Наверное, было глупо сидеть здесь вот так: на нагретых за день плитах набережной, свесив ноги с массивного бордюра, пить из банки пиво. Солнце клонилось к закату, в воздухе появилась свойственная концу апреля прохлада, но впитавший в себя изрядную долю солнца гранит, упорно грел мою точку опоры. Я достал сигарету и закурил. Все-таки славно сидеть вот так, болтая ногами и разглядывая Труханов остров напротив, пляж, одиноких рыбаков, верхушки деревьев, освещенные вечерним солнцем. Поверхность воды напоминала кривые зеркала в комнате смеха, как тогда, в детстве, в парке Ватутина, где стояли огромные качели-лодочки и красная скрипучая карусель с белыми пластмассовыми сиденьями. Розовые перистые облака смотрели в воду, интересно, тешились ли они этим отражением или нет?
Я никак не мог понять, почему в некоторых семьях отец живет дома, а мой просто приходит на выходные. «Просто потому, что у тебя такой папа», отвечала мать, тяжело вздохнув, а отец и вовсе предпочитал отмалчиваться. На эту тему в семье было наложено табу, и годам к пяти я смирился, да и сейчас, став фактически взрослым человеком, я так и не выяснил, из-за чего они расстались.
Папа приходил по субботам, рано утром. Мама наливала ему огромную кружку чаю, и он терпеливо ждал, пока я проснусь. Каждую пятницу я старался пораньше лечь спать, что бы скорее наступило утро, что бы я мог вскочить с постели и, как есть, в желтой байковой пижаме пошлепать босыми ногами на кухню и бросится ему на шею.
Даже молочный суп в субботнее утро казался не таким противным и мужественно его поборов я получал право торжественно открыть принесенную отцом коробку конфет. Сначала я предлагал конфеты маме, затем папе, они дружно отказывались, и я бежал в спальню к бабушке, которая, конечно же, уже проснулась, но предпочитала не вставать, пока мы с папой не уйдем. Каждую субботу, в надежде, что что-то изменится, я предлагал ей конфету, но она лишь кривилась и обзывала отца нехорошими словами. Когда мне исполнилось семь, я попросил папу не приносить больше конфет.
«Куда пойдем?», спрашивал отец, как только мы выходили из подъезда. «В Ватутинский», отвечал я. «Меня уже тошнит от этого Ватутинского, мы туда каждую неделю ходим», возмущался он. «А меня от садика тошнит, я туда каждый день хожу», парировал я. И мы шли в Ватутинский.
Парк реставрировали и переименовали обратно в Мариинский, на месте скрипучих аттракционов теперь высится свечка-новостройка, отца давно уже нет в живых, и лишь памятник генералу напоминает мне о детстве.
Я бросил окурок в банку из-под пива и подкурил новую сигарету, достал из сумки еще одну банку.
- Привет, сигареткой не угостишь? – она присела рядом со мной на корточки и внимательно посмотрела мне в глаза. На вид ей было лет семнадцать, каштановые волосы развевались на ветру в невообразимом беспорядке, одета она была в огромную ветровку, явно с чужого плеча, вытертые расклешенные джинсы и серые замшевые кеды.
- Пожалуйста, – я протянул ей пачку. – Пива хочешь?
- Хочу, – она села рядом, свесив ноги, как я, и принялась деловито прикуривать, я достал из сумки еще банку, открыл и передал ей. – Спасибо. Ты зачем здесь сидишь?
- Ну... – я, правда, не знал что ответить. – А ты зачем?
- Э...
- То-то же... – сказал я, усмехнувшись, она шумно отхлебнула из банки.
- Как тебя зовут?
- Антон.
- А я Шура. Как твои дела, Антон?
- Как всегда, обычный день обычного человека, закончил работу, сюда пришел. Работаю в министерстве, в отделе статистики, скука смертная, а у тебя как?
- Тоже не весело.
Я подкурил две сигареты, одну передал Шуре.
- Ты где-то учишься? – на самом деле мне было не интересно, я спросил, что бы поддержать разговор.
- Уже отучилась, работаю швеей на «Мальве», там много ума не надо.
Я, признаться, был немного разочарован, не знаю почему. Быть может потому, что люди, которые не стремятся получить высшее образование, всегда ассоциировались у меня с мещанством и плебейством. Но, с другой стороны я-то кто? Учитывая размеры моей заработной платы, я самый что ни есть нищий плебс. По этому, обвинять кого-то было бы самым высшим проявлением плебейства в моей ситуации. Но я все же спросил:
- А про высшее образование не думала?
- А зачем? Вот ты, небось, магистр, и чем ты лучше меня? – она посмотрела в дырочку, проверяя уровень пива в банке, за тем продолжила: - Учится пять лет, что бы исполнять не менее скучную работу? Перспективы? Они здесь, – она показала на голову, – ну и кто из нас ими воспользуется? Тем более, кто-то должен и трусы шить.
Я молчал. Быть может, потому, что был согласен, быть может, от внезапного осознания, что это так. В свои двадцать восемь я перестал ждать от жизни чего-то особенного, но такой клинический случай нигилизма, тем более, у столь юной особы меня просто поразил.
Вот так и сидели мы молча, пока не село солнце и не закончилась последняя банка пива.
- Хочешь, – сказала она, – пойдем ко мне? Тут не далеко, общежитие на Подоле. Соседка уехала, нам никто не помешает.
- Знаешь, хотелось бы сегодня пораньше лечь. Прости.
- Ну и дурак, – она пожала плечами.
- Спасибо за беседу.
- Спасибо за пиво.
И мы бодро зашагали в разные стороны.

Вот, собственно, и все, что я хотел сказать. Иногда я думаю, может, все-таки стоило пойти с ней?