И С Т О Р И Я Н А Ш Е Й Ж И З Н И .



Предисловие

Сподвиг меня на написание мемуаров мой однокашник по училищу Е. А. Корниенко. Он решил создать сборник наших судеб. Его ссылки на то, что многие уже написали, вынудили меня холодной зимой 2006 года взяться за эпистолярный жанр. Писал о себе. Старался разнообразить стиль, чтобы не было скучно читать. В этой редакции я попытался расширить повествование, добавив сюжеты совместной нашей с Люсей жизни, используя уже готовый материал.
1. Ленинград
Жизнь каждого из нас – это сага о сбывшихся и несбывшихся надеждах, о мечтах, которые возникали и таяли, как облака в майский солнечный день. Военный моряк может мечтать только в рамках отведенных ему служебных перспектив.
Первый крах мои юношеские мечты претерпели уже при поступлении в Высшее Военно-Морское училище Инженеров оружия. Я жаждал приобщиться к тайнам атомной энергетики, а успешное окончание Нахимовского училища давало возможность выбора ВУЗа и будущей специальности. С училищем мне повезло, выбор специальности, казалось, тоже не предвещал разочарования, если бы не Абрам Свердлов, капитан 1 ранга, начальник минно-торпедного факультета.
Нас, нахимовцев, прибывших из Тбилиси и Ленинграда, построили перед кабинетом адмирала, начальника училища. Первым вышел Свердлов. Стройный, подтянутый, с единственной наградой – звездой Героя Советского Союза. Было очевидно, что у него есть еще много других наград, но уже одной этой, в сочетании с его бравым видом, было вполне достаточно, чтобы создалось полное впечатление об этой легендарной личности.
После стандартного войскового приветствия и нашего дружного: «Здавь желам!…» сразу перешел к делу: «Минеры и торпедисты составляют гордость флота, а потому тем, кого я сейчас назову, выпала исключительная честь учиться у меня на факультете».
Вытащив из подмышки наши личные дела, стал озвучивать фамилии им осчастливленных: «Зуйков, Павлов, Завадский…».
У меня жалобно екнуло сердце, а в сознании сразу же стали рушиться розовые миражи светлого будущего. «Зачем вам химфак? Чтобы всю жизнь таскать за собой противогаз», – парировал он мою робкую просьбу. «Я из вас сделаю настоящих торпедистов. Запомните, юноша, любая специальность для вас станет любимой, если вы будете разбираться в тонкостях, если вы привнесете в дело творчество. А всему этому мы вас научим, вы будете проектировать новейшие в мире оружие». И нас стали учить, но в начале, строевой подготовке.
В 1956 году уже после окончания первого курса я возвращался в Ленинград из отпуска. На перроне в Симферополе меня провожали мать и сестра Галина. Надавав кучу советов и изрядно обслюнив мою физиономию, они чуть ли не со слезами на глазах дали все-таки отойти поезду.
Поехали… я зашел в свое купе и уставился в око, за которым уносились в прошлое фрагменты моего родного города.
«Ну что, Завадский, в училище едем?» – вывел меня из оцепенения не очень приятный женский голос.
«Да, не удивляйся, я с твоей сестрой в одной школе училась, она у нас комсоргом была».
Так началось мое знакомство с Тамарой Балясной. Ее неукротимая черная шевелюра, крупные черты лица и безразмерная фигура вначале подействовали на меня удручающе. По дороге я к ней пригляделся, мы разговорились, и, в конце концов, я пришел к глубокомысленному выводу: женское начало все же в ней преобладало над демоническим. Поэтому, когда уже при подъезде к северной столице она дала адрес и, сказав, что живет с подругой, предложила прийти в гости, я не стал отказываться.
На свидание мы пошли вдвоем с другом Никитой Павловым. Девушки встретили нас приветливо и, недолго думая, выставили нас на лестницу, пообещав, что скоро выйдут.
«Скоро» - затянулось, и томительность ожидания придала долю сарказма нашему поэтическому воображению. До этого мы больше упражнялись в прозе, и то чаще в рамках школьной программы. Но тут…! Это была эпиграмма!
Друзья, бывая в зоопарке,
Наверно видели слона,
Тогда имеете сполна
Вы представленье о Томарке.

Конечно, хвастаться перед девушками своими способностями мы постеснялись, оставив саморекламу на потом. Не помню, чем мы тогда занимались, но в конце пришли к общему заключению: Томкина подруга была намного обаятельней, звали ее Людмила.
Да, это была она. И было между нами все, как тому и положено быть в молодые годы. У Людмилы был выбор поклонников, она не торопилась зацикливаться на ком-то одном. Видно, не тронул тогда я ее сердце так, как она ворвалась в мое. Мы то периодически встречались, то надолго расставались. Стоя с карабином на посту, где-нибудь возле склада с армейскими кроватями, я повторял вслух запавшее мне в голову четверостишье.
Падал снег, стояли двое у окна
И о чем-то думали своем.
Ей казалось, что она одна,
А ему казалось – что вдвоем
Любовь в разлуке разжигает молодые чувства до самовоспламенения. Тогда я чуть не спалил склад с военным имуществом. Уже, когда мы оба учились на последнем курсе, ее окончательный выбор пал на меня. Я был счастлив. И даже то, что вместо флота нас всех отрядили в ракетные войска, мы восприняли с грустной необходимостью. Так было надо Родине.

2.Петровск
Осень 1960 года. Я - молодой, с иголочки одетый морской лейтенант, вновь в Пертовске, где так романтично проходила наша производственная практика после 4 курса. Радости не было, щемила душу тоска и обида за опять - таки исковерканную судьбу. На мне черная тужурка, белая рубашка с галстуком, тщательно отглаженные флотские брюки и сшитая «на заказ» морская фуражка. Передо мной замполит формируемого ракетного дивизиона. На нем кирзовые сапоги, потертое на коленях и обвисшее по бокам галифе, перепоясанная ремнем гимнастерка времен гражданской войны и зеленый с красным кантом приплюснутый картуз.
«Ну, кто так мотает портянки?» – ворчит он, глядя на мою неуклюжесть. «Портянку надо мотать, как полковое знамя: плотно, слой к слою, иначе в чехол не залезет».
Сразу было видно, что в училище его учили по другой программе. Как мотать знамя мы не проходили. «Ну, возьми мое галифе, – умолял он – ведь твой в клеш в сапоги не полезет». «Нет, – отрезал я, – сначала галифе, а потом и шинель с кепкой подаришь. Дудки! Морскую форму не сниму, мне ее Родина выдала. Скажи спасибо, что кирзуху взял, уж больно грязь глубокая, а клеш я поверх сапог выпущу».
В дивизион собрали офицеров практически всех родов войск: моряков, летчиков, артиллеристов. Была даже два кремлевских курсанта, которые своим видом «косили» местных вертихвосток, однако в ракетном деле были абсолютно бесполезны. Был и один ракетчик по образованию. Его сразу же назначили заместителем командира полка, начальником инженерно-ракетной службы (ИРС).
Вслед за мной в Петровск прибыла Юлия Васильевна – моя мать. Не долго сетуя на то, что я встретил ее без оркестра, она быстро разобралась в обстановке и сняла частный дом. Буквально через несколько дней от Людмилы из Алма-Аты, где тогда еще жили ее родители, поступило грустное письмо. Словно чеховский Ванька Жуков, она писала письмо на деревню Толе: «Забери меня отсюда, иначе….». Распушив перья и стребовав 11 суток положенного в таких случаях отпуска, я решил – женюсь, и помчался в Алма-Ату. Регистрировали брак в Петровске. Очередь в ЗАГСе была небольшая. На старых скрипучих стульях сидело человек 5 ожидающих. Перед нами оказался седобородый кержак, который как потом выяснилось, пришел зарегистрировать падеж своей коровы.
И вот наступил торжественный момент в нашей жизни. Нет, нет не заиграл марш Мендельсона, из открытой двери раздался зычный мужской голос: «Следующий!» А вот следующими и были мы. Зашли в комнату и остолбенели. В глубине ее, на фоне окна, за большим дубовым столом сидел капитан Флинт. Его взъерошенная ветром шевелюра, чем-то напоминающая женскую прическу, с одной стороны была придавлена кожаной лентой, закрывающей через всю физиономию дыру от выбитого в абордажном бою глаза. Острый нос, словно флюгер, повернулся в нашу сторону. Орлиное око пирата смотрело пристально – испытующе, словно он хотел понять, знаем ли мы, где спрятаны его сокровища.
«Ну, что молчите», – рявкнул Флинт.
«А что говорить?», – спросила Люся, протягивая наши документы. Она видимо считала, что наши молодые сияющие физиономии не нуждаются в банальности комментариев.
«А чего пришли?»
«Сочетаться», – вдруг дрогнувшим голосом выпалил я. «Капитан» пододвинул к себе амбарную книгу и, открыв ящик стола, начал перебирать, находившиеся там предметы. «Наверное, ищет свою легендарную трубку», – подумал я. Но, увы! На столе появилась всего лишь пачка государственных бланков, собранных вместе обыкновенной хозяйственной резинкой.
В это время в комнату вошла уборщица. Брякнув об пол ведро, она обильно намочила в нем тряпку и, нисколько не вняв величественности момента, стала елозить ей по полу. Полистав документы, «Флинт» обмакнул в чернильницу с тушью перо № 68, посаженное на ученическую ручку, и начал корявым почерком выводить ненавистные ему русские буквы.
Работница швабры, пыхтя с энтузиазмом хорошо отлаженной паровой машины, зацепила начальственный стул. «Капитан» поставил кляксу и матерно выругался по-русски.
«Марь Иванна! – наставительно произнесла уборщица, – ты хоть задницу приподними, чтобы подтереть из-под тебя можно было».
Как! С капитаном так запанибратски мог разговаривать старшина-коллега Сильвер. Но это явно был не он! Так значит это не Флинт! С логикой у меня тогда было в порядке.
«Флинт» встал, отодвинув стул, распрямился, и из старого пиратского френча вывалились вперед женские груди шестого калибра. Моему разочарованию не было границ. Все, что было волнительным и таинственным в обряде бракосочетания – померкло. Мы расписались за выдачу государственного документа и команда: «Следующий!» оповестила мир о том, что зажжен факел Гименея еще над одной счастливой человеческой парой.
3. Йошкар-Ола
Осень 1962 года. Пройдя переобучение и перевоспитание, теоретическую подготовку и полигонные стрельбы, мы переформировались в Саранске перед тем, как отправиться к месту постоянной дислокации в Йошкар-Олу. Там, в глубине марийского леса доделывались наземные стартовые позиции МБР, которые нам предстояло принимать у военных строителей.
«Слушай, Толян! А ты, оказывается «Везучий», – так начал свой монолог Коля Зуйков, войдя в комнату, которую мы с ним снимали в частном доме. – Сегодня окончательно укомплектовали наш дивизион, и ты знаешь, кто попал в твое подчинение?- Он выдержал паузу, ехидно смакуя про себя приготовленную мне гадость, - Борис Клёнов».
Мне сразу стало как-то неуютно. Кто из нас не знал самого отчаянного разгильдяя во всей дивизии – лейтенанта Клёнова? За год службы он уже успел пять раз отсидеть на гауптвахте. На ежедневное утреннее построение мог и не прийти, но чаще – задерживался. Иногда не появлялся сутками. Рассказывали, что квартировался он у почтенной богомольной старухи и успешно соблазнял на блуд посещавших ее молодых монашек. Борис был настоящий красавец. Невысокого роста, стройный с холеным тонким лицом. Отец – генерал-полковник строгостями при воспитании сына не баловал, но и пристроить лейтенанта на «тёпленькое» место не смог. Ракетчиков в армии катастрофически не хватало. Вот Боря и загремел «под фанфары».
Познакомились мы с ним уже в Йошкар-Оле. Бориса туда отправили раньше. Вскоре из Алма-Аты прибыла и Люся с дочкой. Маргарита родилась в положенный ей срок в 1961 году. И, если в Петровске нам удавалось удачно устраиваться с жильем, то здесь даже в частный сектор попасть было уже невозможно. Поселились в гостинице, питались в ресторане на скромную зарплату старшего лейтенанта, тогда это было вполне возможно. Месяц нашего проживания подходил к концу, могло произойти принудительное выселение. Вот тут на помощь и пришел Борис, предложив свою хату. Никогда до того ни я, ни Люся, ни Маргарита ни с чем подобным не встречались. Из холодных сеней через сколоченную из грубых досок дверь мы попадали в нашу комнатушку с толстыми глинобитными стенами, двумя маленькими окошками и таким низким потолком, что я все время пригибался, боясь повредить свою пышную шевелюру. Но зато, русская печь с лежанкой, занимавшая одну треть комнаты была великолепна. Для нас тогда это было спасением.
Уже через месяц в лесу мы с Борисом вели задушевные беседы. Парень он был неплохой, без злобы, дорожил товариществом; однако отчаянно не хотел служить, так как был не способен переносить трудности и неудобства армейской жизни; мечтал демобилизоваться и уйти на гражданку.
«Борис, думаешь, один ты такой? Я тоже мечтаю сбежать на флот. Одиннадцать лет из меня ковали моряка, и вот я «плаваю» здесь в грязи». (У меня, почему-то, особой нелюбовью пользовались армейские сапоги, скорее всего потому, что я так и не научился правильно мотать портянки).
«Так вот, Боречка! – продолжал я, – Пойми, таких умников как ты сотни. И в назидание другим тебя скорее отдадут под трибунал, чем демобилизуют. У меня есть план. К лету мы с тобой выводим наше отделение в отличное. В августе меня обещают послать на год в академию. Ты становишься начальником отделения, очередное звание, полгода славы и отец с почетом забирает тебя из войск. Другого выхода для тебя вырваться отсюда я не вижу».
Убедил. Борис написал отцу и пообещал, что год он продержится, но не больше. Что ответил отец, я не знаю, но очевидно условие было принято.
Своих подчиненных мы тренировали почти ежедневно. Стыковать невидимые разъемы они должны были согнувшись чуть ли не в три погибели. Было тяжело, но зато вокруг настоящей ракеты они порхали, как птицы, побивая всякие нормативы.
Уже весной мне поручили возглавить группу отличников нашей дивизии, направляемых в Куйбышев на армейский слет. На инструктаже замполит дивизии (видавший виды полковник) долго старался выведать у меня, как я смог за короткое время перевоспитать такого закоренелого разгильдяя. Ну, разве мог я ему объяснить, что к каждому надо искать индивидуальный подход, и не у всех отцы генералы. Оставалось одно: сослаться на воспитательную силу марксистско-ленинской философии. После этой фразы он сразу от меня отстал.
К первому сентября я уехал в академию, а когда через год вернулся, Бориса в дивизионе уже не было. На стене в управлении висел плакат с его улыбающейся физиономией. Внизу лозунг: «Равняйтесь на передовых». Более мелким шрифтом были описаны его служебные достижения. Наше отделение бортового электрооборудования стабильно держало первое место в дивизии. «Привет тебе, Боря, – улыбнулся я ему, – счастливой тебе дороги по жизни».
Обычные армейские будни: тревоги, учения, недельные дежурства в лесу. К этому времени ударным порядком на окраине Йошкар-Олы построили городок ракетчиков. Все получили квартиры. Кончились и наши скитания по частным углам. Это была первая квартира со всеми удобствами. Впрочем, было и одно неудобство. В каждом подъезде установили ревун и, поэтому, когда объявлялась тревога, в городке стоял гул, напоминающий работу моторов взлетающего реактивного лайнера. Появилась возможность ходить друг к другу в гости. Друзей у нас было много, но особенно близко сошлись с семейством Миши Шахова, нашего дивизионного медика, окончившего в Ленинграде 2-й медицинский институт. Его аристократическая натура не позволяла ему, если раздавался звонок в прихожей, выйти к гостям без галстука, так что он, казалось, мог напялить его на пижаму. С ним под Новый год мы и поставили первую в моей жизни оперу. Называлась она «Кармен». Естественно, у Шаховых водилось пианино. Его жена Эля музицировала под наши тщетные попытки взять октаву. Я пел партию Кармен, да и все остальные женские роли, Миша – мужские. Простой армейский сюжет: молодая деревенская девка, которую соблазнил какой-то лейтенант, представившийся как Хозе, приехала в Йошкар-Олу искать своего возлюбленного. Вступительная ария у меня была такой:
Я приехала в столицу
И ищу свово Хозе,
Обещал надысь жениться
Папе, маме и мине.
Все дольше было, как в настоящей опере, только Миша настоял ввести роль схимника и в черной монашеской мантии со свечой читал текст «от автора».
Вы спросите: а как же море! Оно снилось мне по ночам. И не такое как на Камчатке, а теплое, как в Геленджике, где мы с семьей проводили иногда отпуск, если он у меня выпадал на лето.
После академии я был назначен помощником заместителя командира полка по ИРС. Однако уже через полгода после реорганизации структуры войск попал на ту же должность в свой родной дивизион. Работы хватало. Единственная практическая ракета, с которой мы нянчились, как с маленьким ребенком была основательно потрепана.. Но больше всего нам досаждала бумажная волокита: большое количество бюллетеней, поступающих от промышленности. Техническая сторона дела исполнялась сразу, но вот оформление отчетов затягивалось. Заедала текучка.
Так было и тогда, когда командир дивизиона собрал нас в своем кабинете: начальника ИРС Сивухичева и троих его заместителей. Изрек по-гоголевски.
– К нам едет ревизор! Через неделю ожидается проверка по вашей части. Надо срочно подобрать все хвосты. Успеете?
Мой шеф задумался и помрачнел – не успеть!. Через день начинаются дивизионные учения, и все мы на несколько суток от стартов не оторвемся. Наступило общее молчание, положение действительно было безвыходное. Тогда я попросил слово:
– Выход есть. В полку служил великолепный сержант, который работал в нашей службе, занимаясь исключительно оформлением отчетов о проделанных доработках. Но он попал в опалу к командиру дивизии, когда помог подделать проездные документы одному штабному офицеру. Генерал его разжаловал и настрого приказал к штабу не подпускать на пушечный выстрел. Я его прекрасно знаю, он в нашей караульной роте. Вот бы…
– Отставить! – рявкнул дивизионный. Помолчали еще.
– Но ведь другого выхода нет, давайте рискнем. Он будет входить в штаб только утром и выходить вечером. Обед принесет ваш адъютант, – заговорил Сивухичев, – мы его посадим в комнату без окон и запретим засвечиваться. Другого выхода я не вижу.
Подполковник махнул рукой.
– Только я ничего не знаю.
Обрадованные появившейся надеждой на спасение, мы сразу принялись за дело. Очистили комнату от канистр со спиртом, затащили туда стол и лучшую настольную лампу. На полках разложили всю необходимую для оформления документацию. На следующее утро рядовой Мешанин принялся за свою привычную работу.
Несколько дней учений пролетели как один. Казалось, что это была большая длинная ночь, так как сидели в подземелье командного пункта, а общались со стартами, передвигаясь по патернам, напичканным кабелями, разъемами и коммутационной аппаратурой. Иногда все же видели свет. Это были те редкие минуты, когда давление в кишечнике катастрофически сказывалось на работоспособности и дальнейшее промедление грозило общечеловеческим конфузом. Выскакивали наверх кто в чем, несмотря на мороз, и стрелой неслись к веренице деревянных домиков, каждый из которых был рассчитан на одно посадочное место (офицерское). Туалеты были далеко, у колючей проволоки, по периметру старта. Я думаю, что разработчики считали: в реальной боевой обстановке ходить в туалет уже бессмысленно.
Когда мы, наконец, появились в своих штабных аппартаментах, то были приятно удивлены той педантичностью с какой наш «заключенный» сделал ненавистную нам работу.
– Объявлю благодарность в приказе, – промолвил шеф.
– Ага, еще и завизируй его у командира дивизии, – съехидничал кто-то.
– Лучше давайте напоим его от души, сколько влезет под хорошую жратву, и оставим ночевать в этой комнате.
– А к утру он облюёт все свои труды.
Они препирались, а я ликовал, что все обошлось прекрасно.
Но радоваться, как вскоре выяснилось, было преждевременно.
Нет. Проверка прошла успешно. Все хорошее, пусть даже недозволенное, входит в привычку. И мы смирились с тем, что рядовой Мешанин приходил периодически (правда, инкогнито) в свой «кабинет» и с удовольствием, как мне казалось, занимался рутинно-бумажной работой.
Веревочке долго виться не пришлось. Как-то вечером, заскочил с кавалькадой машин командир дивизии Агеев и, вызвав дивизионного, не выходя из машины, давал ему взбучку.
– Кстати, а кто это сейчас выскочил из штаба? Мешанин?
– Где, где? – заюлил дивизионный, – никого нет.
– Но был!
Генерал достал из внутреннего кармана тужурки какую-то бумажку и сунул подполковнику.
– Фамилию внесешь сам, можешь свою.
Хлопнул дверью, и через секунду от его визита осталась только пелена выхлопных газов и сложенная вдвое бумажка в дрожащих руках довольно пожилого командира нашего дивизиона.
Через несколько минут мы всей службой были на ковре его кабинета.
– Что?! Доигрались, соколы? Вот !!! – и он торжественно развернул бумажку. Это была «Записка об арестовании» со сроком на пять суток (меньше комдив не давал по статусу) с его личной подписью. Все приуныли, пауза затягивалась. Прервал ее начальник службы.
– Конечно, ребята, я старший, отвечаю за принятое решение и по совести, и по уставу, должен нести ответственность. Но когда подумаю, что у меня жена, две дочки и четыре служебных несоответствия, то…Может быть кто-нибудь сам добровольно согласится сесть? Кстати, Петрович, идея – то твоя. Что тебе стоит, у тебя ведь одни благодарности. Я думаю, что эта ложка дегтя не придаст горечи твоему меду.
Упрашивать меня было не нужно, мысленно я давно уже с этим согласился. Под общее одобрение и шутки внесли мою фамилию.
– Ну вот, бери, родимый! Отдохнешь пять деньков, ни тебе тревог, ни тебе учений, лежи в потолок поплевывай. Что?! Еще ни разу не сидел? Тогда, батенька, тебе просто повезло. Гауптвахта для военного – это все равно что повитуха для младенца. Это говорит о том, что офицер родился! Так вот, соображай: сегодня 6 марта, снимаю тебя с дежурства; вот пригласительный на 7 в городской ДК на бал, посвященный Женскому дню, пойдешь с женой. А вот на девятое я выпишу тебе командировочку в Казань. Гауптвахта офицерская у нас там. Не знаешь где? Умные люди покажут. Только ты туда рано не приходи. Заявись к вечеру, глядишь, сутки и зачтутся.
После этой напутственной речи командир обнял меня, как родного сына. Присутствующие на «отпевании» чуть было не прослезились.
«Записку» я показал Люсе после первого вальса на балу. Не скажу, чтобы она обрадовалась, но особенно нам грустить нам не пришлось.
И вот я в Казани. Приехал на поезде к вечеру. Шлялся по городу, постепенно приближаясь к Казанскому артиллерийскому училищу – офицерская гауптвахта располагалась на его территории.
Курсанты, стоявшие в карауле, встретили меня как родного: были и нары с ватным одеялом и матрацем, и легкий ужин из курсантской столовой, а главное – был коллега по нарам, знакомый лейтенант из нашей части.
Весь следующий день я читал «Трех мушкетеров», раздобытых по моей просьбе курсантами. На другой – чтиво надоело. Замкнутое пространство давило и не давало выхода моему интеллекту. Необходимо было заняться чем-то неординарным.
– Эврика! – воскликнул коллега на мое предложение, – объявляю олимпийские игры. Он достал из под лацкана большую иголку, продел не очень длинную нитку. На стену повесили круговую мишень с цифрами, и, отойдя на почтительное по размерам камеры расстояние, начали метать иголку в цель. Уже через полчаса мы освоились, а через час работали как заправские олимпийцы. Левая рука за спиной, взгляд упруг и целеустремлен, колени расслаблены. Недрогнувшей рукой подносишь «дротик» к глазу и мысленно начертив прямую линию, посылаешь «снаряд» в цель.
– Есть десятка! – визжал я от восторга, когда в комнату вошли два полковника. Мы дружно остолбенели по стойке «смирно». Один из них, подойдя к олимпийской мишени, вытащил из десятки иголку, хмыкнул и изрек:
– И это советские офицеры!? Вы хоть помните за что вас посадили? Посмотрите на себя со стороны, в ваших глупых физиономиях нет и тени раскаяния. Вместо того, чтобы искупать вину изучением классиков марксизма, вы мечете эту примитивную иглу и читаете эту пошлятину (он заметил поэму о романтической любви и мушкетерской верности). Вы еще не покраснели?! Стыдитесь!!!
Судя по смыслу сказанного и по строению фразы, я понял, что это замполит училища.
– Ну что с ними делать?
- Да гнать их отсюда в шею, еще не хватало, чтобы они завтра устроили показательные выступления перед московской комиссией. Во..о..н!!!
Не успел очередной полковник закончить свой вопль, как нас тут и не было. Курсанты выдали нам шинели, оформили документы, и, пожав на прощанье руки, проводили до проходной.
– Свобода!! – дружно взревели оба.
Свежий морозный воздух пьянил, на душе было светло и чисто. Ощущение счастья было таким, что, казалось, вот-вот оторвешься от земли.
– А не пойти ли нам по такому случаю в кабак?
– Нет, – сказал я, опускаясь на землю. – У меня жена и дочка, я их так редко вижу, еду домой. К тому же у меня два выходных, командир сказал, что я могу пять дней плевать в потолок. А дату освобождения подделает Мешанин. Вот такой парень! Хочешь, и тебе устрою?
– Нет, я - в кабак, ну прощай!
И мы разошлись как в море корабли.
Корабли! Опять заело! Как давно я не видел боевых кораблей! Военный корабль – это элегантность, устремленность, демонстрация мощи и совершенство техники; это гордость, порой переходящая в восторг… Сухопутный моряк! Но еще не истлела надежда. Я уже два года периодически бомбил минно-торпедное управление письмами, обращаясь лично к Д. Б. Костыгову: «Возьмите, дяденька, адмирал обратно. Верой и правдой служить буду. Хоть на Камчатку запихните, рад буду, не разревусь. А еще замечаю, жмут на мою психику армейские сапоги и море предательски по ночам снится, аж на службу идти не хочется. Нет моей душе здесь покоя, зачахну безвременно, не дайте погибнуть среди пней моей молодости. Ну что вам стоит? »
Пишу, пишу…, а в ответ – тишина. И вот однажды… кто-то из знакомых парней «пил по черному» с дивизийным кадровиком, и тот по пьянке сболтнул, что на меня уже больше года лежит вызов из кадров ВМФ. Притормозил сам Агеев: «Пусть отлежится».
О! Как ждал я этого дня. Дня приема комдива по личным вопросам. Я выложил ему сразу все: плакат с улыбающейся физиономией Клёнова, карточку поощрения из своего личного дела (взыскания записывались на обратной стороне листа), несколько значков «Отличника» и «Победителя» (хотел принести даже будильник, врученный мне когда-то в Куйбышеве). Моя речь напоминала речь трибуна, пытавшегося разбудить в народе гражданскую совесть перед угрозой приближающегося противника:
– Я отдал вам лучшие годы жизни, я месил грязь на всех ракетных полигонах страны, перемог все трудности становления войск, и наконец, я вырастил вам героя, по которому замполиты до сих пор равняют отстающих. А вы…? Знайте, Флот без меня не может!
Отпустил! Нет, его не замучила совесть, а просто в войска уже в достатке поступали специалисты-ракетчики из военных училищ. Преждней нужды в «варягах» уже не было.
Осень 1964 года. Москва. Отдел кадров ВМФ. Пожилой капраз изумлённо крутит в руках мое направление о переводе.
– Откуда? Мы вроде не вызывали.
– Это не вы, это управление Костыгова, я им нужен…
– А, торпедист-инженер.
Он достал какую-то толстую парку, но вдруг вспомнил.
– Есть дело, открылась военная приемка в Барнауле. Ракетчики передали нам завод, который «продал» американцам Пеньковский. Разворачиваем свое производство, в основном по линии Гидрографии, но есть и ваше. Младшим военпредом пойдешь?
Ноги мои подкосились, к горлу подкатил комок и заткнул готовое уже вырваться радостное: «Да!»
– Ну, чего молчишь? Далеко?
– Нет, нет, – наконец выпалил я, – то есть да, да!
Капраз уставился на меня поверх очков и, увидев расплывающуюся по лицу блаженную улыбку, стал выписывать направление.
Прощай Камчатка! О тебе я мечтал все эти четыре долгих года. Ты согревала меня теплом Ключевской сопки, баюкала видом подводных лодок. Здравствуй, Барнаул!
Пожалуй, я забежал немного вперед. Отбегу назад, так как предстоит еще достойно распрощаться с ракетными войсками.
Покидал я их без сожаления, но с грустью. Прощаться с друзьями всегда не весело. Тогда я не представлял, что жизнь военпреда – цыганская. Не раз придется менять заводы, города, с болью отрывать от сердца удобно устроившихся там милых друзей.
Прибыла машина с контейнером под погрузку. Это первый в нашей жизни, пока двухтонный, меньше не было. Друзья, еще не отошедшие от прощального сабантуя, быстро побросали небогатый скарб. Я, одетый в тщательно выглаженную морскую форму, притащил последний тюк. Под вопросительные взгляды залез на крышу контейнера и, приняв прощальную позу стрельца из картины Сурикова, вдруг с диким визгом стал разбрасывать армейскую форму. Первыми в разные стороны полетели почти новые хромовые сапоги, за ними – шинель, брюки, ремень, взвилась ввысь ловко запущенная фуражка. Толпа смотрела на меня понимающе. Они видели счастливчика, которому, наконец-то, улыбнулась мечта.
4. Барнаул
Барнаул принял меня медвежьими объятиями военпреда Володи Роева. Выпускник нашего училища, он только что окончил академию им. Фрунзе и уже два месяца ждал своего единственного подчиненного. Вторым прямым начальником был заместитель старшего военпреда Аркадий Борисович Заваруев. Он прибыл к нам из Феодосии, служил на торпедной пристрелочной станции и был уже опытным военпредом. Аркаша, как запанибратски называл его Роев, знал тайну гибели линкора «Новороссийск» (1955 год), но что-нибудь выжать из него было невозможно. Говорил он очень мало, только самое необходимое, больше улыбался, и по его богатой мимике вполне можно было понять все то, что он считал лишним пояснять словами. Володя тут же поведал мне уже ставшую легендой быль.
Аркадий Борисович прибыл на завод первым представителем МТУ. Его очень ждали, так как гидрографы отрывались на приемку непрофильной продукции неохотно. Настройщик Валера Быков решил поразить мило улыбающегося военпреда. Он лихо крутил перед его носом ручки частотомеров и генераторов, диктовал показания приборов, виртуозно щелкал тумблерами, посекундно объяснял параметры траектории. Его руки, «как две большие птицы», порхали над добрым десятком пультов и приборов. Новичок еле успевал следить за его манипуляциями и записывать в паспорт показания. Завершив двадцатиминутный сеанс цирковой эквилибристики, Быков произнес: «Все!» Это означало: сеанс окончен. С той же милой улыбкой Аркаша протянул ему паспорт и, по-японски откланявшись, удалился.
Валера отстыковывал разъемы от аппаратуры самонаведения, когда рядом возник давно наблюдавший за ним мастер.
– Ну, как!
– Как в тире, отстрелялся так, что новичок посчитал, будто все в десятку. Давай разнорабочего – комплект на упаковку.
Мастер открыл паспорт. В нем красовался квалифицированно оформленный «возврат». Дальше была немая сцена из финала гоголевского «Ревизора». Позже они узнали, что «новичок» более года принимал эту аппаратуру на пристрелке в Феодосии, и опыта ему было не занимать.

Прибыли жена с дочкой, за ними – контейнер. Сразу получили двухкомнатную квартиру. Заводской поселок «Южный» был построен по всем правилам градостроения: огромный дворец культуры, стадион, бассейн. В город ездили в исключительных случаях, правда, Люся моталась туда на работу каждый день. Но об этом она сама.
«Поселок очень понравился: рядом ленточный бор, высокий берег Оби… Одно «но» – негде мне было работать. Библиотека в поселке была укомплектована, об иной работе я даже не думала. Пришлось ездить в город – полчаса на автобусе. Работала в Краевой детской библиотеке. Встретили меня очень не плохо. Так как библиотека была организована в 1959 году, набрали сотрудников почти одних лет. Статус Краевой библиотеки предполагал методическую помощь на местах, то есть командировки. За три года, которые я там проработала, объездила весь Алтай, кроме Горного Алтая и Бийска. Даже два раза ездила в Новосибирск на семинары. Словом я ехала в одну сторону, а Толя – в другую. Рите было 4-5 лет, оставалась она с соседкой тетей Фросей, у которой была внучка Оля – одногодка Риты. Такого доброго и спокойного народа, как сибиряки, мы больше нигде не встречали.
Когда Рите пришлось идти в школу, я перешла туда же библиотекарем. Школа была очень большая – 36 класс-комплектов, около ста человек учителей. Через полтора года выстроили новую школу, дочь ушла в новую, а я осталась в старой, так как вскоре нам предстояло переезжать во Фрунзе».
В Барнауле мы прожили ровно пять лет. На этом прекрасном заводе я сформировался как военпред. Появились принципы: не кичись, не руби с плеча, будь постоянен в своих требованиях, будь предсказуем, а главное – «смотри в корень». В каждом производстве необходимо было найти «слабое звено», которое и требовало особого контроля.
Мой перевод во Фрунзе был неожиданным для всех, в том числе и для меня. Прощайте, друзья! Ваш «мальтийский крест» с наилучшими пожеланиями будущему адмиралу, всегда висит на видном месте в нашей квартире, прощай, Володечка Роев – друг и сподвижник, свидимся ли мы еще когда-нибудь. Прощайте «белые лебеди»… Стоп! Придется задержаться с отъездом и прервать прощание. Об этом стоит рассказать.
PS. Каждый год 23 февраля мы давали бал заводчанам. Развлекали контингент по нарастающей, включая в репертуар все новые и новые жанры эстрады. Покусились даже на оперу. Казалось, выдохлись! Но оставался его Величество Балет. Назначали исполнителей и для начала, месяца на четыре, лишили их обеда. Вместо обеда – в клуб на репетицию.
Валентина Николаевна лет 10 назад окончила училище при Большом театре. Волею судеб попала на Алтай и в нашем ДК вела балетную школу. Увидев своих новых учеников, она невольно прыснула от смеха. Наша смелость и твердая решимость отдаться великому искусству вдохновили и ее.
– Танцевать будете как в Большом театре, поблажек не ждите!
Мы стояли перед ней безмолвно и безропотно, опустив головы, словно «овны» обреченные на заклание. О! Как она над нами издевалась. Первые три месяца не отпускала от «станка». За час мы промокали насквозь. Отстающих, а таковыми были все, нагружала заданиями «на дом». На четвертый, посчитав, что все равно уже из нас кроме пота ничего не выжмешь, она допустила нас к танцу – «Танец маленьких лебедей».
К генеральной мы подготовились основательно: достали бутылку шампанского и коробку куйбышевских шоколадных конфет, сшили капроновые пачки, пуанты и прочие мелочи – все как в Большом.
Примерка показала, что только мы с Валерой вписались в свои пачки без происшествий. Валентина наших приготовлений не видела, хотя мысленно она уже была готова ко всему. Но это не спасло ее от шока. Когда с первыми аккордами баяниста мы «вплыли» в зал, она застонала и застыла в своем кресле. Рот был полуоткрыт, глаза округлились, подавшееся вперед тело мелко-мелко вибрировало. Это был смех, но так как он переполнял ее всю, на звук почти ничего не оставалось.
Еще бы! Впереди, элегантно склонив голову набок скакал Валера Скоропад. Рука в руку с ним, пристяжным, шел наш Санчо Панса – Гена Афанасьев. Конечно, в пачку он не влез, пришлось распороть, и на живую (в полном смысле этого слова) сшивать сзади большими стежками. Следом, задрав голову вверх, как геральдический петух, припадая на правую ногу (травма детства) гарцевал Рим Гойхман. По сравнению с Геной, он даже не был Дон Кихотом, он был еще худее и длиннее. Ему пришлось наставлять лямки, поэтому пачка начиналась где-то на уровне пупа, а над ней красовалась волосатая грудь, такая же пышная и кудрявая, как голова нашего великого поэта. В связке я шел четвертым со своим хроническим (с нахимовских времен) насморком, так как руки были заняты, приходилось периодически вскидывать голову и шмыгать носом.
О…о! Как мы старались! Четыре месяца потогонной работы не прошли даром. При всем при том – абсолютный синхронизм. Подъем ног – как на плацу – по линейке. И если Гена закидывал их чуть ли не до пупа, то Рим, казалось, еле отрывал от пола. Морды у всех серьезные, как перед казнью на эшафоте.
Танец еще не кончился, как Николаевна сползла с кресла. Отпаивали ее шампанским. Придя, наконец, в себя и обретя дар речи, она жалобно простонала:
– Мальчики, пригласите меня на вечер. Очень хочу увидеть, чем все это кончится.
Мы понимали, что более талантливых учеников у нее уже больше никогда не будет, и она хочет посмотреть на триумф своей педагогической системы.
Концерт давали в поселковой столовой. Перед длинным столом образовали большую сценическую площадку: есть где разгуляться. Наш номер был завершающим и публика к тому времени основательно захорошела. У нас - ни в одном глазу. Вышли в черных морских накидках. Зал замер. Когда же сбросив черное, ослепили всех своим белым…, у присутствующих, точно, «поехало сознание». Не помню, что происходило вокруг, так как весь отдался танцу и наблюдению за Гойхманом, который все время норовил наступить мне на ногу.
Музыка кончилась. Возвращалось осознание происходящего, появились ощущения от окружающего мира. Мы находились в плотном кольце зрителей. Гром сорвавшихся аплодисментов сменило настойчивое требование: «Танцуйте еще!»
Усадив зрителей и сомкнув руки, мы понеслись. Вначале все шло прекрасно, сказывалась высокая школа. Как вдруг, то ли потеряв бдительность, то ли с умыслом, Гена почти демонстративно наступает Риму на ногу. Последний взвизгнул и бросил руки (это была больная с детства нога). Мгновенно оценив обстановку, Скоропад прокричал: «Полундра!» и, подобрав по-женски юбку, бросился к выходу. Я лихо «взял барьер», перемахнул на кухню и юркнул в автоклав для первых блюд. Приподняв крышку, в щелочку решил посмотреть, что же происходит в зале. Толпа носилась за «лебедями», подобно рассерженному рою пчел, с гулом преследующего осквернителей семейного улья. «Лебеди» изворачивались, отбивались, как я понял, живыми сдаваться «темным силам» не собирались.
Силы были явно не равны. И то, что после отлова начали «качать», то есть подбрасывать вверх, было уже не лебеди, а ощипанные куры. Несколько раз мимо автоклава проходили энтузиасты-поисковики. Я выжидал пока улягутся страсти. Мое отсутствие уже вызывало тревогу. Сошлись на том, что я выпрыгнул из окна. Старший военпред отправил двоих обыскивать сугробы. Вот тут-то и появился я, весь в белом.
Эпилог. На другой день, нацепив на себя мою пачку, единственную уцелевшую после погрома, дочурка сказала:
– Папа, отдай меня в балетную школу. Я хочу научиться танцевать, чтобы надо мной все так же весело смеялись.
PPS. Ежегодно к первому января на заводе устраивался конкурс новогодних газет. Нас никто не обязывал, но, уже выпустив первую, мы не могли остановиться. Войдя во вкус, старшой требовал от нас только первого места. Последняя газета занимала без малого 9 метров в длину и 1,2 метра в ширину. Чтобы поддержать престиж, шеф освободил меня от работы на весь декабрь. Тем более, что Люда уехала в Ленинград, а Ритуха приболела. С утра до глубокой ночи я выжимал из себя искры юмора в карикатуре и поэзии. К исходу я понял, что ничего лучшего в жизни я уже не создам. И даже был в душе доволен, когда в сентябре пришел приказ о моем переводе.

5. Фрунзе

Год 1969 , осень. Я во Фрунзе, прибыл пока один, чтобы урегулировать жилищную проблему. В то время это был провинциальный городишко без великолепных вычурных строений, полный романтики и экзотики. Хорошо помню, что в переулке, рядом с центральной улицей висел огромный плакат: «Граждане! По постановлению горисполкома выпас скота в центральной части города запрещен. За нарушение – штраф». К столбу, естественно, был привязан баран, мирно пощипывающий травку.
Завод им. «50-летия Киргизской ССР». Директор – Угаров В. И. Старший военпред – Березин В. И., на предприятии авральное освоение торпеды СЭТ-65. К концу года должны сдать первую партию. В цехах круглосуточная работа. Оформив допуск, погружаюсь в омут производственных проблем.
Не помню, на какой по счету день пришелся этот эпизод, но был он одним из первых. Мастер механического цеха предъявил мне на сдачу партию гребных валов. К маршрутному листу подколота справка ЦЗЛ о проверке поверхностей скольжения: 9-й класс обеспечен. То, что микроскоп не соврал, я не сомневался. Меня озадачили часто встречающиеся дендриты, образовавшиеся при гальванопокрытии, а для подшипника скольжения – это наждак. Оформляю возврат на всю партию. И каково же было мое удивление, когда через час я увидел эти валы в сборочном цехе. В паспортах стояли росписи военпреда-техника принявшего продукцию.
Начальник механического цеха, на голову которого я вылил ушат своих возмущений, казалось, ждал моего прихода. Он достал из стола «извещение о предъявлении…», где стояла виза старшего военпреда: «Возврат аннулирую по результатам заключения ЦЗЛ». Ехидная улыбка появилась на лице начальника: «Ну, что, молокосос получил, только появился, а уже учишь. Похлебай-ка с наше». Так, примерно, он рассуждал в уме.
Вышел я, как оплеванный. Ничего себе начало, а ведь говорится: «Береги честь смолоду». Казалось, что на меня в цехе уже со смехом показывали пальцами. У мастера участка узнал, что основная часть валов еще здесь; что начальник цеха с чертежами и справкой ЦЗЛ ходил к Березину, и Владимир Иванович аннулировал возврат. Меня «не нашли» и предъявили партию другому. Он извиняется и просит «закрыть» возврат, оформленный также в маршрутном листе.
– Хорошо, приду через полчаса, но к этому времени, пожалуйста, пригласите ведущего специалиста СКБ по гальванопокрытиям.
В назначенное время встреча состоялась. Познакомились, разговорились, осмотрели валы. «Покрытие дефектное», – подтвердил он. В маршрутном листе на партию, под моим возвратом он написал: «Покрытие никель-хром – брак. Валы отправить на повторное перепокрытие» – ведущий инженер по ГП, подпись.
Прихватив маршрутку, я поспешил к старшему военпреду.
Березин сидел в своем начальственном кабинете, зарывшись в кипу наваленных на столе бумаг. Взаимные любезности при встрече и сразу к делу:
– Пришел проинформировать, вернул партию валов. Под угрозой срыва ночная работа сборочного цеха. Возможен большой шум, срывается министерский график.
Молча кладу ему на стол маршрутный лист. Выражение лица начальника не изменилось, только пальцы рук нервно застучали по столу.
– Оставь маршрутку и иди работай.
Встал из-за стола, пожал мне зачем - то руку, и дружески выставил за дверь.
Чуть позже, попав в сборочный цех, я увидел картину, пролившую бальзам на мою трепещущуюся в ожидании развязки душу. С громким матом сборщик демонтировал уже на половину собранный узел. Рядом с ним стояли оба начальника цеха. На небритом лице одного из них были видны следы выволочки, полученной в кабинете старшего военпреда. Мое самолюбие было удовлетворено, «честь смолоду» не пострадала, авторитет поднялся на первую ступеньку.

В конце ноября удалось на несколько дней вырваться в Барнаул, запихнуть в контейнер барахло, а жену с дочкой в самолет, рейсом во Фрунзе. В аэропорту «Манас» нас встретил Арнольд Тукмачев с машиной. По дороге в город он сообщил, что Владимир Иванович договорился с директором завода о выделении нам комнаты в общежитии. Приехали. Найти коменданта не удалось, как в воду канул.
– Сидите, ждите, сейчас все устрою, – ответил на наш звонок Березин.
Минут через пятнадцать он появился сам, рассказав, что ни коменданта, ни директора не нашел.
Вахтер общежития заявил, что никаких указаний не получал и вообще свободных комнат нет.
– А эта? – Березин открыл дверь. В небольшой комнате стоял канцелярский стол, шкаф с папками и вешалка.
– Это кабинет коменданта.
– Вот и прекрасно, вселяйтесь сюда. Захочет иметь кабинет – найдет вам комнату.
И мы заселились. Притащили с Арнольдом кровати. Символически отметили новоселье. Появившемуся коменданту сказали, что так повелел Угаров, заранее зная, что выяснять он все равно не будет, так как боится директора, как мышь кота. Прошло пару дней, в субботу, когда Людмила уже собиралась затеять грандиозную стирку, появилась Люся Тукмачева. Еще с порога общежития она громко крикнула:
– Кто тут Завадские?
Представившись, сразу перешла на «ты».
– Бросай, еще настираешься. Поехали с Ритулей к нам. Мужики придут после работы.
Так мы вошли в судьбу друг друга, и, надеюсь, что на всю оставшуюся жизнь.
Из воспоминаний Людмилы. Работу было найти очень сложно, так как в Киргизии был свой библиотечный факультет в педагогическом институте. Пришлось временно поработать на абонементе детской библиотеки, потом в Республиканской детской, наконец, в Республиканской взрослой им. Чернышевского (сейчас наверняка имени какого-то другого). Здесь я закрепилась основательно – около восьми лет. Под руководством Зинаиды Макаровны Белоношко освоила «высшую математику библиотечного дела». Зинаида Макаровна была мне всем – подругой, учителем, сестрой… И когда пришлось уезжать, было очень грустно, мы долго плакали… Приходилось опять много ездить по командировкам: Талас, Пржевальск (этот город был моим «кустом»), Токмак, Рыбачье, Нарын, словом, вся республика. Это была пора очень эффективной интересной общественной жизни и трудная пора в семейной. И как я все перетерпела – ума не приложу. Что мне давало силы – не знаю.
Через год после прибытия, получили квартиру в шестом микрорайоне. Отправили Риту в школу, завели кошку Лушу и хомяка Леню. По моим данным, за весь период обучения в школе при переходе из класса в класс наш ребенок не имел ни одной четверки. Однажды, помню, дочь пришла из школы сияя, как начищенный к празднику самовар. На мой житейский вопрос, на счет покушать, даже обиделась:
– Папа, ты хотя бы когда-нибудь спросил, что я сегодня получила?
– Конечно, пятерку, – быстро нашелся я.
– Да нет! Восемь пятерок.
Конечно, мы недооценивали своего ребенка, но об этом, когда придет время, она напишет сама. Во Фрунзе я увлекся горами и порой уходил туда надолго. Старый моряк Глеб Борзуков научил меня собирать мумиё. Но это уже другая история.

Березин пригласил нас с Арнольдом к себе в кабинет в середине февраля 1971 года.
– Поступила команда из Управления отправить на север бригаду для оказания помощи в освоении оружия. Подберите необходимых специалистов и срочно вылетайте.
– А можно без специалистов? – загоревшись и явно обрадовавшись резанул Тукмачев, справимся сами.
Он прибыл в приемку из Полярного. После окончания училища служил штурманом, а несколько последних лет – начальником цеха на базе приготовления торпед. Физиономия его сияла, сорваться в Мурманск он был готов хоть сегодня. Но предстояло еще достать из нафталина и привести в порядок морскую форму. На флоты и в свое родное Управление мы выезжали в военной форме, а в повседневной жизни ничем не выделялись из обычной серой гражданской массы.
Север встретил нас приветливо. Арнольд, не закрывая рта, рассказывал мне историю своей полярной одиссеи. Казалось, здесь каждый куст представляет для него историческую ценность.
Посетив Минно-торпедное Управление (МТУ) Северного Флота, определились с программой нашего пребывания. Первым пунктом была база среднего ремонта торпед.
На каждом флоте есть свои корифеи, аналитики, знающие оружие до последнего винтика. Они не могут существовать бездумно, разрабатывают проекты совершенствования материальной части, изменение порядка ремонта и приготовления, регламента практических стрельб. Это асы, потолковать с которыми и полезно, и интересно. У них всё давно систематизировано: дефекты, отказы, причины аварийных испытаний. Мы даем им своё видение проблем, подкрепленное знанием технологии изготовления торпед. Военпреды – посредники между флотом и промышленностью. Без таких командировок общую задачу не решить.
В первый же свободный вечер Арнольд потащил меня в ресторан «Полярные зори» послушать Вилли Токарева. Не скажу, чтобы он сразил меня, но то, что он пел, вызывало живой интерес публики. Рестораны за полярным кругом, особенно во время полярной ночи – это центры общения, островки тепла и уюта. Кормили не плохо, брали – не дорого. Наверное, по польской линии у меня все же были какие-то еврейские корни, так что когда оркестр брал первые ноты ритуального танца «семь-сорок», на месте я усидеть не мог. Приглашал первую подвернувшуюся под руки скучающую женщину и вытворял такое, что жена неминуемо должна была бы подать на развод.
За Мурманском последовал Полярный. Арнольд ходил по своему бывшему цеху и с упоением выкладывал мне историю создания каждого тренажера, учебного стенда, наглядного пособия. Цех был его детищем, предмет его гордости.
С настоящей северной природой мы столкнулись в Оленьей Губе. В короткий полярный день природа предстала перед нами самой романтической своей стороной: растрескавшимися обветренными скалами, бережно укутанными в снежные одеяла; хилым полярным лесом, чудом выживающим на каменных неудобьях; девственно белыми сугробами и отчаянно голубым небом.
Командир части радушно принял нас в своем кабинете. Каждому гостю здесь искренне рады, особенно если он приехал не с очередной проверкой или «нагоняем». Провели занятие, ответили на вопросы. Уже перед отъездом, за прощальным столом Тукмачев попросил командира, с которым был знаком прежде, достать немного баранины. На обратном пути в Мурманске мы хотели удивить его старого друга киргизским лагманом. Привезя с собой специи, мы нигде не могли найти баранины.
– Мой начпрод вам ее из-под земли достанет.
Здоровенный мичман с доброй улыбкой и пышными усами заявил, что баранины давно не получали, но если…
Поняв намек, шеф выкатил из-под кровати бочку со спиртом и довольно сноровисто отделил от общего пол-литра.
Через час, когда мы уже засобирались на рейсовый катер, явился посланец. Он приволок целый рюкзак мяса: двух кур, гуся, несколько кусков говядины и свинины – баранины ни у кого не было.
Катер медленно полз в плотной стене, стоявшего над Кольским заливом тумана. Мы сидели в трюме и пели только что сочиненные нами северные песни. В Североморск прибыли с большим опозданием, последний автобус на Мурманск уже ушел. Мороз пощипывал нос, уши и заставлял всерьез задуматься о ночлеге.
– Есть выход, пошли в Чалмпушку. Там на ремонте стоит мой БТЩ, на нем и переночуем.
– Далеко?
– Нет. Мороз будет подгонять, так что часа за два доберемся.
Между сопками, сквозь сугробы темной стрелой прочерчена трасса Североморск-Мурманск. Бодрым шагом, опустив уши (на шапках) и периодически потирая носы, по пустынной дороге шагали два капитана 3-го ранга. Во всю ширину небосвода над ними полярная ночь давала феерическое представление под названием «северное сияние».
Было около двух часов ночи, когда мы подошли к проходной. Сонный заводской вахтер недолго сопротивлялся нашему отчаянному напору. Нашли у стенки корабль. Разбуженный вахтенным командир, выскочил наверх, на ходу застегивая китель. Дико взвизгнув, повис на Арнольде. Они мяли и взбивали друг друга, словно подушки перед ночным употреблением. Уже через четверть часа мы сидели в кают-компании. Вестовой сервировал стол, замполит натренированной рукой разливал спирт по фужерам. Арнольд перебирал аккорды корабельной гитары. От того, что все разом хотели выговориться, стоял вселенский гвалт. И только я с хладнокровием удава, заталкивал в рот сэндвич из галет и кильки в томатном соусе. Потом в едином порыве захмелевших единомышленников, пели песни, уверяя самих себя: «Северный флот не подведет», о том, как грустно стоять «у опустевшего причала», «про наше Северное море и про полярных моряков». И уже «под занавес» в состоянии хмельной умиротворенности вели домой из глубины «уставшую подлодку».
Заснули мгновенно при виде корабельных коек. Блаженствовать в каюте пришлось недолго: не прошло и часа, как по трансляции объявили побудку. Отключить громкоговоритель было невозможно, и поэтому каждые 10-15 минут в наши сонные головы вколачивали очередную команду. Пришлось вставать. В Мурманск нас отправили с автомобильной оказией. Не помню, как выглядела моя физиономия, но лица провожающих были свежи, излучали добро и желание встречаться еще и еще.
Под занавес северной программы, «на сладкое», Арнольд приготовил самую приятную встречу со старыми друзьями. Это для них мы искали баранину. На вопрос: «Кто там?» Я, по наущению застывшего в улыбке Тукмачева, гробовым голосом произнес пароль: «У вас продается славянский шкаф?» Крики, шум, стук запоров – и перед нами сияя портретами в фас, нарисовалось в полном комплекте семейство Захарченок. Я все больше и больше убеждался, что самая задушевная дружба, рождается только на флоте. Иметь друзей необходимо, это оселок на котором оттачиваются прекрасные грани человеческого характера, и, в конце концов, это бальзам для души.
Захарченки носились с нами, как король с Золушкой на балу. Я кое-как выпросил разрешение проследовать на кухню для приготовления экзотического блюда. Арнольд сидел на диване облепленный со всех сторон, не отрывающими от него взглядов, домочадцами.
Лагман! Первый раз я пробовал его во Фрунзе, когда изучая город, забрел на восточный базар. Глядя на диковинную снедь, почувствовал зияющую пустоту желудка. Двухэтажное здание с вывеской «Ашхана» вполне отвечала требованием заведения, в котором базарный люд должен был утолять голод. Лента очереди тянулась к стойке раздачи мимо таблички «Меню». Никаких сведений о предлагаемых блюдах я из нее не получил. Из понятных названий был только «Чай зеленый». На раздаче, словно капитан на мостике, широко раздвинув ноги, стояла с невозмутимым видом раскрасневшаяся от кухонной жары русская баба. Верхние пуговицы на некогда белом халате отсутствовали и в образовавшийся проем готовы были выскочить ее колыхающиеся безразмерные груди. Моя задача упрощалась тем, что повариха всем накладывала одно и то же: пятерней загребала из таза, отмеренную опытом порцию длинных макарон, и, бросив в тарелку, заливала их ковшом какого-то оранжевого субстрата.
Я понял, что тоже хочу это. Стоявший впереди меня пожилой киргиз, промямлил: «Вам-вам». Я изрек то же. Получив свою порцию еды, двинулся за поводырем. Первым делом «учитель» запустил алюминиевую ложку в солонку с красным перцем и, сдобрив дымящуюся лапшу, странным образом стал накручивать ее на ложку. Я лихо повторил первую часть его движения, а вот со второй сразу же вышла осечка: макароны на ложку не накручивались. Я, поднимая их вверх, пытался ртом перехватить на лету. Ничего не получилось, они скользили с ложки, падали в жижу, норовя окропить меня довольно жирным ее содержимым. В конце концов, я догадался расчленить ложкой длинное на мелкие отрезки. Процесс пошел. В первое время я подумал, что легкое жжение во рту вызвано горячей пищей. Ощущение было новым, необычным, загадочным. Загадка разрешилась после того, как я покинул столовую. Рот горел от перца, в желудке шла революция – это в мою жизнь вторгалась новая южная кухня.
Захарченок мы пощадили, за что получили от них благодарность на всю оставшуюся жизнь.

В 1978 году я уже несколько лет был руководителем группы в аппаратурном цехе. В моем подчинении – младший военпред Тюрин Анатолий Иванович, два гражданских инженера и четыре техника. Установившийся технологический цикл, казалось, уже не мог дать каких-либо всплесков производства некачественной продукции. Первая «ласточка» прилетела весной. В апреле мы заметили, что при настройке релейных блоков (РБ) аппаратур самонаведения, наблюдается довольно большой выход из строя реле РЭС-6. Занялись анализом и обнаружили, что «ласточка» прилетела из армянского города Кафана. Оказалось, что нам сменили поставщика. Но ведь ГОСТ един, скажете вы, и будете правы. Но ведь и у армян есть свои рационализаторы. Воздав должное уму армянского умельца, изготовители реле перестали прессовать пластмассовые толкатели, а стали ставить их на клей. Проще, дешевле, быстрее.
Все было бы еще ничего, если бы армяне чаще мыли руки и четко отработали технологию приклейки. Но получилось то, что получилось. Микроскопические частички клея, попав на кончик толкателя, приклеивали к себе контактную пластину реле и не хотели отпускать ее даже при напряжениях, гораздо выше номинального. Но самое страшное для нас было в том, что единожды сработав, такое реле дальше функционировало как ни в чем не бывало. Необходимо было подержать его в обесточенном состоянии длительное время, чтобы дефект повторился вновь. Так скромная весенняя «ласточка» превратилась в большую армянскую «свинью».
Судорожно заработала конструкторская мысль. В СКБ был создан и внедрен в лабораторию входного контроля пульт для отбора реле по параметрам первого срабатывания. Годные реле маркировались специально изготовленными штампиками.
Все быстро стало на свои места, так, что заводское руководство и не заметило этой небольшой производственной заминки. А в солнечную Армению каждый месяц уходил большой ящик с браком. Первое сопроводительное письмо создавали коллективно, примерно так, как запорожцы писали турецкому султану.
Июль. До конца месяца остается три дня. Это редкий случай, когда уходишь в отпуск во время аврала. Но тут случай исключительный: дочь Маргарита сдает в Ленинграде последний экзамен в институт, и по его результатам возможно активное родительское реагирование. Билеты на самолет уже в кармане. В конце рабочего дня вместе с Тюриным обходим цех. Передаю ему все свои назидания, просьбы, приказания. Около грузового лифта в поле внимания попадает тележка, на которой упакованными в коробки лежали реле РЭС-6. Необычным в данной ситуации было то, что ни на реле, ни на упаковочной таре не было отметок входного контроля. На мою просьбу разобраться, Анатолий Иванович ответил : «Бу… сделано!» И я улетел.
В конце августа, прервав отпуск, вышел на службу. Аврал – дело святое. Среди дружеских приветствий и улыбок диссонансом выглядели унылые физиономии настройщиков на участке РБ.
– Петрович, опять реле ни к черту. Смотри сколько брака.
На столе ОТК лежала горка «Карт о браке» с аккуратно прикрепленными реле. На каждом стоял штамп проверки входным контролем.
Авральная суматоха не позволила сразу разобраться в случившемся. А вот первого сентября, когда ажиотаж схлынул и основная масса штурмовавших план ушла в отгулы, мы с Тюриным начали копать в глубь. Вспомнил про тележку с реле. Анатолий Иванович «посыпал голову пеплом» и заявил, что тогда, в конце июля его так уработали, что о реле и думать забыл. Появилась первая ниточка. Начали раскручивать клубок.
Уже через пару часов стала ясна предварительная картина. Реле были поданы на участок сборки без прохождения входного контроля. Аттестованный контролер в конце июля болел, да и сразу взглянув на реле сказал, что штамповал реле не он, так как проштамповано хаотично, а он ставил отметки в определенном месте. По ходу выяснили, что тогда штампики брал зам. начальника ОТК завода. Тут ниточка оторвалась от клубка. Две недели назад зам уехал в Анголу на один год.
Отрабатываем предварительную версию. Для того, чтобы в авральном порядке нарастить незавершенку (объем незавершенной продукции), нужно было загрузить работой монтажниц, но простаивала сборка, так как входной контроль не подавал реле. Нужен был руководящий импульс. И он поступил, но был направлен в обход порядка и совести. Самым «инициативным» по нашему общему мнению был зам. начальника цеха А. Майгуров. Но как он мог получить штампики из рук ОТК? Эта тайна вместе с ее носителем покоилась сейчас, скорее всего, на песчаных пляжах Бенгалы или плавала в водах Атлантического океана.
Предположим, что все-таки получил. Сам естественно проштамповать такую массу реле он не мог. Тогда кто? Методом исключения выбрали молодую комплектовщицу участка сборки РБ. Она лишь недавно кончила школу и порхала в розовых мечтах, навеянных обилием и разнообразием окружающих ее мужчин.
Следующий вопрос – где? Ведь не будешь же ты вершить беззаконие на людях. Единственной пустующей комнатой в битком набитом цехе, мог быть только участок работников КРС. Они обслуживали электронные пульты, измерительные приборы и в авралах не участвовали. Обнадеживало и то, что комната находилась рядом с лифтом.
Итак, запускаем в проработку сотканную нами версию. Пока я собираюсь с мыслями, Толя уходит за одним из подозреваемых. Ну, конечно, не за Майгуровым. Тот козел крепкий, на него где сядешь, там и слезешь. Да еще быстро все хвосты заметет. Нет, для первой встречи лучше подойдет мягкий воск девичьей невинности. Вряд ли она в своей жизни уже успела совершить что-либо противоправное. Это и надо обыграть.
Делаю серьезный вид. Толя приводит «девичью невинность». «Господи, и таким воздушным существам доверяют работу с военной техникой». Вместо улыбки, которая так и пробивалась на мои ланиты, еще суровее сдвигаю брови:
– Присаживайтесь.
Создание робко опустилось на краешек стула.
– Нет, нет, садитесь поудобнее. Вот вам ручка, вот бумага. Будете писать объяснительную записку о том, как вы оказались в рядах вредителей умышленно выводящих из строя военную технику. Пишите сразу на имя военного прокурора и помните, чем больше искренности, тем меньше срок.
Тут я увидел, как мертвецки побледнело ее дотоле розовое личико. Захлопнулись закамуфлированные под голубое глазки, и глубокий вырез на рельефной блузке вместе с телом медленно начал сползать со стула. Тюрин был начеку. «Пожалуй, перебрал, для начала можно было и полегче», – подумало сердце; «но ведь сработало» – ликовал ум, – «попали в точку».
«Точка» постепенно стала приходить в себя. Порозовела, распахнула глазки и… расплакалась. Отхлебнув пару глотков из любезно предложенного стакана, утерла рукой нос и отчаянно заморгала.
Мы оторопели. Ее объемные ресницы порхали как крылья бабочки. Казалось, мотылек исполняет перед жертвой любви свой последний в жизни брачный танец.
– Кончай моргать! – в сердцах выпалил Тюрин.
Танец ресниц прекратился. Она словно остолбенев, уставилась взглядом в одну точку. «Интересно, какие мысли посетили сейчас эту прелестную головку?» – спрашивало сердце. «Никаких нет», – парировал ум.
– Пожалуйста, пишите, – я подвинул к ней лист бумаги.
– Я не знаю, что писать, – ответила она, не выходя из ступора.
– Все и подробно. О том, как вы вечером 28 июля в помещении КРС промаркировали реле РЭС-6 штампиками входного контроля. А главное, по какому принципу вы их ставили, ведь каждый штамп соответствует определенному напряжению срабатывания. Кто вам дал штампы?
– Старший мастер Климов, – тихо прошептала она.
Климов?! Это был удар ниже пояса, я даже почувствовал куда. Неужели? Это же активный участник всей нашей релейной эпопеи, прекрасно представляющий все последствия этого предательского шага.
Анатолий Иванович сунул ей в руки ручку. Уже через несколько минут появилось первое чистосердечное признание. Всего лишь два предложения, но каких мук они ей стоили. Поняв, что больше все равно ничего от нее уже не добьешься, я отодвинул брови от переносицы. Почти дружески пожав ее дрожащую руку и пообещав походатайствовать перед прокурором о смягчении ее участи, мы любезно проводили ее к выходу.
– Толя, надо срочно надо ехать к Климову, пока эта жертва дознания не начала публично приносить покаяния.
– Он живет где-то на окраине.
Пошли к замдиректора завода по режиму. На этой должности на всех оборонных предприятиях находились штатные офицеры КГБ. Наш был подполковником.
Наскоро выслушав нас, Ерохин извинился. В данной ситуации он практически ничем не может помочь. Его срочно вызвали с отчетом.
– Ну вот, свою машину могу дать, доберусь до управления на троллейбусе. Действуйте сами. И завтра уж, пожалуйста, ко мне со всеми материалами.
Он чувствовал, что на крючок попалась крупная рыба, и есть возможность во всеуслышание объявить, что его безделье на заводе не столь уж бесполезно.
Для того, чтобы узнать адрес Климова ему потребовалась минута.
– Вот …, машина у проходной, освободится – пусть подъезжает к управлению. Дуйте!
И мы «подули». Уже на проходной подумал, что не плохо бы предупредить начальника. Позвонил секретарю. Оказалось, что после обеда начальника куда-то срочно вызвали.
Да, машина это не троллейбус. Современно, комфортно и главное – оперативно. Уже через полчаса мы были на другом конце города. Климов жил в большом частном доме с садом и огородом.
Хозяин в трусах, майке и кирзовых сапогах лениво ковырял лопатой землю. Его уже отдохнувшее после суматошной ночи лицо, отражало брожение мысли. А мысль подсказывала, что уже пора…
Увидев нас, он отбросил лопату и устремился навстречу с объятьями. В этот свободный вечер ему явно не хватало еще двоих для приятной мужской беседы. Увы, мы не оправдали его радужных надежд.
Были и упреки, и искреннее раскаяние, и горькая обида на человека, растоптавшего в моей душе прекрасное человеческое чувство – доверие. От Климова увезли чистосердечное признание. Круг замкнулся. Конечно, – Майгуров: «Угрозы, план, премия. Не устоял. Сам мучаюсь. Хотел даже пойти с повинной и уволиться с завода».
На следующий день нам оставалось только собрать недостающие объяснения, в том числе, с самих себя, и всю папку компромата отнести Ерохину. Только тут мы вспомнили, что в пылу преследования до сих пор обо всем не доложили старшему военпреду.
– Что вы наделали? Зачем сразу в КГБ? Вполне могли решить на нашем уровне не вынося сор из избы. Угаров всегда пошел бы на встречу. А теперь не знаю… Кстати, как вы предполагаете решить вопрос исправления продукции?
– Отгрузку остановить. Я уже дал команду. Все что отправили вернуть на завод. Все реле заменить.
А про себя подумал: «Хотел бы я узнать, где ваш «уровень» был вчера после обеда?»
Хотите знать, чем же все кончилось? Был большой шум, отголоски которого дошли до Главка. Отгруженную продукцию вернули на завод. Угаров сделал все, чтобы оперативно переделать аппаратуру и всячески занизить понесенный материальный ущерб. Главное, чтобы он был меньше того порога, после которого заводится прокурором уголовное дело. Недаром Виктор Иванович был членом горкома КПСС, обаятельным и высоко коммуникабельным человекам – все потихоньку спустили на тормозах. Руководство получило