Старик учил меня готовить рыбу.
Он крепко затягивался и говорил неспеша: «Запомни, сынок, – всё это чушь собачья: калибр, дистанция, оптика, контрольный» – он заполнял всю комнату дымом, так что не продохнуть. Он густо, не торопясь, прокашливался и продолжал: «Выдохни – главное, выдохни, сынок». Дым разъедал глаза, и мои руки насквозь провоняли рыбой – не отмоешься.
В тот раз я разделывал форель – здоровенная такая рыбина, жирная, с палицу толщиной – я скоблил её чешую тупым ножом и её бока скрипели под моими пальцами. Я валял её в раковине на ощупь, пытаясь разглядеть хоть что-то в этом мареве, и отчаянно её ненавидел – я был весь в чешуе, а старик всё твердил: «Когда явится один из них, ты это тут же поймешь» – и выдыхал дымом.
Мне казалось, что мука – это лишнее, а он всё повторял, дескать, рыба сидит там, в пруду под корягой, и ждёт, пока её поймают.
А потом всё пошло, как по накатанной: «чушь собачья» – и я смотрел им в глаза, каждому, и не узнавал. Я помнил главное – контрольный: в сердце, в память, запасть в душу – это было предельно просто, они все были, как та рыбина. Их руки насквозь провоняли дымом, и я отчаянно их ненавидел – я был весь в чешуе, и моя кожа плавилась под их пальцами, а старик всё твердил: «Выдохни, главное, выдохни, сынок, и запомни, что всё остальное – это чушь собачья». Он всё повторял, дескать, моя рыба готова, и она ждёт.
Когда явился один из них, я это тут же понял – я посмотрел в его глаза и выдохнул, когда получил контрольный в лёгкие. Я был для него, как та рыбина – весь в муке и, наверное, он отчаянно меня ненавидел – не отмоешься, а мне, кроме него, было уже нечем дышать.