Евгений Мороз. Коммунизм и еврейская магия Эпизод истории двадцатых годов.
«Нева» 2005, №6
Отсюда>>>
..........................................................................................
Описывая арест Шнеерсона, Михаил Бейзер указывает на один любопытный факт, который не находит каких-либо объяснений в его исследовании. Хотя секретарь ребе Хаим Либерман был арестован только на следующий день после Шнеерсона и успел вынести всю компрометирующую переписку, он оставил дома “письма “философа-мистика” Барченко, нееврея, выпытавшего у раввина Шнеерсона тайны Маген-Давида12 , и эти письма оказались в распоряжении следствия. Бейзер сообщает о письмах Барченко, ссылаясь на ксерокопию дела Либермана (“Дело 898 по обвинению гр. Либермана Хаима Рувимовича”), которая была предоставлена в его распоряжение неким обитателем Иерусалима, однако об этом рассказывается и в воспоминаниях самого Шнеерсона:

“В списке предъявленных ребе обвинений было одно — совершенно анекдотическое. Выложив на стол пачку писем, Дегтярев [начальник следственного отдела Ленинградского ОГПУ. — Е. М.] сказал:

— Вот письма, которые раскрыли нам твой истинный облик. Они полны мистики, они необычны и весьма подозрительны… Какие у тебя контрреволюционные связи с профессором Барченко?

Ребе рассмеялся.

… По поводу обмена „мистическими” и подозрительными письмами с профессором Барченко, вспоминает позднее ребе, я рассказал им следующее:

— Профессор Барченко давно изучает каббалу. По его словам, он мечтает проникнуть в таинство Маген-Давида, потому что верит в его сверхъестественную силу. Профессор убежден, что разгадавший эту тайну способен выстроить и разрушить бесконечное количество миров… Он пришел ко мне впервые три года назад, сразу после моего переезда в Ленинград, рассчитывая на мою эрудицию в области каббалы, и просил открыть ему „тайну Маген-Давида”. Я терпеливо объяснил профессору Барченко, что он в плену иллюзий. Хасидизму ничего неизвестно о каких-либо тайнах и магической силе Маген-Давида.

В тот вечер, как мне показалось, профессор Барченко прислушался к моим объяснениям. Однако в дальнейшем он снова вернулся к этой навязчивой идее и продолжал засыпать меня письмами с прежней нелепой просьбой, на которые я вынужденно, из обычной человеческой вежливости, время от времени отвечал… Вот и вся „мистика” моей переписки с профессором Барченко”13 .

Сведения о знакомстве Шнеерсона и Барченко содержатся также в письме, написанном в 1928 году одним из ближайших приверженцев любавичского ребе, который сопровождал своего духовного наставника при выезде из России14 . Элияху Хаим Алтгауз решительно отличался от тех выходцев из еврейских местечек, которые, подобно уже упоминавшимся следователям ОГПУ, “перековались” в годы советской власти. В своем общем мировосприятии он словно оставался в пространстве хасидской легенды — достаточно сказать, что квартиру Шнеерсона Алтгауз называет в своем письме “дворцом ребе”. Эта причудливая образность сочетается с обстоятельным изложением событий, которое позволяет дополнить рассказ Шнеерсона очень любопытными подробностями.

Прежде всего письмо указывает на точную дату встречи. Барченко приехал в Ленинград из Москвы в день празднования Симхат-Тора, то есть 11 октября 1925 года, и настоял на том, чтобы Шнеерсону сообщили о его визите. Впрочем, из-за праздника встреча была перенесена на следующий день, так что Барченко и Шнеерсон встретились 12 октября. Со слов ребе Алтгауз пересказывает в своем письме содержание состоявшегося тогда разговора, и, несмотря на использование им весьма специфической лексики, общий смысл достаточно понятен. По словам Алт­гауза, Барченко заявил, что занимается “скрытой мудростью, основанной на толковании чисел, чтобы открывать скрытое и узнавать будущее), и хотя считает себя человеком, достигшим высокого уровня посвящения, хочет обратиться к ребе с просьбой о помощи, ибо ребе является величайшим мудрецом-каббалистом (в тексте — “величайший мудрец Израиля, мудрый мудростью каббалы, от которого ни один секрет не скрыт”). Шнеерсон был готов усомниться в здравомыслии своего собеседника, однако тот предвидел такую возможность и предъявил некий документ “от великих профессоров Москвы”, которые удостоверяли его нормальность. Опасаясь подозрения в шпионаже, Барченко запасся также удостоверением из “Политодела” и “Совнархоза”, которые должны были доказать его лояльность к советской власти.

Как свидетельствует Алтгауз, Шнеерсон скептически отозвался об учености Барченко. Тем не менее ребе заявил, что не хочет обижать гостя, и пообещал, что Менахем-Мендл Шнеерсон, — будущий преемник Иосифа-Ицхака Шнеерсона, которому было суждено стать в 1950 году седьмым любавичским ребе, — найдет необходимые сведения в книгах каббалистов и переведет их на русский язык. Ребе объяснил свое решение тем, что Менахем-Мендл хорошо владеет каббалистической лексикой и обладает навыками перевода. Вернувшись в Москву, Барченко прислал “несколько сот золотых рублей”, дабы оплатить дорогу Менахема-Мендла, который должен был приехать из Екатерино­слава в Ленинград, однако ребе немедленно вернул деньги. Барченко был смущен таким поворотом событий и, как сообщает Алтгауз, написал длинное письмо, чтобы показать ребе “свою праведность, чистосердечность и прямоту”. Зимой 1926 года он снова посетил квартиру на Моховой улице, где познакомился с Менахемом-Мендлом. В течение последующего года они обменивались письмами, и Менахем-Мендл даже побывал у Барченко в гостях.

Рассказ Алтгауза подтверждает и мать Менахема-Мендла — Хана Шнеерсон. Она вспоминала, что ребе поручил ее сыну составить для Барченко трактат, посвященный символике Маген-Давида в свете талмудического учения и каббалы. Выполняя это задание, Менахем-Мендл несколько раз приезжал из Екатеринослава в Ленинград и провел здесь в совокупности около трех месяцев. К сожалению, данное сочинение М.-М. Шнеерсона не сохранилось. Остается удовлетвориться лишь свидетельством Ханы Шнеерсон, которая рассказывала, что “письменный стол ее сына был завален рукописями с математическими выкладками, а готовый труд из-за множества расчетов и формул походил на математический трактат”15.

Похоже, что в рассказе о письмах Барченко, который приводится в мемуарах И. И. Шнеерсона, излагаются не столько реальные факты, сколько содержание ответа, данного Шнеерсоном следователям. Ребе хотел убедить их в том, что его знакомство с Барченко не более чем случайный курьез, поэтому о трактате, написанном Менахемом-Мендлом, он предпочел умолчать. Кажется, что любезность, которую проявил Шнеерсон по отношению к, казалось бы, случайному гостю, нельзя объяснить только “обычной человеческой вежливостью”. Тут явно было что-то большее. Добавим к прочим загадочным обстоятельствам этой истории то, что письма Барченко оказались в руках ОГПУ. Секретарь ребе Либерман был предупрежден об аресте и сжег все компрометирующие документы16 ,однако почему-то оставил в своей квартире столь странные письма. Было ли это случайностью?

Для того чтобы понять описанное происшествие, необходимо остановиться на личности таинственного гостя любавич­ского ребе. При всей своей экзотичности рассказ о попытке проникнуть в тайны Маген-Давида не случаен. Проблема лишь в том, что специалисты по еврейской истории не знакомы с литературой, посвященной оккультистским увлечениям 20-х годов. В самой этой тематике есть налет скандальности, ненаучности. Многие авторы пытаются эксплуатировать подобные сюжеты в своих интересах, трактуют их в беллетристическом стиле, домысливают “интересные” подробности. Нечто подобное можно заметить и относительно нацистского оккультизма, который по некоторым признакам очень близок отмеченному советскому феномену. Однако проблема недобросовестности тех или иных авторов остается на совести этих авторов, фактов данное обстоятельство не отменяет. Можно указать на достаточно серьезные публикации, основанные на тщательном изучении архивных материалов, связанных с данным сюжетом17. Это сохраненные в семейном архиве дневники и записи последователя Барченко — Александра Александровича Кондиайна, некоторые документы из Государственного архива РФ в Москве, в том числе и текст лекции Барченко о символике Таро, протокол допроса высокопоставленного покровителя Барченко — Г. И. Бокия, который находится в архиве УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, и др. Данные свидетельства позволяют понять подоплеку истории, которая описывается в мемуарах Шнеерсона.



* * *

Говоря об Александре Васильевиче Барченко, следователь и любавичский ребе могли называть его профессором лишь в силу неосведомленности — образование этого человека было ограничено обучением на одногодичном курсе Петроградской педагогической академии в 1920 году. В юности Барченко пытался окончить медицинский факультет сначала в Казанском, а потом в Юрьевском (Дерптском) университетах, но из-за недостатка средств был вынужден прервать обучение. Какое-то время он работал чиновником в министерстве финансов, много путешествовал, писал романы на оккультные темы. В годы Первой мировой войны Барченко начал осуществлять опыты по изучению особых форм энергии и телепатии. Вскоре после революции 1917 года он читал лекции на тему древних цивилизаций, обладавших будто бы высочайшим уровнем научных знаний, и рассказывал о сакральном смысле древних мифов. Поиски духовного абсолюта и высшей силы привели Барченко к союзу с новой властью, так как в коммунистическом учении наш герой почувствовал родство со своими нравственными идеалами. Барченко выступал на кораблях Балтийского флота и вдохновлял революционных матросов описаниями существовавшего некогда Золотого века, который он отождествлял с первобытным коммунизмом. Впечатление, произведенное этими откровениями, было столь значительным, что, когда в 1920 году Барченко планировал экспедицию на Тибет, где он надеялся отыскать легендарную Шамбалу, двое моряков захотели его сопровождать и обратились с такой просьбой в Наркомат иностранных дел. Ситуация напоминает, как кажется, сюжет “Аэлиты” Алексея Толстого, где матрос помогает исследователю в его экспедиции на Марс.

Исключительная впечатлительность и мобильность революционных матросов — вопрос особый. Важно отметить, что после 1917 года многие российские оккультисты подпали под обаяние коммунистической идеологии, которую они были склонны интерпретировать в свете собственных представлений. Практически одновременно с Барченко читал на кораблях Балтфлота лекции о коммунизме писатель-мистик Иероним Ясинский18 . В рядах Красной Армии оказался и “последний русский розенкрейцер”, ученый и поэт Борис Зубакин, друг замечательного ученого-культуролога Михаила Бахтина, просвещавший в 1920 году оккультной мудростью будущего великого кинорежиссера, в то время молодого красноармейца Сергея Эйзенштейна19 . К мистикам коммунистической ориентации следует причислить также Николая Константиновича Рериха, уверовавшего в середине 20-х, что он является воплощением Будды-Мантреи и что ему суждено приблизить чудесное царствие Шамбалы, основав буддийско-коммунистическое государство на просторах Тибета и окружающих стран. По некоторым сведениям, уже с начала 20-х Рерих оказался в агентурной разработке советских разведывательных органов, использовавших его как своего агента влияния в США и рассчитывавших на авторитет Рериха, планируя совершить с его помощью коммунистический переворот в Тибете20 . Летом 1926 года Рерих оказался в Москве, где он вел переговоры с руководителем народного комиссариата иностранных дел Г. В. Чичериным, являвшимся некогда его соучеником по юридическому факультету Санкт-Петербургского университета. Тогда же Рерих высыпал к подножью ленинского мавзолея коробок земли, привезенный с Тибета, и вручил советскому правительству пресловутое “Письмо махатм”, согласно которому эти правители буддийского мира будто бы приветствовали коммунистических вождей и призывали их к теснейшему сотрудничеству. В следующем году Рерих организовал экспедицию, чтобы проникнуть в Лхасу и реализовать свои великие планы. Любопытно, что для поддержания духа путешественники вдохновляли себя исполнявшейся на граммофоне музыкой Вагнера — “Полет Валькирии” и “Парсифаль”. Полагаю неслучайным, что музыкальные пристрастия мистиков коммунистического и нацистского толка совпадали столь точно. Однако Вагнер Рериху не помог, в результате вмешательства англичан, которые предупредили далай-ламу, экспедиция не была допущена в столицу Тибета.

Всего за шесть лет до этой авантюры мечта о создании на Дальнем Востоке великого теократического государства вдохновляла и непримиримого врага коммунистов — барона Унгерна, который сумел захватить внутреннюю Монголию, изгнав оттуда китайские войска21 . Овладев столицей Ургой, Унгерн немедленно уничтожил всех оказавшихся здесь евреев. В монгольской столице находились только случайные беженцы из России, так что число жертв было сравнительно невелико, однако Унгерн оказался единственным из лидеров белого движения, который не просто попустительствовал погромам, но намеренно организовал резню. Добившись союза с буддийским духовенством, Унгерн вел переписку с тем же далай-ламой, с которым позднее безуспешно пытался встретиться Николай Рерих. Когда армия Унгерна была разгромлена войсками Красной Армии, он попытался осуществить поход в Лхасу, однако, оказавшись перед такой самоубийственной перспективой, армия взбунтовалась и изгнала предводителя. В результате Унгерн попал в руки красноармейцев и 15 сентября 1921 года был расстрелян в Новониколаевске (согласно позднейшей легенде, Унгерна будто бы спас проникшийся к нему симпатией Блюхер, после чего покоритель Монголии эмигрировал в Бразилию22 ). Стоит добавить, что начальником обоза Унгерна являлся старший брат Николая Рериха — Владимир23 .

Рерих и Унгерн — каждый по-своему — воплотили наиболее значительные достижения красного и белого мистицизма, легенды вокруг этих имен сложились уже в 20-е годы. Еще при жизни Унгерна некоторые ламы на востоке Монголии объявили его воплощением воинственного духа-хранителя буддизма — Махакалы, точно так же нашлись тибетцы, готовые признать претензии Рериха. Что касается России, то уже в 70–80-х годах — в закатную эпоху коммунистического режима — в стране утвердился подлинный культ Рериха, своего рода “рерихомания”, вместе с которой начался решительный поворот значительной части российского общества от догматического марксистского материализма к откровенно мистическим настроениям. В наши дни, когда даже в Государственной думе всерьез рассуждают о том, что расширение НАТО на восток спровоцировало природные катаклизмы, так как потревожило дух Сталина в Потсдаме24 , а российские министерства обороны, чрезвычайных ситуаций и внутренних дел пользуются услугами астрологов25 , данная тематика приобрела особую актуальность. …Однако вернемся к нашему герою.

Хотя Барченко никогда не обладал такой широкой известностью, как Рерих и Унгерн, некоторые обстоятельства биографии собеседника любавичского ребе представляются необычайно любопытными. Более десяти лет Барченко состоял сотрудником особого спецотдела ОГПУ, в функции которого входили столь деликатные задачи, как слежение за ведущими чиновниками Кремля и Соваппарата, подготовка тайных шифров для внутреннего употребления, разгадка шифров врагов, сооружение специальных сейфов и пр. Он не ограничился просвещением революционных матросов, но сумел найти последователей среди некоторых представителей правящей элиты советского государства. Не случайно даже генерал ФСБ Георгий Рогозин, возглавлявший до 1996 года аналитический отдел службы безопасности Президента России и являвшийся в это время своего рода придворным астрологом, упоминал в своих выступлениях о Барченко. На высказывания этого “российского Мерлина” ссылается в своей книге Олег Шишкин26 .

В течение 90-х годов появилась целая серия публикаций, посвященных личности Барченко, и, хотя некоторые детали по-прежнему не ясны, общая картина вырисовывается достаточно ясно. Известно об увлечении Барченко идеями французского мистика конца XIX — начала XX столетия Сент-Ив д’Альвейдра, о его связях с петербургскими теософами, последователями Блаватской, о влиянии на него книг Элифаса Леви, о знакомстве с учениками Гурджиева, оставшимися в России. Особую роль в формировании воззрений Барченко сыграли контакты с тибетскими ламами, которые посещали Санкт-Петербург–Петроград–Ленинград, останавливаясь здесь при буддийском храме, открытом в 1915 году в пригороде Старая Деревня. Барченко, который в конце лета или осенью 1923 года поселился в монашеском общежитии, был хорошо знаком с его обитателями, включая воспитателя и посланника далай-ламы Агвана Дорджиева, удостоенного в свое время приема у Николая II. Сам Барченко особо выделял среди своих буддийских наставников ламу Нага Навен и Хаян Хирва. Их появление в Петрограде было связано с бурными политическими событиями 20-х годов. Нага Навен представлял интересы Панчен-ламы, второго по значимости лица в ламаистской иерархии, являвшегося в ламаистской традиции особым хранителем учения о Шамбале. Еще более существенно для нашего рассказа то, что в это время Панчен-лама поссорился с далай-ламой и искал покровителей за пределами Тибета, обратив особое внимание на советскую Россию и некоторые силы в революционном Китае, куда и отправился из Ленинграда Нага Навен. Другой наставник Барченко — Хаян Хирва, был не менее яркой личностью. Он являлся членом ЦК Монгольской народной трудовой партии, занимая при этом пост начальника государственной охраны. В 1927 году Хаян Хирве предстояло оказать помощь тибетскому посольству Рериха.

Революционные буддисты посвятили Барченко в учение Калачакры, которое российский мистик переосмыслил в соответствии с воспринятыми им ранее оккульт­ными идеями. Барченко был убежден в том, что самые разные его учителя воспроизводят идеи единого древнего знания, которое являлось достоянием давно исчезнувших великих цивилизаций. Помимо буддистов, на Барченко оказали влияние также представители секты странников-голбешников (от “голба” — подполье), родственной секте бегунов, которые исповедовали идею поисков земного рая — Беловодья, сходного с буддийской Шамбалой. В своем письме бурятскому ученому Голбожаву Цыбикову, известному своей книгой о паломничестве в Тибет (“Буддист-паломник у святынь Лхасы”), Барченко рассказывал, что один из представителей этой секты — костромской крестьянин Михаил Круглов — сам разыскал его в Москве и посвятил в свое учение27 . Голбешники, которые имели опыт путешествий в Тибет и Монголию, использовали систему символов-идеограмм, заимствованных из буддийских тантрических учений, — это подтвердило для Барченко идею универсальных истоков “древней науки”. Позднее Барченко познакомился с духовным учителем голбешников — проживавшим в Костроме старцем Никитиным, о котором упоминает и Рерих28 , по-видимому узнавший о Никитине от самого Барченко (во время посещения Москвы). Подобно Рериху, Барченко также планировал путешествие в Тибет, где он собирался продолжить свои контакты с буддистами. С их помощью он надеялся найти Шамбалу — чудесную страну, где драгоценная мудрость древних учителей сохраняется в наиболее чистом виде. Однако по ряду причин эта экспедиция не состоялась, и Барченко ограничился исследованиями на Кольском полуострове. Он утверждал, что обнаружил здесь следы древней северной цивилизации, чья традиция была унаследована саамскими шаманами29 .

В рамках настоящей работы нет места для подробного изложения воззрений Барченко. В общем, можно сказать, что его интересовали универсальные законы вселенной, подобные так называемому “золотому сечению”, — Барченко пытался понять закономерности, определяющие ритм всех энергетических процессов. Это напоминает отчасти проект Сент-Ив д’Альвейдры, связанный с изобретением так называемого “Археометра”, но созвучно и направлению поисков ученого-физика А. Л. Чижевского, чьи идеи о влиянии ритмов солнечной активности на природу и историю человечества перекликаются с рассуждениями Барченко. Стоит отметить, что предпринятые Барченко опыты предсказания природных катаклизмов как будто бы имели некоторый успех. Так, в мае 1927 года, находясь в Бахчисарае, Барченко предсказал произошедшее несколько месяцев спустя Крымское землетрясение30 . В ходе северной экспедиции Барченко продемонстрировал и некоторые целительские способности. По свидетельству Кондиайна, он излечил тогда безнадежно больного туберкулезом, от которого отказались врачи. Талант Барченко произвел впечатление не только на революционных матросов, но и на выдающегося ученого-физиолога В. М. Бехтерева. Последний пригласил Барченко принять участие в деятельности Комиссии мысленного внушения, созданной при Институте мозга.

Изыскания Барченко могут послужить одним из примеров того, насколько тонка и условна иногда грань между безумием и прозрениями гениальности. Впрочем, прозрения все-таки остаются под вопросом, преданность же Барченко безумным фантазиям — факт несомненный. Для понимания рассматриваемого феномена следует вспомнить о специфической атмосфере 20-х годов, когда вместе с гибелью прежней, казавшейся непоколебимой реальности и рождением беспрецедентно нового социального строя у людей возникло ощущение достижимости любых поставленных целей. Выдвигалось множество иногда самых невероятных проектов — как в сфере политики, так и в сфере науки. Даже в области искусства художники, воплощавшие идеалы конструктивизма, супрематизма и пр., стремились самым радикальным образом преобразить вековую реальность. Старинная мечта о магическом всесилии над миром природы приобрела в это время новую жизнь. Появились энтузиасты, которые попытались подойти к этой традиции с новых позиций, осуществив синтез магии и науки.

Нельзя, конечно, сказать, что указанный феномен характерен только для описываемого времени. В той или иной форме увлечение мистицизмом сопровождало течение всего XX столетия, и, как уже я упоминал, даже в наши дни высокопоставленные функционеры российских силовых министерств готовы прибегать к услугам специалистов-астрологов. Особая тема — отношение к подобного рода соблазнам сотрудников тайных служб. Возвращаясь в прошлое, отмечу, что в 1933 году функционеры НКВД оказывали знаки внимания хорошо известной в кругах петербургских “мистиков” физиогномистке, прозванной Пиковой дамой, которая, как можно предположить, не без их участия, получила вскоре возможность эмигрировать в Париж31 . Однако и на этом фоне инициативу Барченко выделяет особая масштабность и принципиальность. Барченко не ограничивался отдельными достижениями, которые могли бы принести ему личную выгоду, его инициатива должна была самым решительным образом изменить судьбу советской России, а в перспективе и всего человечества. После 1924 года Барченко поставил своей целью “скорейшее ознакомление крупнейших идейных руководителей Советской власти с истинным положением вещей, с истинной ценностью тех древнейших бытовых особенностей Востока, к разрушению которых Советская власть подходит так примитивно и грубо не из злостных побуждений, но по неведению, действуя с глазами, завязанными ей авторитетом западноевропейской академической науки”. Барченко был уверен в том, что “самым сильным, самым авторитетным и убедительным орудием в этом может послужить подтверждение, что Восток до сих пор владеет в неприкосновенности не только случайно уцелевшими практическими формулами тантрической науки”32 .

Ни малейших сомнений в том, что центры древних знаний, в первую очередь Шамбала, действительно существуют, у Барченко не было. Его беспокоило лишь то, что этими бесценными сокровищами могут овладеть зарубежные враги Совет­ской власти.

Учитывая, что подобные планы и в самом деле возникали у немецких национал-социалистов, можно лишь удивиться точности совпадений. Проект Барченко, который желал осчастливить своими оккультными познаниями советское руководство, в ряде отношений очень напоминает нацистский опыт. Отличие только в том, что немецкие поклонники “древней науки” оказались удачливее — членам мюнхен­ского общества Туле, которые вскоре после окончания Первой мировой войны взяли под свое покровительство молодого Гитлера, действительно удалось изменить судьбу Германии33 . Впоследствии исследователи оккультных тайн объединились в рамках института Аненербе (“Наследие предков”), которому покровительствовал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Подобно Рериху и Барченко, нацистские мистики также стремились постичь тайны Тибета — накануне Второй мировой войны институт Аненербе отправил туда экспедицию под руководством Эрнста Шеффера, по некоторым сведениям, люди из ведомства Гиммлера поддерживали связь с тибетскими монастырями.

Впрочем, в 1920-х годах просветитель­ские порывы возникали и в рамках российской традиции — у оказавшихся в эмиграции идеологов евразийского возрождения России. Пережив травму изгнания, они оценили достижения коммунистического режима и надеялись войти с ним в союз, облагородив социальную политику коммунистов высокой православной духовностью. Евразийские теоретики верили, что коммунистическая идеология “есть вера мниморелигиозная и не устоит перед верой религиозно подлинной”34 , появились энтузиасты, которые самым серьезным образом рассчитывали на то, что в результате их вмешательства “на смену царствования безбожных коммунистов и капиталистов наступит Евразийское православное советское царство трудящихся”35 .

Отмечу, что в 1917–1918 годах Барченко был лично знаком с будущим идеологом евразийского учения — Львом Платоновичем Карсавиным, который, судя по сохранившимся воспоминаниям, мог запросто появиться в его доме. Во время одного из таких визитов Карсавин познакомил Барченко с графологом Константином Константиновичем Владимировым, которому около десяти лет было суждено оставаться близким знакомым Барченко36. ­Любопытно, что в то же самое время ­Карсавин общался и с известным еврей­ским историком Симоном Дубновым, сотрудничая с ним в качестве члена организованной еще по распоряжению Временного правительства Комиссии, созданной для изучения так называемых ритуальных процессов, в основе которых были ле­генды об изуверских убийствах христиан ­евреями37 .

Можно констатировать, что Барченко удалось достичь большего, нежели оторвавшимся от русской почвы евразийцам. Когда последние попытались вступить в контакт с коммунистической властью, их порыв оценили как проявление блаженного идиотизма и цинично использовали энтузиастов идеи православно-евразийского возрождения в интересах советских спецслужб38 . С Барченко все произошло иначе. Бывший сотрудник Петрочека Карл Федорович Шварц (в обиходе — “Карлуша”), ставший с 1923 года частым гостем Барченко в большой квартире на углу улицы Красных Зорь (Каменноостровский проспект) и Малой Посадской, напротив нынешнего “Ленфильма”, свел Барченко с Глебом Ивановичем Бокием, который с мая 1921 года являлся руководителем Спец­отдела при ВЧК/ОГПУ.

В ряде отношений Бокий выделялся из общей массы функционеров нового режима. Как вспоминает в своих мемуарах Федор Шаляпин (“Маска и душа”), это был единственный чекист, произведший на него исключительно приятное впечатление. Выходец из старинной интеллигентной семьи, Бокий отличался образованностью, любовью к музыке, но в то же время и нежеланием пользоваться преимуществами чиновника высокого ранга, несомненной принципиальностью, даже идеализмом39 . Он мог отказаться следовать указаниям самого Ленина, когда тот пытался защитить от обвинения в воровстве ценностей из Гохрана одного из своих старых знакомых40 . Чтобы не впадать в панегирический тон, приходится напомнить, что при всех своих замечательных достоинствах Бокий руководил “красным террором” в Петрограде. Впрочем, следует указать и на то, что в сентябре 1918-го он выступил против самосудов, за что был изгнан из города Г. Е. Зиновьевым.

Оказавшись в 1937 году жертвой сталинского термидора, Бокий признался на следствии, что уже после введения нэпа, и в особенности после смерти Ленина, он разочаровался в линии партии41 . По некоторым сведениям, особо мрачное впечатление произвели на него усиливавшиеся репрессии по отношению к политическим заключенным. Не принимая участия во внутрипартийной борьбе, Бокий предпочел ей занятия “древней наукой”, которая, по словам Барченко, должна была даровать своим адептам магическую власть над миром. Судя по содержанию протокола допроса, следователь сумел убедить Бокия, что он стал жертвой хитрой интриги, организованной английскими шпионами, однако ранее Бокий был далек от каких-либо подозрений. Во второй половине 1925 года он организовал кружок, который был составлен сотрудниками спецотдела, но также и некоторыми другими лицами. Перебравшийся в Москву Барченко просвещал этих людей своими знаниями.

По свидетельству вдовы Барченко Ольги Павловны, оказавшись в Москве, ее супруг выступал даже перед членами некого тайного “Кремлевского кружка”, куда его ввел секретарь ЦИК СССР Авель Енукидзе42 . Впрочем, об этих поклонниках древней науки известно немного. Более определенные сведения сохранились о кружке в спецотделе. Он существовал не менее двух лет. В числе участников были такие известные люди, как первый руководитель Евсекции Семен Диманштейн и будущий организатор, а позднее жертва сталинских процессов Генрих Ягода, ставший в 1924 году заместителем председателя ОГПУ. Впрочем, в окружении Барченко находились самые разные люди. В их числе — следователи ЧК Эдуард Морицевич Отто и Александр Юрьевич Шмидт (оба эстонцы), которые начали вести дело убийцы Урицкого Леонида Каннегисера, но были отстранены за “антисемитские настроения” и уволены из ЧК, так как считали, что уничтожение большевистского вождя было организовано сионистами и бундовцеми43 . Одной из самых преданных учениц Барченко была Лидия Николаевна Шишелова-Маркова — дочь известного лидера “Черной сотни” Н. Е. Маркова (Марков 2-й), который прославился своим прозвучавшим в Думе призывом к физическому истреблению еврейских подданных Российской империи. В 1918 году ­Барченко посещал оккультистский кружок, который возглавлял двоюродный брат Маркова — Д. В. Бобровский; там он познакомился как с самим Марковым, так и с его дочерью. Последняя так увлекалась учением Барченко, что не пожелала отправиться с отцом в эмиграцию, где тот в конце концов стал сотрудником немецких ­нацистов44 , и в целях облегчения своего положения в советской России сменила фамилию, выйдя фиктивно замуж. Жизненная реальность была бесконечно пестрее и многообразнее каких-либо политических схем, однако суровая действительность сталинского режима в конце концов ее самым радикальным образом упростила. Независимо от происхождения и политических симпатий, все приверженцы эзотерических доктрин стали жертвами репрессий — большинство учеников Барченко, так же как и сам он, не пережили 1938 года. Их настигло то самое обвинение в шпионаже, от которого Барченко пытался защититься с помощью документов, предъявленных им Шнеерсону. На следователей НКВД новой формации подобные доказательства повлиять уже не могли.

Однако во второй половине 20-х положение коммунистов-оккультистов казалось вполне благополучным. В это время Барченко активно работал над проектом созыва съезда носителей “древнего знания”, принадлежащих к разным конфессиям. Осуществляя свой план, Барченко отправился в 1927 году в Бахчисарай, где установил связь с членами мусульманского дервишского ордена Саиди-Эддини-Джибави. Впоследствии он вызывал в Москву и приводил к Бокию сына шейха этого ордена. Примерно в то же время Барченко ездил в Уфу и Казань, где познакомился с дервишами орденов Накш-Бенди и Халиди. Еще ранее, надеясь на поездку в Тибет, Барченко планировал также встречу с главой исмаилитов Ага-Ханом, что в ходе следствия вменяли ему в вину как свидетельство связей с английской разведкой. Особо тесные отношения сложились с голбешниками, главу которых, старца Никитина, Барченко посетил осенью 1924 года в Костроме. В марте 1927 года Барченко вновь приехал в Кострому и, помимо Никитина, встретился здесь также с сыном шейха мусульманского ордена Саадия. Эти экзотические контакты привлекли внимание ОГПУ — в Костроме Барченко был арестован, но его освободили по ходатайству Бокия.

Знакомство с любавичским ребе являлось частью общего плана. О том, что Барченко с ним встречался, указывал на допросе в НКВД Кондиайн, однако, как заявляет Александр Андреев: “какие-либо подробности этих встреч нам не известны”45 . Приходится констатировать, что, если специалисты по еврейской истории не знакомы с феноменом советского оккультизма, то исследователи данного феномена не знакомы с хасидскими свидетельствами. Последние представляют исключительный интерес хотя бы уже потому, что это единственный случай, когда рассказы Барченко и его сподвижников об их контактах с религиозными лидерами подтверждаются сообщениями из независимого источника. Только сложив два этих блока информации, можно получить полную картину.

С самого начала Барченко с самым глубоким уважением отзывался о еврей­ском духовном наследии, еще в лекции 1918 года он упоминал Библию и Талмуд в числе величайших книг человечества. После того как планы отправить экспедицию в Тибет провалились, Барченко пришлось распроститься с надеждами вступить в прямой контакт с Шамбалой, и на какое-то время он перенес свои главные надежды на учение каббалы. С точки зрения мистика из ОГПУ, принципиального различия здесь не было, он был убежден, что еврейская традиция, так же как буддизм и суфийский ислам, должна восходить к “древней науке”. По свидетельству шестого любавичского ребе, Барченко пытался узнать у него великую истину, которая должна была помочь создавать и разрушать множество миров, что явно напоминает о планах создания коммунистического рая. Очевидно, Барченко рассчитывал, что мудрость каббалы поможет ему в осуществлении этой великой цели.

Приходится, однако, признать, что данная инициатива была малоудачной. Если искавшие встреч с Барченко революционные буддисты и голбешники сами увлекались идеями надконфессионального, “мистического Интернационала”, то для хасидов данный проект был категорически неприемлем. И дело даже не в его фантастичности. По определению Элли Визеля: “Объективный хасид — не хасид!”46 , с самого начала история хасидизма строилась на пересечении реальности и легенды; это с предельной наглядностью подтверждают и воспоминания Алтгауза. Тем не менее все помыслы ребе и его приверженцев оставались в рамках хасид­ской традиции, о том же, как они воспринимали идеи московского гостя, лучше всего свидетельствуют слова Алтгауза. Пересказав заявление Барченко о том, что изучаемая им наука близка каббале, он добавил: “не рядом они будут помянуты”47 — с точки зрения правоверного хасида, сама мысль о том, что святая каббала может быть хотя бы упомянута рядом с каким-то сомнительным “гойским” мудрствованием, казалась чудовищной. Нет оснований считать, что Шнеерсон отличался в данном отношении от своих приверженцев. По свидетельству Алтгауза, свой рассказ о разысканиях Барченко любавичский ребе завершил так: “Стало нам известно, что эта наука не имеет какого-либо отношения к будущему, и запрещается нам ожидать от нее чуда и помогать Барченко в обретении мудрости каббалистических книг”. Для Шнеерсона рассуждения Барченко представлялись безнадежной ересью. Общение этих людей было столкновением представителей разных миров, которые были не в состоянии найти реальную точку соприкосновения в области духовных интересов.

Почему же ребе повел себя столь любезно по отношению к своему гостю? Если свидетельства, относящиеся к Шнеерсону, позволяют лучше понять характер отношений Барченко с представителями различных религиозных конфессий, то сведения о Барченко позволяют понять поведение Шнеерсона. Содержащееся в письме Алтгауза упоминание документа из “Политотдела” явно лишено смысла, этот придворный, охранявший “дворец ребе” на Моховой улице, просто не разбирался в наименованиях советских учреждений. Очевидно, Барченко предъявил удостоверение сотрудника ОГПУ, которым он действительно располагал. Не менее любопытно и другое свидетельство Алтгауза. По его словам, Барченко сообщил ребе, что у него есть разрешение на занятия тайной наукой, что он организовал для этого специальное общество “и многие из великих в это общество вошли”. Надо полагать, речь шла о группе, действовавшей под покровительством Бокия в рамках спецотдела, или даже о высокопоставленных учениках из Кремля.

.............................................................................