Я помню, что мне всегда было важно выполнять обещания, данные Кэтрин. Мы были лучшими друзьями с самого детства, а для меня лучший друг - это не просто тот, кого ты оберегаешь, кого защищаешь, с кем делишь врагов и друзей, с кем проводишь все свободные минуты. Нам с Кэт не надо было постоянно видется и разговаривать, не надо было обсуждать происходящие события, чтобы понять то, что было на уме у другого. Она могла чуть наморщить лоб и прикусить губы, но этого было достаточно, чтобы я понял, что она чем-то обеспокоена. Мне было так важно чувствовать эту тонкую грань понимания, необъяснимого словами, неосязаемого, но существующего, крепчающего с каждым днем. Я всегда выполнял то, что обещал, потому что для меня было невыносимо видеть, как Кэт разочарованно опускает взгляд. И я поклялся себе, что никогда, никогда она не посмотрит на меня так. Так, как смотрела иногда на родителей, на друзей, на сверстников, всех, кому предназначалась особая роль в ее жизни. Всех, в кого она поверила, а потом разочаровалась. Именно ее вера иногда заставляла меня держаться на плаву, продираться сквозь все препятствия. Я обещал ей, что брошу курить. И перестал - мне было так погано всю неделю, так, что выть хотелось или подохнуть, но я не сломался. Я обещал, что вырежу наши инициалы на дереве в саду, и я вырезал их, раздобыл ножик отца, перелез через ограду, хотя страшно боялся гнева соседа, я стоял там и вырезал первые буквы наших имен, отчаянно надеясь, что никто не застанет меня за этим занятием. Почему-то мне не повезло, но сейчас я смутно помню, как меня отчитывал мистер Бингли, плохо помню, как он пытался поколотить меня чем-то, я помню лишь сияющие глаза Кэтрин, ее восторженный голос, полный радости и восхищения: "Ты все-таки сделал это, Майк!". Я помнил лишь то, что было важно. Так смешно - всего лишь слова, но чтобы услышать их снова, я бы снова пролез в тот сад.
Я обещал Кэт, что мы покатаемся весной на прогулочном катере, когда мы однажды гуляли на набережной. И мне пришлось работать разносчиком газет, чтобы скопить достаточно денег. Вставать приходилось в такую рань, и меня не покидало чувство, что я вообще не ложился, но я ни разу не пропустил работу, ни по болезни, ни из-за усталости. А потом мы ехали на катере, огоньки мерцали и отражались в воде, а по радио крутили старые песни Beatles. Мне стоит всего лишь на секунду закрыть глаза, чтобы вспомнить завороженный, чуть рассеянный из-за бликов на воде, взгляд Кэтрин.
- В такие минуты кажется, что мир наполнен счастьем, - нарушила минутное молчание Кэт.
- Просто ты счастлива, - я улыбнулся ей.
- Должно быть, счастья во мне так много, что оно заполнило целый мир, - ответила она совсем серьезно.
- Не иначе, - я почему-то рассмеялся. Так беззаботно, так радостно, совсем по-детстки. Мне кажется, что именно рядом с Кэтрин я мог быть иногда ребенком - без страха, что меня могут осудить или не понять. Без необходимости соблюдать какие-то общепринятые нормы и правила, притворяться, одевать маску. Мы стали взрослее, и оба как-то погрузились в свои новые интересы. За Кэт постоянно ухаживали парни, а я стал профессионально заниматься баскетболом, выкладываясь на тренировках. Иногда проходили месяцы, а мы так и не находили время встретиться, чтобы поболтать как раньше по душам. Но иногда Кэт приезжала ко мне - без звонков, предупреждений, стук, и я обнаруживал ее у порога. Она молча проходила, залезала на мою кровать, я приносил что-то выпить, мы пили в странном молчании, которое я не смел нарушить, один стакан, другой. Потом она срывалась и кричала, что ненавидит Кирка, что Дэн оказался сволочью, что ей невыносимо с Митчеллом. В начале я пытался успокаивать ее словами, пытался вникать в проблему, но это не приносило результата, поэтому я просто сгребал ее в охапку, прижимал ее к себе, пока она плакала. И мы сидели так очень долго, уже успевало потемнеть, а потом в какой-то момент, она засыпала, обессиленная, а я укладывал ее в постель, не переставая обнимать. Чтобы она чувствовала, что она защищена, чтобы знала, что она в безопасности, чтобы ей было тепло и уютно, если вдруг она проснется посреди ночи.
Но однажды я увидел ее на пороге и едва смог узнать. Она смотрела не на меня, а куда-то сквозь со странной, пронзительной обреченностью.
- Можно? - спросила она бесцветно.
- Да.., - я споткнулся. - да, конечно.
В голове моей вдруг появилась страшная мысль, что что-то случилось, что-то роковое, что-то, что не вылечишь объятиями, выпивкой, перед чем бессильны мои объятия.
- Будешь... что-нибудь?
- Нет, спасибо. Не стоит... - все тем же отреченным, бесцветным голосом.
Она села на край кровати, оглядела комнату с немыслимой горечью.
Я опешил. Просто молча стоял и смотрел на нее, совершенно не понимая, как теперь себя вести.
- Кэт...что случилось? Мне показалось, что мой вопрос был какой-то росписью в бессилии.
- Все в порядке, Майк. Правда-правда. Я просто не хочу больше боли, больше никаких отношений.. с меня достаточно.
И я понял тогда, не просто понял, а почувствал каждой клеточкой тела, что она не шутит, что с этой минуты она замкнется совершенно в себе, что то хрупкое доверие, которое было у нее к миру, окончательно пошатнулось. Я опустился на корточки так, чтобы ее лицо было вровень с моим.
- Не надо, Кэт. Я обещаю, что не будет больше боли.
- Ты не можешь обещать это, Майк! - она снисходительно улыбнулась мне, словно объясняла ребенку такую очевидную вещь, как скажем то, почему он не может летать.
Но я понял тогда, что надо сделать. Я поцеловал ее. Не так, как целуются в первый раз - с предвкушением, испугом и тайным наслаждением, не так, как целуются любовники - со страстной похотью и возбуждением не так, как целуются супруги, уверенные в полном обладании друг другом. Этот поцелуй был не похож ни на что - только он мог вместить в себя обещание любить ее, быть с ней всегда, обещание уберечь ее от боли. Обещание, которое я исполню, чего бы мне ни стоило.