Я пудрила кожу своего подверженного морозам лица, оно становилось мнимо свежим, меня сверлило стихотворение. Зеркало было ярким, баннер морозного неба был натянут прямо на космос, так явно ощущалось.
Калейдоскопически начался во мне день.
Я просверливалась стихотворением.
Золотые нитки и проволоки солнца ввинчивались в глаза.
Моя любимая тема про вживление нитей омоложения.
Такие же были глаза.
Женя. Человек, начавшийся легендой для меня. Человек, которого вычерпать было невозможно и одержимо одновременно. Человек, видевший меня на всех моих стадиях и давно сбежавший бы за почти шесть лет, видя то, что не повторится с моей личностью, к сожалению, точно. Звонящий после года нарочного «прощай» мне и врущий, что случайно нажалась кнопка. Переехавший в москву. Женя приезжает в Петербург и идёт в кафе, где солянка и третьей читаю я. Глаза были закрыты. Открылись к моим чтениям.
Теперь ты не сможешь упрекнуть меня в метафоричности, я говорю просто – моя пятилетняя любовь, пережившая тысячи разлук и схождений, нарочитых и до безобразия фатальных – сидит в этом Сафо и слушает меня и смотрит так, что я огибаю эти глаза и смотрю вдаль, чтобы не промахнуться строкой.
То, что в Жене дофига всего, я знала с первого взгляда. Слуха. Я обернулась на слух тогда.
«Мне по-прежнему нечего тебе сказать, -пишу я сегодня под утро, - но теперь по более радостной причине: ты слишком понимаешь. Понятно ВСЁ. О чём бы я ни начала»
Когда я ехала на московский вокзал, женя звонит сорок раз и громко, требующе спрашивает, когда я буду в Москве. Когда я ехала на ленинградку, смс вопросила меня, когда я буду в Петербурге.
Забавно – отвечает женя вчера, втыкая острый карандаш в кабацкий стол.

-Пока. Пиши. [стою в свитере у подвала]
-ТЫ пиши. ПИШИ. У тебя хорошо получается, беззвучно смеётся, тянувшись и пятясь назад в диком морозе, если б не который, это было бы криком, но какие-то шумы в ушах всё звуковое сжимают.

«она смотрела на меня доверчиво, будто отдавая в мои руки тебя.» - как я запомнила именно фонетику, без смысла почему-то.

Как всегда я вспомнила Бродского, и никакого стихотворения, как всегда, не случилось. Просто от мысли о нём.
*
Помнишь мы сидели на спинке скамейки помнишь
Петропавловка такие же морозы как сейчас страх и радость радость и страх
Книжный, Шилле, рассказ о моём сне осторожный и оттого слишком смелый, вызывающий, как у мальчика, трясущегося изнутри но бросающегося как будто под поезда чтобы удивить одноклассницу на вечерней прогулке, школьника, показывающего себя рыцарем - вот такой был тогда рассказ моего сна, тебе. всё как будто остановилось от холода, одни мы, замедленная реакция плёночного будто простуженного фота, тогда получилось только моё очень яркое огурцовое кашне и ресницы на белом профиле, темно.
«Я часто вспоминаю этот вечер, даже жарким летом. Ещё ТЫ листала СУД БРОДСКОГО. Мне жалко тогда было что я не многострадальный Бродский, удостоившийся твоей «чести», я не могу слушать сейчас ЕСТЬ город золотой, это песня о рае из которого нас изгнали. Мы смертны?!»
Да, смертны.