часу или больше того. Так прошёл третий день. И так же прошёл день пятый. Я уже не мог, как в первые два дня, просто наслаждаться бездеятельностью. Я боялся, что не успею. И тогда будет совсем глупо, а больше всего я боялся, что что-то получится глупо. И даже сильнее - что я буду выглядеть глупо. Поэтому медлить я уже никак не мог. Но я боялся. На каждой остановке я думал, как и что я должен делать, и вот когда я уже, казалось бы, решался - поезд трогался, и я оставался ни с чем. Поговорить с моим злополучным соседом во время движения поезда я даже и не думал, потому что был уверен, что всё должно произойти именно так: поезд останавливается, я спускаюсь, вежливо прошу подняться с полки, забираю детонатор, благодарю ни в чём неповинного рабочего, забираюсь на свою полку, аккуратно монтирую детонатор - и жду, пока всех пассажиров загонят по местам. Потом поезд трогается и я говорю, громко и с чувством: "Уважаемые пассажиры! Поздравляю вас с вашим последним путешествием! Не каждый умерший и не каждый из тех, кто умрёт, сможет похвастаться тем, что его последний путь и вправду был приключением. Каждый из вас погибнет в своей постели, но никто из вас не оставит этот мир неподвижным. И я дарую вам это счастье! " Потом я резко активирую детонатор - и... В общем, я ждал подходящего момента. И этот момент настал.
К концу шестого дня, когда все уже готовились к своему последнему сну в этом поезде, мы подъехали к Белогорску. И я уже был готов около получаса планировать свои действия, но мой сосед спутал все карты. Он просто встал, взял свою сумку - и вышел, оставив полку открытой. А больше не вышел никто - почти все уже улеглись, а за окном мела неприветливая дальневосточная метель, так что даже у заправских вагонных колдырей не возникало желания выбираться из-под одеяла. И я решился.
Я спрыгнул вниз, чуть не затоптав пробегающего мимо ребёнка, и его мать начала свою материнскую беспокойную песню. Пассажиры оживились, проводница выглянула из своего купе - всё шло не так спокойно, как я рассчитывал. Но я же решился, а значит - должен идти до конца. Отмахиваясь от тычков воинствующей матери, я достал пакет дрожащими руками - и попытался залезть наверх. Беспокойная мать норовила порвать мою футболку и истёртые шорты, но я залез в своё обиталище, достал детонатор из пакета, и уже, было, собрался его монтировать, как за окном раздались странные звуки. Будто бы целый ансамбль встречал наш поезд. Играли тихо, но сразу на нескольких инструментах: солировала гитара, её поддерживал варган, фон создавало некоторое подобие диджериду, сплетаясь отзвуками то ли с флейтой, то ли со свирелью. Краем уха я расслышал ещё около пяти различных тембров, но у меня не было ни времени, ни возможности разложить по полочкам состав этого странного ночного ансамбля. Однако, все пассажиры, будто завороженные, притихли, поднялись со своих мест - и двинулись навстречу музыке. Уже через минуту вагон опустел. Я слышал, как музыка становится всё громче и громче, а в вагоне - всё тише и тише. Руки мои успокоились, да я и сам несколько пришёл в себя, ровно до той степени, чтобы завершить начатое. Я глубоко вдохнул и начал вставлять концевики в подготовленное отверстие... И всё получилось. Я сидел, цел и невредим, и ожидал, когда поезд тронется - и все вернутся на свои места. Этот момент был моментом моего величайшего воодушевления. С минуты на минуту я должен был стать причиной хотя бы чего-то значительного. И это взволновало меня до такой степени, что правая рука, в которой лежал детонатор, непроизвольно сжалась - и вагон расхуярило в мясо, абсолютно пустой вагон, где сидел только один мудак с четырьмя килограммами палёной взрывчатки, купленной у таджиков на чёрном рынке. Конечно, пассажиры охуели, но они-то ушли к самому зданию вокзала, чтобы послушать ночной перформанс белогорской музыкальной школы, а меня разъебало в клочья вместе со стареньким советским вагоном отнюдь не фирменного поезда дальнего следования. Их эвакуировали в течение суток, а меня так и не собрали.
Поэтому мне двадцать восемь лет, я курю уже вторую пачку на кухне съёмной однушки и никогда не был ни в каком Белогорске, никогда не покупал никакой пластид, да я даже не знаю, как выглядит электродетонатор. И самое страшное, что я могу сделать - это не пойти сегодня на работу, да только я и без этого там нахуй не нужен: продавать подарочные цацки ценового сегмента "бизнес" распиздяев всегда найдут. Зато я предельно честен с собой. Уже двадцать девятый год. На ёбаной кухне. В сраной однушке. И одиночество - это полная хуйня. Поверьте мне на слово.